Елена Литинская. Бренда-броха

Перед моим отъездом в Америку бабушка Рива покопалась в своей записной книжке и снабдила меня на дорогу адресами американских родственников и друзей в надежде, что они посоветуют мне, как приспособиться к жизни в Новом Свете. По прибытии в Нью-Йорк, я послала бабушкиной родне и друзьям несколько писем, но ответа так и не дождалась. Письма мои уплывали в никуда и назад не возвращались. Значит, адреса были правильными, но, видно, не очень-то я была нужна американской родне. Однако на одно письмо, адресованное подруге бабушкиной юности — Бренде Картер — ответ все же пришел и даже с номером телефона, которым я впоследствии воспользовалась. Ко времени нашей встречи с Брендой я уже получила степень Магистра по информатике и работала библиотекарем, заодно благополучно развелась с первым мужем и почти вышла замуж за второго. Словом, я стояла на ногах, правда, не очень крепких, зато своих, и в материальной помощи да и в бесплатных советах, как говорится, не нуждалась. Мне просто хотелось познакомиться с новыми людьми, ибо мой круг общения в то время был узок: работа — дом и несколько друзей.

Я позвонила Бренде, представилась и была приятно удивлена ее грамматически правильным, слегка архаичным русским языком, правда, с небольшим акцентом. Голос был старушечий, надтреснутый, но бодрый. Бренда, которую в далекой еврейско-российской юности звали Брохой — моя бабушка произносила не то «Брошка» не то «Брушка» — живо обрадовалась моему появлению в Америке и сразу пригласила меня вместе с семилетним сынишкой в гости. Жила она в Мид-Манхэттене, а я — в бруклинском районе Канарси. Часа полтора, а то и дольше, в один конец — сначала автобусом, потом сабвеем. Учитывая дальность расстояния и то, что я приеду с ребенком, Бренда предложила следующее:

— Милая Елена! Если хотите, мой друг Роберт заедет за Вами на своей машине и привезет ко мне.

— Конечно же, хочу. Огромное спасибо!

Наступило воскресенье. Роберт, который оказался весьма приветливым и крепким на вид старичком, заехал за нами на своем, видавшем лучшие времена «Плимуте», и мы отправились в Манхэттен. По дороге Роберт рассказал немного о себе, что жена его умерла и что у него есть сын, у которого своя фирма и дом на Лонг-Айленде. А Бренду он знает уже много лет. Дружили семьями, когда еще была жива его жена.

Бренда жила в хорошем районе около Амстердам Авеню. Припарковаться там было — что выиграть билет в лотерею, но Роберт не сдавался. Он, со знанием дела, упрямо кружил и кружил вокруг квартала, пока одна из машин не покинула, наконец, свое парковочное место. Мы, соответственно, туда оперативно втиснулись.

— Вот так! — многозначительно изрек Роберт. — Надо быть упорным и бить в одну точку. Я всегда нахожу паркинг, куда бы ни приехал.

Госпожа Картер обитала на втором этаже чистенького трехэтажного дома. Такие дома здесь называются браунстоунами,  хотя далеко не все они сделаны из коричневого кирпича и камня. Я позвонила в дверь. На пороге появилась старушка-дюймовочка,  седенькая, коротко стриженая, невесомая, с доброй улыбкой и ясным взглядом голубых глаз. «Ровесница моей бабушки, значит, ей далеко за восемьдесят. Но в глазах ни тени склероза», — с удивлением подумала я. На Бренде были летние брюки цвета хаки, широкая хлопчатобумажная блузка в цветочек и фартук с русским узором. Видимо, сувенир из Союза. Бренда любезно усадила нас на диван, спросила, как мы добрались, и сразу засеменила в дальний закуток комнаты, который служил кухонькой, чтобы приготовить ленч.

Мой непоседа-сынишка тут же вскочил с дивана и потребовал у меня бумагу и цветные карандаши. Я предвидела, что пребывание в гостях у старой женщины и светские разговоры — не лучшее развлечение для семилетнего мальчишки, и поэтому предусмотрительно взяла с собой его рисовальные принадлежности. Ребенок притих за художеством, а я стала оглядывать Брендино более чем скромное жилище. В комнате, которая служила гостиной, столовой, спальней и кухней,  веяло откровенной бедностью, ветхостью и абсолютным безразличием к уюту. Квадратный стол образца сороковых годов прошлого столетия, несколько поцарапанных стульев с просиженными сиденьями и шаткими ножками, продавленный диван с выцветшей обивкой, старенький комод, хилая полочка с книгами да помутневшее от времени зеркало на стене — вот и вся Брендина обстановка. «Да, — печально подумала я, — старушка либо бедна, как церковная мышь, либо скупа, как диккенсовский Скрудж, либо просто не придает значения быту. То ли ничего не накопила, то ли тратила всю жизнь деньги на что-то более важное и духовно высокое. Что бы это могло быть?»

Вскоре выяснилось, что Бренда делит квартиру с какой-то женщиной, руммейтом. (Это понятие было тогда для меня в новинку.) Так что ванная комната и туалет у них были общие. Словом, выражаясь русским языком, Бренда жила в коммуналке. Слово «коммуналка» ассоциировалось в моей памяти с шумными соседями, очередью в места общего пользования, тараканами и выяснениями отношений в коридоре. Это почти ругательное для меня слово уходило корнями в глубину далекого детства в послевоенной Москве. Со времен нашей коммуналки прошла целая вечность, но даже на американской земле мне иногда снился кошмарный сон, будто я снова живу с соседями по квартире. И я просыпалась в холодном поту и тревоге. «Бедная одинокая женщина!» — подумала я. — Даже отдельную квартиру не может себе позволить снять».

А «бедная одинокая женщина» между тем радостно шустрила у плиты. Она ловко поджарила для нас белую рыбу, испекла картошку в духовке, нарезала зеленый салат с огурцами и помидорами и пригласила всю компанию к столу. И потекла застольная беседа. О себе Бренда говорила мало. Рассказала только, что когда-то в молодости у нее был муж по имени Натан Гольдберг (не Картер), с которым они разошлись, и что она всю жизнь проработала переводчицей с русского на английский. Мне хотелось из любопытства и немного из ехидства спросить, почему Бренда-Броха поменяла свою, предположительно, еврейскую фамилию на такую сугубо англоязычную «Картер», как у бывшего американского президента, но я прикусила язык и решила не совать свой нос, куда не надо. Ну, пожелала Бренда полностью американизироваться. Какой же это грех! Правда, немного смешно.

Бренда все больше расспрашивала обо мне, моих родителях и бабушке.

— Ох, и красивая была твоя бабушка! Самая красивая в нашем классе! И самая высокая! — (Для крошки Бренды любая женщина выше одного метра шестидесяти сантиметров казалась гигантом.)  — А что делают твои родители?

— Мама на пенсии, папа все еще работает в городском муниципалитете.

— А муж твой чем занимается?

— Первый — не знаю да и знать не хочу, а тот, за которого я собираюсь замуж, работает звукооператором на радиостанции «Свобода/Свободная Европа».

Упоминание радиостанции «Свобода» в связи с моим будущим мужем совсем не понравилось Бренде:

— Пф! — фыркнула она. — Нашел где работать!

— А что? Чем плохая работа? Интересная и престижная, — возмутилась я. Я гордилась тем, что мой бойфренд работает на таком знаменитом радио, и не могла понять отрицательную реакцию Бренды.

— Не думаю, что тебе нужен муж, который служит в таком скверном месте. А впрочем, это не мое дело. Я тебе не мама и не бабушка, — резко оборвала себя Бренда и перешла к другой теме — моей работы в библиотеке. —  Работать в публичной библиотеке — это благородно. Ты — молодец. — Подвела она неожиданный итог.

Я была рада, что хоть этим смогла Бренде угодить. Потом мы пили чай без сахара, так как сахар, по ее мнению, был вреден для здоровья, но зато с шоколадными конфетами, которые я привезла из Канарси. Бренда обожала шоколад, и ее нисколько не смущало, что он был сладкий. На прощанье Бренда сказала, что хотела бы сходить со мной в Метрополитен-оперу на «Евгения Онегина» или на какой-нибудь русский балет. Что ж, идея была прекрасной. Оставалось только ее осуществить.

С тех пор я стала иногда навещать Бренду. Всякий раз она угощала нас ленчем: то рыбой, то курицей. Мы говорили о бабушке Риве, еврейском театре, русской литературе и о многом другом, что нас объединяло. Темы радиостанции «Свобода» старались избегать. И всякий раз, прощаясь, Бренда мечтательно восклицала:

— Хорошо бы сходить в Метрополитен-оперу!

— Да, надо бы туда сходить! — вторила я. Мне это напоминало чеховское «в Москву, в Москву!»

Нас безотказно привозил к Бренде и отвозил домой благородный рыцарь Роберт. Во время застольных бесед он, как правило, помалкивал. Наверное, за долгие годы дружбы они с Брендой уже обо всем переговорили, и он продолжал к ней ездить просто по привычке, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в свою и ее одинокую жизнь.

Однажды Бренда позвонила мне и таинственно сообщила, что кроме нас с Робертом, пригласила еще одну женщину. Кто такая — увижу, когда приеду.

Таинственная гостья, на первый взгляд, мне показалась ничем особо не примечательной. Женщина средних лет, высокая, худая, порывистая, с длинными наполовину седыми патлами, небрежно одетая в спортивный костюм, она влетела в квартиру вместе с огромной собакой, которая послушно застыла у двери в сторожевой позе, охраняя вход. Звали эту даму Эстер. Она была адвокатом и жила в собственном доме (таун-хауз) в одном из престижных районов Манхэттена, а ее офис располагался аж на Парк Авеню. Все это мне Бренда сообщила скороговоркой перед приходом Эстер. «Эта дамочка могла бы одеться и поприличней. Все же адвокат!» — удивилась я, увидев Эстер.

Мы сели за стол и приступили на сей раз сразу к чаепитию, так как для ленча было уже поздно, а для обеда — рано. Я, «по российскому этикету», как обычно, принесла коробку конфет. Эстер пришла с пустыми руками. Зато с собакой!

Я смотрела на Бренду и Эстер и не понимала, что связывало этих двух женщин. Одна напоминала большую хищную птицу, которая временно сложила крылья и вот-вот  взмахнет ими и бросится на свою добычу. Другая — походила на воробышка.

— Расскажите, пожалуйста, о Советском Союзе. Почему вы оттуда уехали? — спросила Эстер без долгих предисловий и церемоний, пронзая меня любопытным взглядом холодных глаз.

Ну, тут я, конечно, села на своего конька и стала с пылом и жаром, во всех деталях (с психушками для диссидентов и расцветом государственного антисемитизма) описывать нашу «распрекрасную» жизнь в социалистическом тоталитарном государстве. Эстер несколько минут меня внимательно слушала, больше вопросов не задавала. Потом вдруг, после слова «тоталитарный», употребленного мною не один раз, ничего не объяснив, с грохотом отодвинула стул, резко встала из-за стола и, не простившись, вылетела вон. Собака метнулась за своей хозяйкой. Я в недоумении посмотрела на Бренду. Потом, как бы между прочим, спросила:

— Что случилось с Эстер? Ее словно кипятком ошпарили.

— Ты своим рассказом посягнула на святая святых — мечту Эстер о справедливой жизни в социалистической стране. Эстер-то наша все думает уехать жить в Советский Союз и там служить делу коммунизма.

— Так она, что, член коммунистической партии США? — обалдело спросила я.

— Да, Эстер — одна из немногих, которые остались в партии.

— Что-то я ничего не понимаю. Она же адвокат, следовательно, не пролетарий, а весьма состоятельная женщина. Причем тут коммунистическая партия и «пролетарии всех стран соединяйтесь»?

— И никогда не поймешь. Не пытайся.

— Да-а-а, хорошо ей тут на Парк Авеню верить в дело коммунизма! — протянула я. — А Вы, Бренда? Может, и Вы… тоже коммунистка?

— Да, была когда-то. Теперь я слишком стара, — грустно улыбнулась Бренда.

Больше вопросов я не задавала. Мне сразу стало ясно, почему Бренда так не любила радиостанцию «Свобода». Так же нетрудно было предположить, какую литературу она переводила с русского на английский. Настроение мое испортилось. Говорить больше не хотелось. Я не допила чай, извинилась перед Брендой и, сославшись на усталость, попросила Роберта отвезти нас с ребенком домой. По дороге в Бруклин молчаливый Роберт вдруг подал голос:

— Зачем она позвала эту безумную Эстер! Только все испортила.

— Какая странная тетя, и собака у нее страшная! — добавил мой сынишка.

— Да уж! Какая тетя, такая и собака… — только и смогла пробормотать я.

Признание Бренды подействовало на меня ошеломляюще. Я испытывала к ней двоякое чувство. С одной стороны, я успела к ней привыкнуть и даже привязаться, поэтому не хотела ссориться и вступать в бесцельные дебаты по поводу компартии США. С другой стороны, продолжать общение с бывшей американской коммунисткой для меня, бывшей еврейской беженки из Союза, было, по меньшей мере, странным. Я была слишком молодой максималисткой, чтобы понять, что человеческие взаимоотношения надо иногда ставить выше политических взглядов, и «вывернулась из щекотливой ситуации» не самым достойным образом. Просто перестала звонить Бренде.

Я не звонила ей целый год. Вышла замуж, поехала с мужем отдыхать на острова. Я была безгранично эгоистично счастлива, как и полагается молодой любящей и любимой жене. Потом, когда состояние  личного счастья вошло в привычку, я вспомнила о Бренде и решилась набрать ее номер. На душе было неспокойно. Да и сынишка мой часто спрашивал: «Когда мы поедем к Бренде Картер? Она хорошая».

За один год случилось непредвиденное. Бренда не только не узнала меня по телефону, но вообще не помнила, кто я такая. К тому же, она начисто забыла русский язык. Как я ни старалась разбудить ее память, напоминая ей о бабушке Риве, о том, что я Ривина внучка и что я приезжала к ней в гости с маленьким мальчиком, Бренда только упорно беспомощно повторяла: “Who? What? I do not remember. I do not know”. Старушке начисто отшибло память. Разговаривать дальше по телефону было бессмысленно.

Спустя много лет, вспоминая наш бессвязный последний телефонный разговор, я понимаю, что надо было все бросить и съездить к Бренде, проведать, чем-то помочь, привезти шоколад, наконец. Может быть, при встрече, она бы меня вспомнила. Но я никуда не поехала и в то время даже не осознала, какую непростительную ошибку совершила.

Где-то через несколько месяцев я еще раз позвонила Бренде, да поздно было. Ее телефон уже был отключен. То ли переместилась в дом престарелых, то ли ушла в мир иной. В Метрополитен-оперу мы с ней так и не сходили.

Елена Литинская