Эмилия ПЕСОЧИНА | МОИ ПОДСОЛНУХИ

МОИ ПОДСОЛНУХИ

Слово «импрессионизм» и прилежащую к нему цепочку незнакомых французских имён я впервые увидела, кажется, в восьмом классе и проскочила мимо, особенно не задумываясь. Уже будучи студенткой первого курса, я как-то разговорилась на темы живописи со своей однокурсницей Наташей. Из её уст снова прозвучали уже однажды услышанные фамилии художников: Ван Гог, Моне, Дега, Мане и другие. Наташа произносила их так, словно приглашала меня в сокровищницу графа Монте-Кристо или пещеру Аладдина. Некая великая тайна должна была мне открыться, судя по придыханию моей собеседницы. И во мне вдруг зажегся жгучий интерес, желание оказаться в числе посвященных.

В городском художественном музее полотен импрессионистов не обнаружилось. Названная Наташей книга Ирвинга Стоуна «Жажда жизни», посвященная Ван Гогу, в библиотеках найдена не была. Кое-что о Сезанне, Тулуз-Лотреке, Мане всё же отыскалось, и я запоем прочла эти повествования.

Несколько лет спустя я гостила в Питере у своей родственницы и среди её книг обнаружила вожделенную «Жажду жизни». На суперобложке были изображены знаменитые «Подсолнухи». И тут у меня началась… сшибка. За окном лежал летний Питер, еще не совсем расставшийся с белыми ночами. Дворцы, парки, каналы, музеи — днём. Светлые ночи отводились на прочтение увесистого издания. Я бродила по городу эйфоричной сомнамбулой, и Ван Гог с историей его любви совместился во мне с фантасмагорией впечатлений от поездок в Павловск, Царское село, Петергоф.

«Подсолнухи» светились где-то вдали, оставаясь недосягаемыми. Позже я раздобыла бумажную репродукцию одноименной картины, а потом и альбом, посвященный импрессионистам. Дальше дело не шло, да и не могло идти. Я не сомневалась, что оригиналов картин Ван Гога и его коллег по художественному направлению мне не видать до конца дней моих. Винсент необъяснимым образом зацепил меня, и не раз моё воображение рисовало картину: сумасшедший гений держит ладонь на пламени свечи и просит позволить видеть возлюбленную кузину Кее ровно столько, сколько он выдержит эту пытку огнем. Но странному человеку было отказано во встрече.

Моя собственная жизнь совершила крутой вираж и продолжилась уже в Германии. Через пару лет я смогла внедриться в немецкую медицину. На одной из конференций в Бремене участникам в качестве поощрения предлагали разные сувениры: ручки, блокноты, линейки для анализа электроэнцефалограмм, карманные фонарики-карандаши и прочую полезную в работе мелочь. Но я замешкалась, и всевозможные симпатичные штучки уже были разобраны. Я вздохнула и собиралась уходить восвояси. Тут организаторы конференции заметили, что одна из участниц осталась без подарка. Мне предложили в порядке компенсации охапку искусственных подсолнухов в натуральную величину, то есть, ростом с меня, и очень похожих на настоящие, и, кроме того, роскошный лиловый зонт с длинной ручкой и резной деревянной рукояткой.

Я усмотрела в этих предметах, и особенно в любимом сочетании жёлтого и лилового, некий знак судьбы. Распорядители донесли дары до входной двери, с сочувственной улыбкой предлагали вызвать такси, но мы с подсолнухами вежливо отказались, пыхтя, добрались до вокзала и загрузились в поезд.

Дома я приобрела на местном блошином рынке огромный загадочный медный кувшин с инкрустациями, несомненно, предназначенный для вызова джиннов, и водрузила туда гигантский солнечный букет. Он стоял, в зависимости от сезона, то в гостиной, то на террасе, и лет через восемь постепенно рассыпался на отдельные листочки и лепесточки. А зонт до сих пор обитает в прихожей и иногда сопровождает меня на прогулках под дождём.

Я посещала музеи в Бремене, Гамбурге и других близлежащих городах, там, к моей радости, были коллекции работ импрессионистов, но знаменитая картина отсутствовала. Однажды вечером я сидела дома в кресле и поглядывала то в тёмное окно, за которым монотонно и безостановочно падал снег, то на пылающие жёлтым подсолнухи в углу комнаты, такие неуместные в холодном, меланхоличном пейзаже. И вдруг поплыло во мне:

ЛЮБОВЬ

Ладонь ласкает жаркую свечу…
Огонь бесстыж, как на полотнах ню.
Я не доверю чувства палачу,
Я сам себя сейчас за них казню.
Рисуют тени на холсте стены
Портрет руки, вплавляя пламя в плоть.
Мгновения уже побеждены…
Теперь минуты нужно побороть.

Как нежно-розов пламени язык…
Он кожу зализал до черноты.
Трепещет жало огненной гюрзы
В безмолвии змеиной красоты.
Любимая, ты рядом, за стеной…
Я покорен всесильной простотой.
Но почему ты там, а не со мной?
Войди сюда и ближе к свету стой…

Увидеть… Все забыть и замереть…
Любовь подобна доброму врачу.
Не медли… Воск растаял уж на треть…
Иди ко мне и погаси свечу…
Пылает мозг… Нет, он давно сожжен –
И все же мысли тлеют, словно трут –
Он, как пейзаж, изрезанный ножом,
Как треснувший от напряженья струп…

Мне больно!.. Но еще сильнее боль
Разлуки… с неувиденной тобой.

Это был уже отчётливый голос судьбы, и ей следовало идти навстречу. Один из отпусков я проводила в Мюнхене и по совету моего коллеги — знатока живописи — отправилась в пинакотеку, где хранились полотна девятнадцатого века. Неспешное продвижение сквозь бесчисленные анфилады залов и нескончаемое наслаждение от увиденного… Истинная сокровищница изобразительного искусства. За каждым поворотом открывались всё новые и новые шедевры.

Вот и отдел импрессионизма. Я восхищенно разглядывала полотна. И вдруг остановилась, как оглушенная. Ван Гог. «Подсолнухи». Нет, не может быть. Вот так вот взять и увидеть? Надпись однозначно подтверждала: да, это та самая картина. На всякий случай я спросила у служительницы зала, оригинал ли это. Она дико взглянула на меня и ответствовала, что копий в пинакотеке нет и быть не может.

Странная тётка в моём лице не отходила от картины, кружила по залу, маниакально возвращалась к заветному полотну и вызывала острейшие подозрения сотрудницы, решившей, что ненормальная посетительница, небось, решила спереть шедевр. Бдительная дама почти приклеилась ко мне, ходила следом туда-сюда и, наконец, предупредила, что музей скоро закрывается, и предложила покинуть помещение. Я хотела ещё раз потребовать подтверждения, что передо мной оригинал, но увидела выражение лица визави и сочла за благо проглотить свой вопрос. В трансе плелась к выходу и очень себя уважала.

Я ведь видела «Подсолнухи»! Видела! Никогда не говори: никогда!

Год спустя был Париж и музей импрессионизма Орсэ. Вот уж где я воистину отвела душу! На любое моё желание находился отклик. Вот они все здесь…Те самые загадочные французы из Наташиных рассказов… Моне и Мане, Дега и Писсарро, Ренуар и Сислей… Я чувствовала себя малым ребенком, внезапно попавшим в сказку. А вот и Ван Гог мой любимый… Ох, сколько времени я толклась возле его картин, не могу сказать, благо, на этот раз никто не выгонял! Зато на свежий воздух я выползла почти на четвереньках и долго приходила в себя, сидя прямо на согретых солнцем плитах.

Наконец, Амстердам! Гурмански облизываюсь, предвкушая посещение музея Ван Гога с самой крупной в мире коллекцией его картин и рисунков. На входе прилизанные секьюрити, в залах они же, в костюмах служителей цирка — такое у меня впечатление сложилось! Казалось, что сейчас раздастся клич «Алле, оп!», и в залах начнут кувыркаться лихие акробаты. Но нет, никаких цирковых номеров не наблюдалось. Везде были только лоск и глянец, модный антураж и приклеенные улыбки смотрителей помещений, почему-то все в возрасте около двадцати лет. Художник им был до лампочки, точнее, до шикарных светильников, сиявших повсюду.

В тишине вдоль стен, обитых чем-то похожим на серый войлок, плыли рыбьи стаи молчаливых туристов. А на самих стенах висели картины Ван Гога, напоминавшие потерявшихся в пустыне детей. Маленькие картины в огромных помещениях. Издали яркие пятна полотен напоминали то брызги крови из отрезанной мочки уха, то осколки разбитого в припадке буйства цветного стекла, то маки в полях Арля, неподалеку от приюта для умалишенных.

А вот и вправду те самые, ставшие знаменитыми, маки. Мне было до слёз обидно за Винсента. Он выглядел здесь, в этой гламурной обстановке, абсолютно чужеродным. И даже очередные «Подсолнухи» (их ведь аж одиннадцать было написано, в разных вариантах), меня не обрадовали, хотя висели особняком в отдельном помещении. Но, видите ли, в окружении крикливых коммерческих реклам и суетливой толпы этот шедевр смотрелся как китч. Да простит меня гениальный мастер! С тех пор я не искала музеев с картинами Ван Гога.
Но это ведь ничего не значит. Никуда я от него не делась. Вот и сегодня, в день рождения художника сижу и пишу это эссе.

А осенью прошлого года ко мне пришли строки…

НЕМНОГО ИМПРЕССИОНИЗМА

В черном небе краюха луны,
Словно ужин печальный бедняцкий
В уголку на столе. С вышины
Равнодушные звёздные цацки,
Не мигая, стеклянно глядят
На дрожащие голые веси.

Гуси с плачем по небу летят.
Ветер с гиком в садах куролесит
И пускает немедля в расход
Одинокие мокрые листья,
И кусты разъярённо трясёт.

Тёмных окон угрюмые лица
Смотрят ночь напролёт в пустоту,
Будто гость не явился желанный.
Небосвод пополам на лету
Разрезают гусиные кланы.

Звёзды тускло взирают впотьмах
На пустые поля и дорогу.
А светило висит в облаках
Не прижившимся ухом Ван Гога.

Но из глуби индиговой мглы,
Там, где горы синеют высóко
Над лиловою гладью земли,
Приглушённый доносится цокот.

Утомлённый от скачки во тьме
И громоздкой промокшей поклажи,
Мчится всадник ко ждущим в окне
По равнине немого пейзажа.

И в осенней ночи ледяной —
Наваждение ль, кара ли, дар ли? —
Видит он под холодной луной
Маки в поле полдневного Арля.

Пусть это стихотворение и завершит моё повествование…

Эмилия Песочина