Елена ФРЕЙДКИНА | Почти молитва

В прошлом я москвичка. Родилась и прожила там 37 лет. Теперь, вот уже 30 лет, живу в Хайфе и очень люблю этот приморский город на горе Кармель. По сути, именно здесь, в Израиле, я начала писать. Сначала стихи, потом появились рассказы. Они и о московской жизни и о здешней, о реальных и вымышленных героях, событиях, чувствах. Порой мне самой непонятно, откуда приходит это желание писать. Но я точно знаю, что для меня это очень важное наполнение жизни, такое же необходимое, как слушать хорошую музыку, читать хорошие книги, наслаждаться природой.

Почти молитва

И лишь соломинка любви
К моим потянется ладоням
Разлуку встречей утолить,
Печаль улыбкой урезонить.
Ты никому не говори,
О том, что счастье было с нами,
Но за соломинку любви
Держись упрямыми руками.

Елена Фролова

Декабрь 1982

Мы идем по зимнему скверу, в вечерних сумерках желтеют фонари.  Не хочется думать о том, как быстро бежит время. Вот так идти, и идти с тобой в любом направлении,  жонглировать словами и никогда не расставаться. Мы, как два циркача, ловко перекидываем друг другу слова-мячики, и они, выбрав нужную траекторию, не падают, а, точно попадают в руки. Каждый раз, когда ты улыбаешься, на твоей правой щеке обозначается забавная ямочка. Такая знакомая, тысячи раз исследованная моими пальцами…

Мы продолжаем осваивать все новые и новые пространства: вот еще сквер, еще улица, еще поворот… Теперь они тоже наши. Мокрые снежинки падают нам на лицо, и мы слизываем их с влажных губ. Под ногами скользко, и я крепко держусь за твою руку, чтобы не упасть. Ты говоришь что-то ироничное о моей склонности к падениям и о твоей ответственности перед человечеством за  мою сохранность. А я думаю: какое счастье идти с тобой рядом и прикасаться рукой к руке.

На зимние гуляния в сизых московских сумерках найдется немного охотников. Навстречу попадаются редкие прохожие,  в основном, это собачники. Большой рыжий  пес, опьяненный свободой,  несется прямо на нас, дружелюбно виляя хвостом. Резко тормозит у моих ног, затем высоко подпрыгивает, и я чувствую на щеке его холодный нос. Я смеюсь и отбиваюсь от пса мокрой варежкой,  он принимает  игру и подпрыгивает снова и снова,  а потом переключается на тебя. Ты хватаешь его за передние лапы, пытаясь ослабить натиск нежданно обрушившегося восторга. Подбегает испуганный хозяин в ожидании моих воплей. Но мы только смеемся, уворачиваясь от любвеобильного пса, и уже в четыре руки тормошим его, а он извивается и не знает, каким боком к нам повернуться, чтобы каждому участку тела досталось максимум теплой ласки.  Хозяин, молодой парнишка, облегченно выдыхает  и чуть виновато говорит:

— Как хорошо, что вы не боитесь! А то вчера Боб подбежал к одной дамочке, так она такой крик подняла, будто он серийный насильник.

— Боб, это его имя?  Славный какой!

— Ну да, — говорит паренек. Он явно подшофе. Не сильно, самую малость,  чуть-чуть для настроения. – Это Боб. Вот уже  шесть лет, как Боб. Мне его  друзья подарили в честь открытия клуба, как раз в тот день, когда мы окончательно организовались. Было время… Не поверите, он у меня на ладони помещался, а теперь вон какой вымахал! Людей пугает…

Из пасти Боба рвется теплое дыхание, целое облако окутывающего пара. Я снимаю варежки и зарываюсь пальцами в  густую шерсть. Боб тычется мне в ноги, блаженно фырчит и чихает от снега, падающего на его кожаный нос. Потом укладывается на спину, подставляя для ласки лохматую грудь и розовое брюхо.

— Так Боб стал первым питомцем и положил начало вашему собаководческому клубу?  — моей наивности нет предела.

Словоохотливый парнишка усмехается, переминается с ноги на ногу, оценивающе оглядывает нас, как будто взвешивая, кем мы приходимся друг другу и можно ли нам доверить большую тайну, от которой его распирает.

— Нет, это совсем в другую тему. О собачьем клубе мы и не думали. Просто тогда это было нашим  кредо, стилем жизни, если хотите. «БОБ» — это аббревиатура.  Значит  «без определенных баб». Ну, а щенка для смеха так назвали.

Я с завистью смотрю на молодого человека, готового так  легко поведать о своей жизни первым встречным. Впрочем, иногда алкоголь развязывает языки крутым интровертам.

В этот момент Боб, скашивает в сторону бешеный глаз, резко вскакивает и бежит наперерез закутанной в вязаное пальтишко болонке, кокетливо вышагивающей на длинном поводке. Ее ведет не менее кокетливая, но озябшая и чем-то раздраженная девушка. Парнишка закуривает, и в свете фонаря на его правой руке  взблескивает узкое обручальное кольцо.

Мы переглядываемся. В твоих глазах ироничные чертики:

— Что вы, молодой человек. Это как раз в тему. Не знаю, как для клуба холостяков, но для пса весьма подходящее имя. С кобелями обычно так и происходит.

Твои губы поднимаются в дружелюбной улыбке, и меня неудержимо тянет прикоснуться к самым их уголкам. Похоже, парень не замечает твоей иронии.

— Точно. Только клуб очень быстро развалился. Нагулялись и сами не заметили, как обрели определенность, «обженились», а рыжий Боб остался как напоминание о разгульной молодости.

— Молодой человек, не могли бы вы убрать свою псину? – раздается гламурный голосок девушки.

И парнишка бежит ограничить свободу Боба.

Одарив пса прощальным почёсом за ушами, мы шагаем дальше. Чернеют металлические прутья забора, зябнут пустые скамейки сквера и голые деревья; возвышающиеся за ними дома кажутся темными и нежилыми, хотя кое-где в окнах горит свет. Центр Москвы. Тогда еще не многолюдный и не многомашинный…

Ты обнимаешь меня своей лапищей, и мы долго идем молча. Мне прохладно, но несмотря на сырость, я готова бродить с тобой вечно, кружить по пустым московским скверам, только бы они не кончались… Внезапно ты резко останавливаешься, словно сильный порыв ветра перехватил дыхание и вот-вот собьет тебя с ног. Тебе как будто не хватает воздуха и нужен глубокий вдох, чтобы устоять.

(Нельзя, нельзя любить замужнюю женщину! Нельзя ее

 обнимать! Как бы ни было хорошо с тобой, увы, я не имею на это права)

Ты отворачиваешься, пытаешься кашлянуть, но я уже прочла эти слова в твоих убегающих глазах. Бедный, но все же счастливый, посягнувший на семейные святыни, вбивший себе в голову дурацкие благородства… Да, да именно благородства, а не щепетильность насчет  «светских» приличий.

И еще крепче прижимаешь меня к себе.

Обнимай, обнимай меня крепче! В твоих руках все приобретает достойный и значимый вид, даже такие типы, как я. И вообще, есть ли о чем заморачиваться?! Отношения наши весьма пристойны, почти платонические,  плотские узы играют в них не самую первую роль. Просто, я твоя любимая ноша.

Потом мы будем часто вспоминать то время, когда могли вот так идти рядом, и этот вечер, и Боба, и его хозяина, и сырые московские сумерки, когда каждый случайный прохожий и каждый рыжий пес, каждый взгляд и улыбка, каждое прикосновение руки – все убеждало нас в любви.

Любовь – источник всепоглощающей радости. Даже если нет перспектив. Любовь – самодостаточна и в перспективах не нуждается. Если это не так, значит что-то не так.

1.

Познакомились мы самым банальным образом: ты влился в  доблестный и глубоко моральный коллектив научно-исследовательского института, в котором до тебя я проработала уже несколько лет, ничем не замарав своей репутации. С твоим появлением, буквально с самых первых дней, началось то, что в дальнейшем наши бдительные коллеги обозначили  как открытая и бессовестная демонстрация неподобающих отношений. Партийная общественность института не дремала. Особенно возмутительными отношения выглядели с моей стороны, замужней женщины с двумя малолетними сыновьями. Надо сказать, что прозорливость и осведомленность коллег принимали порой весьма докучающие формы, больше смахивающие на грубое вмешательство в личную жизнь. В советском неравнодушном обществе так было принято: всем до всего есть дело, даже если это дело совсем не их. Чтобы вернуть в коллектив «здоровую» атмосферу, как правило, воздействие начинали со «слабого звена».  Женщины почему-то считались более ранимыми и подверженными общественному мнению.  Только на мой счет они сильно заблуждались. Я была еще тем орешком.

На поприще охраны моральных устоев рьянее всех усердствовал наш профсоюзный лидер, щеголеватый пустозвон, не оставлявший надежд завести со мной дешевую интрижку. Используя свою должность, он приглашал меня на «душевные» беседы, заканчивающиеся всегда одинаково. Гнусность его предложений была весьма недвусмысленна и отвратительна, как прыщи на плохо выбритом подбородке.

Я никогда не делилась с тобой заботами профсоюзного лидера о моей нравственности. Иначе ходить бы ему с битой рожей, а тебе —  искать новое место работы. К тому же все это было так мелко, так ничтожно по сравнению с той восхитительной безмятежностью и юморком, за которыми мы скрывали  истинную значимость наших отношений и оберегали наше любовное пространство.

Уж не знаю, как это выглядело со стороны, но я была убеждена в божественном промысле нашей встречи. Случись в те годы потоп и, по воле божьей, Ной снова погрузил бы в ковчег всякой твари по паре, он бы обязательно забрал и нас с тобой. Безгрешные, связанные чувством парности, больше, чем каким-либо другим чувством, мы должны были быть спасены. Но потоп не случился. Бывают и другие напасти, которые трудно пережить и остаться в тварной паре, даже тогда когда эта парность становится твоим абсолютным наполнением. Мы познали всю полноту счастья, когда можно быть самим собой и не притворяться кем-то другим, и знать, что есть человек, который всегда заодно с тобой. Прерванная парность похожа на вирус ветрянки, раз переболев ею, тебе уже не избавиться от него. Он будет жить в твоем организме, бродить от органа к органу и ждать, когда ты ослабнешь, чтобы с новой силой наброситься на тебя. И тогда ты в полной мере узнаешь, что такое потеря.

Часто, несмотря на прошедшие годы, не могу избавиться от ощущения, что ты наблюдаешь за мной, за всей моей неправедной и нескладной жизнью. Не как соглядатай, а как ангел-хранитель. С присущим мне эгоизмом при малейшей неудаче бегу к тебе под крыло. И вот все уже не так страшно, ты улыбаешься, полушутя, полусерьезно, протягиваешь руки, зазывая в объятия, или утешительно что-то рассказываешь. Ты уверил меня в том, что бескорыстная любовь бывает  не только у родителей к детям.

Однажды мне приснилось, что мы играли с тобой в снежки в незнакомом дворе. Вокруг ни души и только снежное поле, огороженное забором. День серый и беспросветный. Ни намека на солнышко. Но мы, без устали, как дети, стараемся попасть друг в друга, готовим  новые снаряды взамен не попавших в цель. Распалившись, ты расстегнул пальто, и мой снежок угодил тебе прямо за пазуху. Рубашка на груди набухла и зашевелилась, как живая. Ты пытался вытащить снежок ,а он все не давался  в руки, то перекатывался, то рассыпался и превращался в ледяную колючую кашицу. И вдруг вместо снега из-за пазухи стали появляться зеленые веточки с набухшими, готовыми вот-вот прорваться бутонами, а за ними  мои любимые розовые  пионы. Лепестки медленно кружились в воздухе и падали, покрывая весь двор. И зима сменилась весенним цветением, небо заголубело, и теплые ручейки счастья и мягкой радости, разлились по всему телу.

Утраченное, но незабываемое ощущение!..

Наверно лучше не ворошить воспоминаний, но, видно,  ты поселился в моем подсознании, укоренился в нем  и ходишь за мной по пятам.  Нас давно  разбросало по разным странам, а ты все не хочешь отпустить меня. Живешь внутри, в моем сердце, печени, селезенке.

декабрь 1988

Мы сидим в небольшом кафе. Я уплетаю мороженое. Вообще-то, мы зашли погреться. На улице опять мокрый снег, раскисающий под ногами. Особо не погуляешь, но нет сил расстаться. Со стороны наше общение может показаться странным: большую часть времени мы молчим или говорим о каких-то пустяках. Чтобы составить мне компанию, ты тоже заказываешь мороженое, и оно медленно тает в высоком стакане. Я закрываю глаза и представляю то, чем мы никогда не занимались. На небольшой площадке импровизированный оркестрик, и мы танцуем неторопливый танец, даже не танцуем, а плывем в ритм музыки. Эта идиллическая картинка неожиданно прерывается жарким покалыванием в области носа.

Мой еврейский нос, крайне чувствителен к перемене температур и реагирует на нее легким покраснением, и картина разрушена. Саксофонист выпускает трубку изо рта, пианист снимает руки с клавиатуры и опускает их на колени. Мне кажется, что эта ненавистная краснота ставит жирный крест на моем очаровании. А это ведь далеко не последняя фишка в самоощущении молодой женщины. К тому же романтическая сцена оборачивается комической.

К столику подходит официант и, с любопытством поглядывая на мой нос, интересуется, не хотим ли мы заказать еще что-нибудь. Мы не хотим.

— И чего он краснеет каждую зиму? – я жалуюсь тебе на компрометирующее поведение собственного носа. Мне хочется уткнуться в тебя, спрятать лицо от чужих глаз. Пусть никто  не видит моего уродства, кроме тебя. Никому не придет в голову стесняться самого себя, а ты – это во много раз лучше, чем я сама. В твоих глазах мое уродство – самое очаровательное уродство в мире. И все недостатки моей внешности, вместе образуют одно сплошное достоинство. И вовсе я не кокетничаю. Это твои слова.

— Вот она, пагубная склонность к горячительным напиткам. Бедняжечка  моя! — ты многозначительно замолкаешь. А потом шутливый тон сменяется серьёзным: «А вообще-то давно пора проверить твою сосудистую систему».

Ты обо мне всерьез заботишься, но сейчас я не хочу  всерьез, не хочу думать и тем более говорить о здоровье. Мне так хорошо с тобой. Несмотря на покрасневший нос и ощущение, что все вокруг только на него и таращатся.

— Отгадай, чего мне сейчас больше всего хочется.

— Ну что может хотеть такая интеллектуальная девушка с красным носом? Еще одну порцию мороженого?. Фруктовое или шоколадное?

— Я хочу танцевать с тобой танго. Вот прямо здесь и сейчас, в этой забегаловке. Только я не умею.  Думаешь, мы смогли бы?

Я тебя рассмешила. Видимо, ты уже представляешь, что из этого выйдет.

— В лучшем случае, я отдавил бы тебе  ноги, запутавшись в своих (согласись, четыре ноги – это как-то непривычно), а в худшем, – ты ведь знаешь мою неловкость, — твои травмы могли бы быть и посерьезней. Зрители, правда, получили бы заряд бодрости, глядя на наши усилия, но не уверен, что это то, к чему ты стремишься.

— Зрителей не будет, а ты никогда меня не уронишь. Ты сильный, столько лет поднимал штангу.

— Держать женщину, особенно такую, как ты, на высоте намного тяжелее, чем штангу. Бесценный груз. Это слишком ответственное мероприятие для меня.

— В танго  не надо держать на высоте. Надо чувствовать партнера, уметь вести и поддерживать.

—  В танго слишком много страсти. Я думаю, это не наш танец.

— Хочешь от меня откреститься? Уж не хочешь ли признаться, что не пылаешь неземной страстью ко мне?

— Однако… у тебя прямо-таки художественный темперамент.

Кто не слышал твоего голоса, никогда не поймет, сколько безжалостной иронии может быть заложено в благостном тоне. Громкие провозглашения любви – это не для тебя. А вот и продолжение:

—  Иезуит в юбке…(это я-то иезуит?!) Ты же знаешь, что этому танцу надо долго учиться, а я известный увалень и еще больший лентяй. Извини, но даже ради тебя, я не способен на такие подвиги.

Ты медленно помешиваешь длинной ложкой растаявшее мороженое.

«Даже ради тебя, я не способен на такие подвиги»? Еще как способен. Я-то знаю, что могу вить из тебя любые веревки. Но рядом с тобой не хочу быть ни шантажисткой, ни манипулятором, не хочу победить любой ценой, чтобы добиться вынужденного согласия.

Мы выжидающе смотрим  друг на друга, и почти одновременно начинаем хохотать. Отсмеявшись, ты говоришь:

— В качестве моральной компенсации я готов пригласить тебя на вальс. Если тебе не жалко своих ног.

Мне не жалко  ног. Но я не умею танцевать вальс.

По правде говоря, я сам не могу дать определение нашим отношениям:  не любовь, не дружба, не приятельство, не знакомство – все не то. Просто все, что с тобой происходит, меня очень волнует, и хочется, чтобы тебе было хорошо, и чтоб ты была рядом. По-моему это говорят во мне нереализованные отцовские инстинкты. Хотя все это странно и смешно.

— Конечно, отцовские…- это я про себя, но это будет потом, через много лет.

А пока вслух циничные губы выплевывают мое любимое словечко:

— Забавно.

— Я знаю, ты любишь забавляться.

В твоих глазах появляется виноватая потусторонность. Ты сознательно впустил меня в свою жизнь и знаешь, чем это кончится. «Безумству храбрых…». Твои самообладание и терпение безграничны..

Вот, я уже вижу, как расплывается твое лицо, приобретая все более размытые контуры.

По моим щекам текут непонятно откуда взявшиеся слезы, и ты утираешь их большими пальцами.

— Не надо, не плачь…  Ты моя самая дорогая ноша. Зачем тебе танго? Я ношу тебя в сердце.

У тебя  обнадеживающие и обволакивающие глаза, самые беззащитные и благородные. Научи меня переносить несчастье..

Через много лет в одном из писем, которые придут в далекую и недостижимую для тебя страну, ты напишешь, что «утратил не только смелость, но и способность смотреть на все широко открытыми глазами и обозреваешь видимое и невидимое сквозь щелки прищуренных век. Видно хуже и рассматривать приходится дольше, но ниже вероятность прослезиться от случайно залетевшей соринки»

А еще через пару лет добавишь, что твой «жизненный опыт уже не позволяет распахивать душу даже слабому теплому ветерку. Я верен своим привычкам, я привык любить тебя и не могу этой привычке изменить. Раз создав какой-то тип, надо его держаться.»

Боже, всё уже так непоправимо..

Надежды на то, что человек со многим рано или поздно свыкается, где вы?

2.

Шел девяностый год. Все, кто мог, уезжал из России.  Без сожаления освобождали свои малогабаритные «двушки» и «хрущобы». С болью отрывали от души  родных и близких, тех, кто оставался. С печалью прощались с любимыми улицами и уютными дворами, где прошло детство, годы юности и молодости. И уезжали навстречу неизвестности, подхваченные завораживающим порывом средиземноморского ветра.

Те, кто еще сомневался, сдавали позиции под силой неопровержимых  аргументов. Что можно было ответить, слыша обжигающие вопросы:

«Детей не жалко своих? Что их здесь ждет?  Хочешь, чтобы они дедовщины понюхали? Или чтоб в Чечне оказались? Или чтоб избили на улице пьяные подонки? Пока выпускают – надо ехать!»

Все решилось как-то само собой. Моя семья получила вызов, и мы стали собираться. Я была уверена, что ты, закостеневший в пороке любви к замужней женщине, тоже уедешь. Может быть, не сейчас, попозже, когда решатся или изменятся твои обстоятельства. Но этого так и не случилось. Я уехала, а ты остался в Москве, и так была открыта новая страница в наших отношениях – эпистолярная.

Мы уезжали в Израиль ранней весной, в серый дождливый день. И снова под ногами был мокрый раскисающий снег, солнце на считанные мгновения вываливалось из тяжелых облаков и снова исчезало, как будто невидимый кукловод прятал его, дергая за веревочку.

Мы простились за несколько дней до отъезда. Твоя нежность всегда была защищающей, но в этот раз особо пронзительно замкнулся на мне круг твоих рук. Потом мы долго сидели обнявшись  на маленькой кухне, при тусклом свете абажура. Молчание было таким пугающим, что ничего не значащие слова вдруг прорвались из меня неудержимым потоком. На моей памяти, это был самый многословный вечер за всю историю нашей любви. Я трещала без умолку, как стрекочущая сорока, и не могла остановиться. Мне казалось, что если я закрою рот, случится что-то непоправимое, рухнут стены дома, вдребезги разлетятся окна, и весь мир погрузится во мрак. Надо говорить и говорить,  лишь бы заполнить эту страшную тишину. Наконец,  ты  улыбнулся болезненной улыбкой, уголки рта трагически сжались:

— Ты знаешь слишком много умных слов. Давай-ка я тебя провожу, а то уже совсем поздно.

Ты принес мое пальто, застегнул его на все пуговицы и обмотал шею длинным шарфом.

— Ну, вот и всё.

— Обещай, что приедешь. – Я не плакала, только смотрела на твое лицо. — Помнишь, ты как-то говорил, что мужчина в каждой просьбе любимой женщины видит ее доверие и подтверждение своей силы. И только любящий себя эгоист воспринимает просьбу как покушение на его свободу выбора. Я доверяю тебе и верю в твою силу. Я буду ждать, сколько нужно. Только не разлучайся со мной…

Ты снова обнял меня, слегка подтолкнув к порогу, и, мне послышалось, будто зазвенели твои напрягшиеся мускулы.

3.

Ты героически выдержал мой отъезд, все, что ему предшествовало и что последовало за ним.  Первые годы я неутомимо строчила письма, а ты  добросовестно отвечал и неизменно заканчивал послания  дружеской  концовкой «привет твоим мужикам, пока ты с ними, у них все будет хорошо. Целую очень…».

Иногда мне казалось, что ноша наших отношений становится  непосильной для тебя, и ты был бы рад оставить все в прошлом.

Ну вот, теперь все стало так, как должно было быть… Мое поведение не всегда понятно мне самому, хоть я и стараюсь придать ему видимость логичности. Пожалуй, ты права, что я стараюсь защитить свой мир от катаклизмов. Так это обычная защитная реакция на все возможные флуктуации.

Может, это были просто мои домыслы от страха потерять тебя. Ты никогда не выражал желания освободиться от меня и не просил об этом. И, как бы эгоистично это ни было (вот ведь, бессовестная какая, при живом-то муже да с детьми!), я продолжала крепко держаться за твое плечо и за твою душу и не хотела отпускать.

А когда через четыре года, я прилетела в Москву (такая вся «иностранная», с мелкими вьющимися по плечам кудрями и легким средиземноморским загаром), чтобы разбередить твою рану, а затем снова вернуться к семье в Израиль, ты не выдержал и свалился в болезнях, о которых всю жизнь не знал. Последствия моего приезда оказались в прямом смысле сногсшибательными. Слишком много эмоций. И никакого спасения от катаклизмов.

Любовь – источник всепоглощающей радости?

Сильные люди за сильные чувства платят высокую цену.

4.

Часто приходившие письма оставляли иллюзию полноценного общения. Как и прежде, ты делился со мной своими размышлениями о жизни, философии, литературе. У тебя никогда не было желания набить себе цену, казаться умнее, эрудированнее,  чем ты был на самом деле. Не помню, чтобы тебя привлекала дешевая игра на публику. Ты простодушно поверял мне то, о чем думал. Иногда я не соглашалась с твоими умозаключениями, мы спорили, и тогда с еще большим  нетерпением я ждала твоего следующего письма.

За этот месяц перечитал почти всего С. Моэма. До чего же умный и циничный писатель. Готов расписаться под множеством его жизненных наблюдений. Короткие рассказы прелестны, да и романы им не уступают. Поражаешься, до чего хорошо он изучил человеческую психологию. Но иногда все же я готов поспорить с его героями. Иногда их крепко заносит. Что ты думаешь, дружочек, о следующем абзаце:

«Одна из странных особенностей жизни заключается в том, что порой вы  встречаетесь с кем-нибудь долго… сходитесь так близко, что, кажется, не можете друг без друга жить, но вот наступает разлука, и все идет по-прежнему, как ни в чем не бывало: дружба, без которой вы не могли обойтись, на поверку вам совсем не нужна».

Хотя, когда мы расстались, я думал, что уедешь ты далеко и очень быстро поймешь, что твоя жизнь замечательно идет и без меня.

Что думает твой «дружочек» и так ли замечательно идет моя жизнь без тебя? Я думаю, что это не про нас. И уж, конечно, не про тебя. Не помню, чтобы у тебя было много друзей. Ты не обременял себя выморочными приятельскими связями. Но если отдавал свое сердце, то надежнее и благороднее друга не было. У тебя был свой узкий круг. И время и разлука для людей этого круга были бессильны. То, что ты любил, находило место глубоко в твоей душе, становясь ее частью.

Ты практически не делился со мной трудностями, но жизнь в России все больше загоняла людей в тиски, и все чаще тебя посещали нерадостные мысли и наблюдения.

В России пока царит мерзость. Ходил на концерт в консерваторию, и там фауна меняется. Все больше грызуны. А когда-то на таких «мероприятиях» публика радовала душу. Вся страна, выпучив бессмысленные очи, монотонно жует жвачку и надувает пузыри, лишь изредка подрагивая, когда они лопаются.

Было бы логично, если бы вся эта мерзость заставила тебя сдвинуться с места и подтолкнула к переезду в Израиль или в другую страну. Но ты остался в Москве и не только в силу разных не зависящих от тебя обстоятельств, но и потому, что это существование и окружение стали  привычными. А поддержку и утешение искал в собственной душе.

Как задумаешься – осознаешь, что «свобода» – это абстракция, которая существует в нашем сознании. Мы опутаны паутиной обстоятельств, внешних  и  внутренних. Каждое наше действие не результат свободного выбора, а попытка разрешить противоречия, в клетке которых мы живем.

Я не спорила с этим. Все верно: обстоятельства навязывают большинству людей образ жизни.

 Можно, конечно, думать, что судьба каждого из нас предопределена жребием – случайностью. Но так ли это?  Примеряя к себе разные судьбы, мы и сами выбираем их,  часто не лучшие,  но удобные и не кровопролитные. К тому же нельзя примерять вечно, когда-то нужно остановиться и сделать свой окончательный выбор.

Мы оба  сделали свой выбор.

Почему такой? Из-за несвободы? Или твоих принципов? Желания защитить свой мир и мир близких и родных  людей от катаклизмов? Лени, на которую ты валил все, что можно? Моего вечного страха разрушения? Или из-за той паучихи, что сплела паутину и навязала нам те самые обстоятельства?

5.

Еще с детства, со времен пионерских лагерей, я любила писать и получать письма. Помню четкие округлые буковочки моего отца и нервный, не лишенный изящества, но не всегда понятный почерк мамы, юношески ветреный, немного женственный почерк брата со стремящимися вверх,  тесно прижатыми друг к другу буквами. По отдельным, едва заметным  изменениям в стиле письма можно было судить о настроении пишущего. До сих пор, глядя на записи, сделанные их рукой, отзывается моя душа и перед глазами встают их лица, то грустно озабоченные, то радостно счастливые.

В манере письма  для меня существует какая-то магия. Почерк говорит со мной так же, как музыка или картина. Буквы, точки и запятые, расстояния между словами, соединительные линии – все это штрихи к портрету пишущего или, может быть, сам портрет. За рукописным текстом сразу встает человек, и слова имеют большую значимость, ведь они остаются на бумаге, а не легкомысленно рассеиваются в воздухе . Текст рукописного письма обращен только к тебе и существует только в одном экземпляре. Никому раньше не приходило в голову делать копии собственных писем. Теперь же они  покоятся у каждого в почтовом ящике имэйла или вовсе сменены на голосовые сообщения.

Твои письма относились к разряду особо ценных бумаг. Для них полагалось отдельное место в нижнем ящике моего письменного стола. К ним всегда можно было вернуться и перечитать несколько раз, поднести ближе к глазам, приложить к груди.  Я была убеждена, что многие   вещи, трудно произносимые словами, легко находят письменное выражение.

Твои письма были для меня долгожданными и бесценными и даже порождали аналогию с письмами Петрарки! Получая их, я чувствовала себя то флорентийским разбойником, ограбившим римского купца, то другом поэта, счастливым обладателем букинистической ценности. Когда-то давно я читала, что Петрарка писал письма друзьям из Авиньона в Рим и отправлял их оказией. Почтовых отделений и международных конвертиков с сине-красной каймой тогда еще не было, а оказией становились купцы, ездившие в Италию. Но иногда под Флоренцией на купцов нападали разбойники, и как же они радовались, находя в добыче письма Петрарки. Даже разбойники знали их истинную цену и всегда выгодно продавали их. Но все же некоторые письма доходили в Рим. И тогда получивший их устраивал пышный обед, угощал друзей, а на десерт читал вслух письмо Петрарки.

В отличие от друзей Петрарки, я наслаждалась твоими письмами по-другому, не за дружеским столом, а в одиночестве. Как мышь, тащила в норку, забиралась в укромное место в небольшом парке возле дома, садилась на скамейку и долго вертела в руках конверт, глядя на знакомый почерк, определяя на ощупь его толщину, заранее расстраиваясь, что письмо слишком короткое.

Первые годы мы писали письма по старинке: на бумаге и от руки. Эра компьютеров еще не настигла большую часть человечества, но уже вовсю подбиралась к нему.

Я много ездила по стране, и из каждого места старалась присылать тебе фотоотчеты. Мне хотелось, чтобы ты был сопричастен ко всему,  увиденному и прочувствованному мною. Вместе со мной наблюдал, как медленно солнце опускается в море, как розовеют на закате облака, чтобы, как я, замученный жаждой и ослепленный дерзкой синевой неба, но все же счастливый  ты карабкался на гору и с высоты любовался фантастической красоты видом, чтобы  впитал  многоцветие этой земли, почувствовал ее аромат. В ответ ты отшучивался:

Отрадно было получить  твою фотографию. Повеяло морем и солнцем и чем-то еще нереальным. Много моря и мало тебя. Этакий пейзаж-натюрморт с вяленой таранью. Правда, можно усмотреть в этой фотографии философский смысл:  вечность и бескрайность моря заставляет задуматься над ограниченностью и бренностью тараньи. Фотографируйся более крупным планом, хочу видеть тебя, а не фон. Знаешь, я ведь с тобой часто общаюсь. (Ты не ощущаешь?) Потому и писать вроде бы нецелесообразно. Звонить не буду (пока) Минутный разговор только душу растравит. Лучше давай встретимся при случае.

Поздравляю с днем варенья. Расти большая и толстая. Желаю счастья. Целую очень…

Порою накатывало, и я опять утыкалась в твою жилетку, полусерьезно, полушутя. И ты, как всегда, щедро распахивал ее для меня, шутил, утешал, не жалея обнимающих слов.

Я напрочь отметаю все мысли о твоем старении и несоответствии с фотографиями, которые я тщательно изучил. Прошу: не оговаривай себя! Женщины в твоем возрасте никогда не стареют. Они бывают молодыми, или очень молодыми. Третьего не дано.

В конце 90-х пришло твое первое отпечатанное красивым шрифтом и тем самым обезличенное письмо, и мне стало невыносимо грустно. Я привыкла к тетрадным листкам ужасного, но такого родного почерка, когда каждая буква отзывалась в душе и каждое слово произносили твои губы. Единственным утешением было то, что, теперь на меня с листа смотрела твоя издевающаяся физиономия в паспортном формате и с подобающим формату выражением. Ты забавлялся, присобачивая свой портрет на каждом письме, и, глядя на него, я грозила тебе кулаком.

 Сногсшибательных новостей ждать от меня не приходится, хотя седина и в бороду, но с бесом проблемы, не созрел еще. Вот такой я вечно зеленый. В подтверждение этого тезиса впечатываю свое изображение, по которому ты можешь судить о степени моей незрелости.

Да уж, не изможден,  вполне импозантен, не сказать, что чахнешь в разлуке…

У меня все, как всегда. Радуюсь приближению весны, борюсь за существование. Недавно завязались довольно милые отношения с одной из коллег.

Конечно, эта та самая новость, которую я ждала месяцами! Жаль, что тебя нет рядом. Дразнишься? Забавляешься? Ну что ж, приятно сознавать, что не я одна такая «забавница». А, знаешь, я ведь на самом деле даже рада этим «милым отношениям». И часто в порывах самобичевания все просила для тебя теплого соседства, заранее зная, что так оно соседством и останется.

6.

Твое расположение ко мне переходило всякие границы. Оно было безмерным. Ты не судил, а соприкасался душой. Дышал одним со мной дыханием. Рядом с тобой я всегда ощущала себя любимой и защищенной. Ты умел быть серьезным без пафоса, забавным без пошлости, изысканным без самолюбования.

Никто из моих близких не изучал и не изучил меня так тщательно, как ты. Мои слабости и немногочисленные добродетели легко читались тобой и не требовали дополнительных интерпретаций. Но, что самое главное, — ты всегда был на моей стороне, даже в ущерб себе.

 Все годы, что я тебя наблюдал, ты представлялась человеком трепетным, но более чем сильным. Ты достаточно четко определяла, что для тебя первично, а что вторично. Скажем так: ты всегда знала, что делала, повлиять извне можно было лишь на малозначащие нюансы.

С тобой можно было говорить о чем угодно: твои увлечения и познания были широки и разносторонни. К ним прилагалась безупречная память – предмет моей вечной зависти.

Ты был готов подхватить любую начатую мною игру и в самых разных ролях наш дуэт звучал органично. Я часто представляла, как гармонично мы могли бы импровизировать  на двух роялях. Жаль, что ни ты, ни я не умели играть!

Сколько легкости и изящества было в твоем чувстве юморе, в игре слов, в умении передать интонацию, тонкие нюансы значений!  Слова у тебя получались теплыми и дышащими, как свежеиспеченные оладушки, порою смешными и трогательными.

Дорогая, поздравляю тебя с отсутствующим у вас женским днем. У нас еще не перевелись женщины, так что есть, кого поздравить.

Полагаю, что  вывод о  твоем ужасающем идиотизме и моем еще большем, несколько сомнителен. Уверяю тебя, как идиот идиота, мы не идиоты.

Безропотно принимаю твои упреки. Они мною вполне заслужены. (Мне ничего не дается даром, даже упреки.)

Несмотря на существование семьи до встречи с тобой мне так не хватало  заботы и тепла ,что пришлось примерить на себя костюмчик сильной женщины. А ты просто взял и вышвырнул его в помойку, выбросил с десятого этажа. И обмотал мою шею мягким пушистым шарфом.

 Отсутствие тепла в предыдущем письме тебе померещилось. Настрой у тебя такой.  Может, оно рассеялось по дороге в святую землю? Все же далеко ты от меня…

Желание пообщаться с тобой неисчерпаемо

Я пришел к утешительному выводу: Я не ощущаю разлуки с тобой. Между нами какая-то сверхчувственная связь. Ты где-то рядом, протяни  руку и прикоснешься.

Ты не искал во мне совершенства и знал и о другой моей не столь безобидной потребности: потребности в авантюрах, которые придавали пряность восприятию окружающего мира. Ты называл это «художественным темпераментом». Порою мое меню разнообразили острые блюда, и, глядя, как я налегаю на банки с маринованными помидорами, ты приговаривал: «Надеюсь, на этот раз мы обойдемся без крови и слез, только маринадом».

Но однажды не обошлось. И я до сих пор не могу понять, как это произошло. Помню только промелькнувшее на долю секунды в глазах твоих брезгливое выражение, большим усилием обузданное тобой.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Все бактерии, осаждающие мое тело, вылезли наружу и стали видимыми. Но ты не испугался заразиться, не спрятал рук, смог все понять и не отвернуться.

— Не кори себя. Говорю тебе, как биолог, гормоны часто оказываются сильнее нас. Эта участь не постигает лишь однолюбов. Редкий вымирающий тип, только по ошибке не занесен в Красную книгу. У этих динозавров все процессы стабильны, слишком хороший обмен веществ, и жизнь без всяких приключений и неожиданностей. Но такое «счастье» не всем дано.

— Почему ты не осуждаешь меня? Даже не злишься…

— Я намного старше тебя. И поверь моему знанию жизни: и для тебя и для меня это скоро пройдет, этот стыд и боль, это всего лишь насморк, гриппозная лихорадка. Мы это переживем. Ну разве тебе бы пришло в голову осуждать щенка, который носится, ломает вещи, ловит свой хвост, буйствует по молодости от избытка жизненных сил. Как тот Боб, помнишь?

— А если этот Боб сломает твою самую любимую вещь, самую ценную для тебя?

— Ну что ж… Мне будет жаль. Но если ты не готов к таким потерям, не надо заводить собак. Кстати, знаешь, какое самое важное открытие сделали импрессионисты? Они поняли, что тени не черные, а цветные. Наш мир не так контрастен, как мы  привыкли думать. Жизнь научила меня терпимости. Я не Отелло, готовый задушить свою любовь потому  лишь, что он вообразил, будто Дездемона не оказалась ангельски непорочной. Он не ревнивец, он глупец. А я всегда знал, что ты не святая. Но святых не любят, на них молятся. Да и как я могу тебя судить?!

Ты говорил и говорил, как будто словами и голосом пытался отогнать мучительные мысли и заглушить боль. Потом нежно обнял меня и, подняв к небу глаза, выдохнул:

— Боже, что же я делаю? Обнимаю замужнюю женщину, которая к тому же влюбилась в кого-то третьего… Есть в этом какая-то нелепость…

.Я билась о камни и расшибала лоб, но мои раны затягивались, а твои шрамы болели, расходились  и долго не заживали.

7.

Шли годы. Прошлое отдалялось, но жило внутри нас.  Мы продолжали переписываться,  правда, не так интенсивно, как в первые годы. Твои письма становились все пронзительнее и печальнее.

 Неделю  назад уехали в США последние близкие друзья. Из друзей никого не осталось. Грустно, но стараюсь вида не подавать.

Ты и раньше был мастер не подавать вида и умел уживаться со своими мыслями, какими бы не утешительными они ни были, не испытывая острой потребности выложить их кому-нибудь. Но я чувствовала, что что-то в тебе надломилось, пропали желания. Будто через силу ты волочился по жизни, единственной целью которой стало стремление  не огорчать и не ранить своих близких.

Я практически никуда не хожу: театры, кино – все мимо. Не хочется. Мало читаю художественной литературы. Разве что недавно прочел сонеты Дю Белле. Очень приятные, но не Шекспир.

Как говаривал отставной поручик Амиран Амилахвари, стоит надорваться, и безволие становится твоим поводырем.

Сильные чувства – любовь, ненависть и т.п. – для меня абстракция. Некого и незачем. Хотя потребность любить кого-то, помимо родных, еще не угасла. Да никого подходящего рядом. И ты где-то в другом измерении. Итог любой жизни при всем обилии возможных траекторий один. Так что я стараюсь не мельтешить.

Не мельтешить…Твоя душа и раньше не знала суетной погони за счастьем и уж тем более за его жалким эрзацем. Ты радовался редким счастливым мгновениям, не заглатывая их целиком, а долго смаковал, растягивая во времени, как ценитель, разбирающийся в тонкостях изысканных блюд. Но  как ни смакуй, как ни растягивай удовольствие, и ему приходит конец.

Все реже приходящие письма звучали все тише и прощальней. В ответ на мои просьбы, упреки и безуспешные попытки встряхнуть тебя, ты лишь вяло отбивался  и грустил.

Уж ты на меня не обижайся, в этом  нет резона. Я ведь люблю тебя, бутончик мой палестинский… и помню. 

Мне очень не достает тебя.

 Была какая-то неизъяснимая прелесть в нашем общении.

Последний раз я видела тебя в Москве в 2012 году. Была ранняя весна, город деловито шумел, громко терся шинами по широким улицам, по тротуарам бодро и предприимчиво сновал народ. В многолюдное кафе идти не хотелось, и мы свернули в сторону Ботанического сада. Деревья только-только просыпались от зимней спячки, выпячивая зазеленевшие шишечки будущих листьев. На наше счастье, сад был почти пуст, и мы бессчетно кружили по заасфальтированным мокрым дорожкам. Кое-где на скамейках еще блестели корочки тонкого льда, и ты, как всегда, заботясь о моем здоровье, не давал мне сидеть на них.

На груди ты отогревал полученный от меня подарок – рыженького щенка кокер спаниеля по кличке Боб. Он забавно высовывал мордочку из-под куртки, встряхивал ушами и щекотал тебе подбородок. Ты бережно гладил его по голове и приговаривал:

— Ну вот, Боб, теперь мы, кажется, обрели свободу. Свобода – это хорошо. Свобода – это осознанная необходимость.

Декабрь 2019

Ты ни разу ко мне не приехал. Ох, уж эта твоя лень...или страх… или инстинкт самосохранения… Все ссылался на отсутствие презренного металла, на непредвиденные расходы, разрушающе сказывающиеся на долговременных намерениях.

Накопить деньги на поездку к тебе – дело бесперспективное. Я тружусь не на той ниве. Работа для меня удовольствие, а, как ты знаешь, за удовольствие много не платят.

И обнимаю тебя, и целую, но…

О том, что тебя больше нет, я узнала от твоей сестры. Это случилось за несколько дней до Нового года. Две скупые строчки неожиданного сообщения резанули остро, как бритвой. И вся моя любовь и боль, и чувство вины, и невосполнимость потери, и всё-всё, что столько лет безмолвно наполняло мою жизнь, вырвалось воплем непоправимого отчаяния.

Каждый Новый год мне радостен и грустен одновременно. Эта двойственность восприятия обусловлена обновлением старых надежд и сокращением числа костяшек на тех счетах, которые называются «моя жизнь». Уповаю на одно, что светлых остается больше, чем темных. (Хотя с моей стороны это нахальство)

Поздравляю тебя с самым Новым годом в мире.

Пусть минуют тебя стороной печали и горести. Не утомительны будут труды. Желаю детям твоим постигать мир без ущерба для себя. Пусть светятся твои глаза тихой радостью, а благорасположение окружающих не оставляет тебя. Господи, почти молитва… 

В далекой, полупризрачной стране,
В спускающихся сумерках морозных
Две сросшиеся тени на стене,
Чай на столе и блюдечко с пирожным.

И ненатужный тихий разговор,
Текущий плавно, как мурчанье кошки,
В холсте оконном вычерчен узор,
Подтаявший и сбившийся немножко.

Снаружи, с опустевшего двора,
Звук раздается нервно-жестковатый.
И фонари ожили до утра,
И бодрый дворник снег скребет лопатой.

Из легкой ткани мягкий абажур
Склоняется поникшей головою.
Вот-вот и я смогу, и вслух скажу,
Зачем я здесь сейчас вдвоем с тобою.

Живая, словно выдох на стекле,
Любимая, как ветер парусами,
Я плачу первый раз за много лет
Над той судьбой, что выбрали мы сами.

Елена Фрейдкина

Фотоиллюстрация Инны Кержнер