Евгения СОКОЛОВ | Живи, Сёмка!

ЖИВИ, СЁМКА!

Написано в августе 2005 года. Семён умер 20 августа 2009 года.

Наши родители — мама Ида Давыдовна Шуман и папа Лев Соломонович Фердман, родом из города Новоград-Волынск Житомирской губернии. Их имена при рождении: Эйдя, дочь Давыда Шустера, и Лейба, сын Шлемона Фердмана. В начале 30-х годов приехала юная пара в Москву, поселилась в бараке в Покровско-Стрешнево. После окончания рабфака Лёва стал учиться в Лесотехническом институте, а Ида — после окончания учёбы в фармацевтическом техникуме была принята на работу в аптеку Феррейна, что на Никольской улице, недалеко от Кремля.

Родился мальчик — обожаемый Сёмочка…

Прошла в стране кампания — мобилизация молодых специалистов в Красную армию. И Лёва стал работать военспецом по снабжению армии лесоматериалами в Наркомлесе (название, наверно, не точное). Получил звание лейтенанта. Наркомлес перед войной построил себе ведомственное жильё — четыре барака «улучшенной планировки». А именно — не коридорного типа, с водопроводной колонкой и общим туалетом на улице, — а квартирного.

Это «элитное» жильё располагалось на далёкой тогда окраине Москвы — в Ростокино, что за ВДНХ (именовавшейся ВСХВ), возле строящегося здания ВГИКа. Окрестные жители называли новые бараки «еврейскими» за их повышенную комфортабельность: ванна, туалет, кухня на три семьи. Впрочем, как и в обычных бараках, — печка в каждой комнате и сарай для дров во дворе. Каждая комната (15 кв. м) предназначалась для одной семьи.

И только семье видного начальника в Наркоматлесе по имени Иосиф Григорьевич Ресин (благословенна его память!) была выделена трёхкомнатная квартира полностью. Ресину сказали, что у некоего лейтенанта Фердмана Льва Соломоновича только что родился второй ребёнок, девочка, и что жена лейтенанта не хочет из роддома возвращаться в свой полуразрушенный барак в Покровское-Стрешнево. Иосиф Григорьевич, не раздумывая, согласился отдать одну комнату в своей квартире семье незнакомого ему лейтенанта.

С тех пор две семьи прожили вместе в том самом бараке 30 лет и были друг другу ближе, чем иные родственники, — до самого конца жизненного пути родителей.

В каждой семье росло по мальчику. Тут же крутилась кучерявая Женька, боготворившая старшего брата Сёму. К тому же была она «обезьяна»:

— если Сёма увлекался шахматами, то и сестрёнка училась играть в шахматы;

— если Сёма любил футбол, сестрёнка тоже почитала футбольного кумира тех лет Гринина, помогала брату чертить таблицы футбольных чемпионатов, таскала тайком от мамы на стадион бутсы, гетры, щитки и прочую амуницию;

— если Сёма изучал в девятом классе по литературе «Войну и мир», то сестра-третьеклассница тоже читала эпопею;

— если Сёма заиграл на трубе, влюбившись в «растленный» (по понятиям 50-х годов) джаз, то и Женька подхватила увлечение джазом.

При виде Сёмы люди почему-то сразу начинали улыбаться и смеяться. А он говорил удивлённо: «Ну, чего вы смеётесь, я же ещё ничего не сказал».

Вовка Ресин, на два года младше Сёмы, был, вообще-то, оболтусом, и ему часто ставили в пример Сёму — образцового хорошего ученика. Бывало, мальчишки друг друга поколачивали. Потом они выросли, и судьба их сложилась вопреки детским ожиданиям. Сёма стал актёром Семёном Фарадой. А Вовка — первым вице-премьером Москвы, главным строителем города на протяжении многих лет, Владимиром Иосифовичем Ресиным.

Часто удивляются, как еврей Ресин достиг столь высокого положения. Я же при этом вспоминаю его молодого — вначале прораба, старшего прораба, потом начальника строительного управления горнопроходческих работ. Домой являлся не раньше десяти часов вечера, всегда в резиновых сапогах. Красавица жена, обожаемая всю жизнь Марточка, злилась из-за его поздних возвращений. «Сладкая каторга» — так называл Иосиф Григорьевич работу сына. И гордился его ответственным отношением к делу и быстрым продвижением в строительной отрасли.

В книге Семёна «Уно моменто» приведены слова Владимира Ресина: «Семёна я знаю не понаслышке, и не как известного артиста Фараду, а как своего бывшего соседа по коммунальной квартире — Сеню Фердмана. Мы прожили под одной крышей тридцать лет. Хорошо помню его семью: отца — Льва Соломоновича, я называл его дядя Лёва. К сожалению, он очень рано умер, вскоре после войны. Помню маму — Иду Давыдовну, добрую женщину. Я всегда вспоминаю её как родного человека. У неё было двое детей — Семён и Женя. Но, несмотря на это, Ида Давыдовна занималась и моим воспитанием».

Наши бараки простояли до 1973 года, притом, что мы с десяток лет в ожидании сноса «сидели на чемоданах». Семья Ресиных выехала на 5 лет раньше, получив первую подобающую растущему Володиному статусу квартиру на улице Димитрова. Когда я уезжала в Израиль в 1992 году, Володя и Марта Ресины жили в одном подъезде с Ельциным.

Стадион «Искра», куда я таскала Сёмкину футбольную амуницию, находился через дорогу от нашего двора. Его футбольная команда принимала участие в играх на первенство Москвы среди юношеских коллективов. Помню, что в годы войны на поле стадиона «паслись» заградительные аэростаты. За стадионом обрыв, под которым протекала Яуза, вся в кувшинках и лилиях, из которых плелись венки. Сейчас на том месте, за грязной речушкой, которой стала чистейшая Яуза моего детства, располагается станция метро «Ботанический сад» и путепровод по направлению в Медведково. Под этой дорогой — засыпанная огромная воронка, образовавшаяся из-за попадания немецкой бомбы, предназначавшейся для внушительного здания Коминтерна на нашей улице. Помню посещения этого заведения Вячеславом Молотовым — тогда за забором нашего дома выстраивались шеренги милиционеров в белых перчатках, с жезлами. Напротив здания Коминтерна стояло недостроенное здание ВГИКа, ожидавшее конца войны.

Гостиницы «Турист» тогда не было в помине. Её начали строить в начале 50-ых годов. (Надо же, описание моего уголка детства, видение которого ежедневно, без преувеличения, перед моими глазами, я встретила неожиданно у писателя Александра Бизяка в его «Алкогольных прогулках по Москве». Отрывки из повести Бизяка о том, как он служил деканом сценарного факультета ВГИКа, я впервые прочла в вестевских «Окнах», и эта публикация послужила началом нашей дружбы с Александром, дважды земляком — по Яузе и по Хайфе).

Вернусь к послевоенным годам, когда отец после четырёх лет на фронте работал в ГАУ — Главном артиллерийском управлении Наркомата обороны, ездил с пересадками на трамваях через всю Москву из Ростокино на Фрунзенскую набережную. Занимался всё тем же делом — снабжением армии лесоматериалами. Во время борьбы с космополитами майора Фердмана уволили «по сокращению штатов». После того, как папа промаялся без работы полгода, он был вынужден согласиться служить на военной базе на «периферии», и уехал в Харьковскую область, город Балаклея. А мы остались, не поехали за ним: Семён поступал в институт, да и потеряли бы комнату в Москве… Вечное угрызение мамы — мы как будто променяли жизнь отца на московскую прописку.

Отец умер в 1952 году сорокадвухлетним. У него была после фронта открытая язва желудка, и ему необходимо было питаться исключительно домашней едой, а не в столовках. Лечить язву желудка в те времена ещё не умели. Папу прооперировали в госпитале, не известив маму и не получив её согласия. Вызвали её, когда папа уже умирал. Был страшный мороз, когда мама везла тело отца из Ярославля в Москву на военном грузовике. Солдат-водитель спас маму, отдав ей валенки. Лет десять после смерти отца мама ездила на Востряковское кладбище каждое воскресение.

В год смерти отца Семён окончил школу. В 10-м выпускном классе он участвовал в школьном спектакле по «Ревизору». И вот тогда я впервые увидела брата на сцене. Он был настолько органичен в роли не то Бобчинского, не то Добчинского, что я по-настоящему испугалась, когда его героя, подслушивающего под дверью, стукнули этой дверью. И я увидела » разбитый» нос, на самом деле измазанный краской.

О поступлении в театральный вуз не могло быть и речи. В семье военного сын должен учиться в военном училище — таково было мнение родителей. Семён подал документы в Бронетанковую академию. И, конечно, сразу получил от ворот поворот. Ведь это был 1952 год, «дело врачей» только разворачивалось. Семёну сразу заявили, что в связи с повышенным кровяным давлением (это у футболиста!) он к экзаменам не допущен. Дальше на его пути оказалось МВТУ им. Баумана — и опять осечка! Двойка по сочинению на тему «Сталин — это мир во всём мире». На самом деле Семен переписал экзаменационное сочинение со шпаргалки, да и с грамотностью у него был порядок. Наша, совсем не храбрая, мама проявила несвойственную ей твёрдость и потребовала показать ей двоечное сочинение сына. В нём оказалось штук десять засчитанных однотипных ошибок: буква «я» вместо «ё» и наоборот, в том числе в слогах под ударением, в которых эта ошибка просто невозможна. Высказанное мамой недоумение стало позором приёмной комиссии. И Семён стал студентом Бауманского института, обнаружив себя единственным поступившим евреем.

Но какая начертательная геометрия, когда его душа жаждала студенческих скетчей, конферанса, джаза и футбола! Какой длинный путь к сцене предстоял ему: отчисление из МВТУ за ту же начерталку, потом четырёхлетняя служба во флоте, зачисление в Краснознамённый ансамбль Балтийского флота за талантливое исполнение репертуара Аркадия Райкина, восстановление после дембеля в МВТУ. И опять вымученная учёба, перемежаемая и забиваемая участием в СТЭМах.

Кстати, скажу, что Семён не жалел, что побывал в шкуре матроса, и вспоминал годы на флоте с любовью. Мне же от флота достался матросский бушлат, в котором ездила на целину, будучи студенткой 4-ого курса.

Из-за флотской службы брата мы закончили процесс получения «верхнего» (словечко Семёна) образования одновременно. И даже по одной теплоэнергетической специальности. Только я её получила в МЭИ, а Семён — в МВТУ им. Баумана. И даже его дипломные чертежи частично чертила я, вместе со своими. Вот как Семён описал защиту своего диплома:

«На защиту моего диплома собралась большая толпа, все думали, что будет концерт, поскольку знали меня как артиста художественной самодеятельности. Комиссия предупредила, что если заметит реакцию зала на моё выступление, всех выгонят. Я вёл себя спокойно, преподаватели были очень довольны, но в одном месте я не выдержал и пошутил. Зрителей попросили удалиться, поскольку началась та самая реакция, которой побаивались члены комиссии».

«Мука» инженерная Семёна продлилась десять лет — ради мамы, не желавшей даже слышать об актёрстве любимого сына. Семён написал в книге «Уно моменто»: «Я постоянно следовал указаниям мамочки». С мягким юмором, добавлю я… В этих словах нет преувеличения, я — свидетель того, каким он был настоящим еврейским сыном. Никогда впоследствии, уже уйдя тайком от мамы на профессиональную сцену, не позволял говорить, что мама, именно мама, задержала его «уход» в артисты.

Годы, проведённые во флоте и на инженерной работе, Семен оценил как свою судьбу, давшую ему массу жизненных впечатлений и встреч с интересными людьми. Он написал про те годы, что их «не потерял — мне есть что вспомнить». Тем более, что времена инженерства совпали с участием в эстрадной студии «Наш дом».

Днём на службе, вечером в студии — и так десять лет! О, это было великолепное театральное явление в жизни Москвы. Располагалась студия в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ, что на Моховой. Там начинали свой путь Марк Розовский, Илья Рутберг, Виктор Славкин, Максим Дунаевский, Альберт Аксельрод (основатель КВН), Геннадий Хазанов, сам Семён, исполнявший десять лет — наряду с актёрством — обязанности директора студии, актёры божьей милостью Владимир Точилин, Михаил Филиппов, Александр Филиппенко… Когда через 10 лет партком МГУ стал разбираться, что за театральный коллектив обосновался в их Доме культуры и гремит по всей Москве, обнаружилось, что его участники в основном инженеры, да ещё — евреи (кроме трёх, перечисленных мною как артистов «божьей милостью»). Было собрано общее собрание, призванное «заклеймить» и т.д. Любопытно, что встать и выступить «против», решился только один из присутствующих — это был молодой аспирант, будущий депутат израильского кнессета, теперь уже легендарный — Юрий Штерн.

Марк Розовский написал о студии «Наш дом»: «Жизнь так распорядилась, что удалось собрать вместе одарённых людей, которые заряжались от таланта и творческой энергии друг друга». Они были лёгкими, весёлыми, в то же время мыслящими, талантливыми молодыми людьми. И остались друзьями и сейчас, почти через 40 лет после закрытия студии. Обращались к произведениям великой русской литературы, не жалуемым в советские времена, — Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Платонова, Зощенко. Возрождали традиции Мейерхольда. Ну, просто предтеча Театра на Таганке!

Закрытие, вернее, разгон театра, а время шестидесятых годов уже завершалось, было драматическим событием в жизни всех без исключения членов студии. Но молодые таланты оказались востребованы. Семёна и Александра Филиппенко пригласил в свой театр Юрий Петрович Любимов. Александра Карпова забрал к себе Аркадий Исаакович Райкин. Кстати, я была рада увидеть Сашу Карпова на сцене театра «У Никитских ворот», руководимого неувядаемым Марком Розовским, во время гастролей театра в Хайфе.

Итак, после разгрома студенческой студии «Наш дом» началась полноценная профессиональная жизнь актёра Семёна Фердмана, позднее — Семёна Фарады. Про актёрскую жизнь брата помню бесконечно много. Главное в ней, безусловно, 30 лет на сцене и в коллективе Театра на Таганке. Дети мои выросли на его репертуаре и за его кулисами. Скажу «красиво» — в осколках зеркал жизни Семёна прошла жизнь моя.

Ровно четыре года назад скоропостижно скончался Григорий Горин, а через неделю после этого от горя мой любимый брат получил инсульт. Горе Семёна было велико не потому, что Гриша писал ему тексты для выступлений на эстраде. И не потому, что Гриша сочинил для Семёна роли в четырёх знаменитых захаровских фильмах. Гриша был другом. Помню большую статью в «Советской культуре» о начинающем актёре и его маме:

«Мама Сени очень любит своего сына. Но мама Сени очень ценит скромность. «Сеня, — как-то сказала она сыну, — когда кланяешься, не становись рядом со знаменитыми артистами. Отойди в сторонку. Те, кому надо, тебя всё равно отметят».

Я вспомнила мамин совет на гастрольном спектакле Театра на Таганке «Мастер и Маргарита» в Театрон hа-Цафон в Кирьят-Хаиме. Семёну было неловко, но он ничего не мог поделать, когда при его выходах на сцену серьёзный спектакль прерывался аплодисментами израильских зрителей. «Моя сестра — израильтянка», — сказал Любимову Семён. Глядя на нас, Юрий Петрович припечатал: «Одна лица!». Наверное, брат и сестра с возрастом становятся действительно здорово похожими друг на друга…

Немного о позднем ребёнке — сыне Мишке. «Я не выпускал его из губ» — это точная формула сумасшедшего папы Семёна. Так Миша и вырос в папиных губах и стал актёром Михаилом Полицеймако. Востребованным и в кино, и в театре. Папино чувство юмора, папины грустные глаза. Побывав на двух спектаклях с участием Миши во время моей последней поездки в Москву, я сказала родителям, что их сына ждёт отцовская судьба, — его тоже любит зритель.

После смерти нашей мамы в 1989 году я засобиралась в Израиль. Мама, комсомолка-рабфаковка, не перенесла бы моего отъезда вместе с обожаемыми внучками. Жила мама всегда с Семёном — ещё раз скажу, что он был потрясающий сын! Семён сказал мне: «Решай, сестра, сама — твоё право. Израиль — страна красивейшая, только знай, ты там будешь нищей».

К счастью, его предсказание не сбылось. В интервью незадолго до своей тяжёлой болезни Семён сказал обо мне: «Сестра сразу надумала ехать в Израиль. Я был у неё во время театральных гастролей раз тридцать… Лично я в любом зарубежном государстве больше десяти дней не выдержал бы! Меня домой тянет. А сестра чувствует себя там комфортно».

Давно не люблю Москву. Увела оттуда род свой — настоящий и будущий. Живя в Израиле, всегда предпочитаю ездить в новые для меня страны. Теперь снова бываю в Москве для того, чтобы проведать брата.

Прости, Сёма, — когда приехала в Москву в первый раз, чтобы тебя проведать, убегала от тебя на какие-то встречи, в театры, к старым друзьям. Давно ведь не была, отсутствовала 10 лет. А надо было только сидеть возле тебя, разговаривать, вспоминать.

Главное — живи, Сёмка!

Я позвонила — сиделка мне: «Вы знаете, он Вас звал вчера: «Женя, Женя». Открыл глаза, я — ему: «Семён Львович, Женя же в Израиле. Вам что-то приснилось?»

«Я почуял беду — и проснулся от горя и смуты,
И заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу,
И не знаю, как быть, и, как годы, приходят минуты,
Ах, родные, родные, ну, чем я вам всем помогу?».

Борис Чичибабин

—

Соколов Евгения, август 2005 года.