Илья Абель | Доказательства Булгакова

(религиозный аспект «Мастера и Маргариты»)

С того момента, как самый известный роман Михаила Булгакова – «Мастер и Маргарита» – был опубликован в столичном журнале с предисловием Константина Симонова, это произведение стало не только в СССР культовым. Ему посвящены работы исследователей, которые рассматривают названное произведение в различных аспектах, соотнося его с биографией писателя, историей советской литературы довоенного времени, того, что отразилось в нем личного, что стало художественным явлением.

Кажется, что текст романа Булгакова известен до цитат, как комедия Грибоедова «Горе от ума». Известны сохранившиеся варианты его, редакции, правки и дополнения (первоначальная публикация оказалась по ряду причин неполной, и затем вышло окончательно собранное издание произведения этого, с включением в известный до того текст еще двух глав.)

И потому кажется, на первый взгляд, что досконально известно, почему эта великолепная беллетристика не могла быть опубликована при жизни писателя или сразу после его смерти в 1940 году. (Вычитаем годы войны и последующего восстановления страны после разрухи и окончания войны, но все же – конец 1966 года, когда вышла ноябрьская книжка журнала «Москва», где начали публиковать «Мастера и Маргариту» – все же достаточно долгий срок ожидания этого события, хотя по советским меркам четверть века – это не так много, если властям неугоден был тот или иной автор или его труд они считали антисоветским по каким-либо причинам.)

Можно сказать, что цензорам и вплоть до самого высокого кремлевского уровня могли не понравиться образы Воланда и Понтия Пилата. Один – олицетворение злого начала в библейском смысле слова, другой – наместник Римской империи в провинции Иудея. И это при том, что оба описаны Булгаковым в достаточной степени диалектично. В том смысле, что жесткость их поведения, решительность их действий оправдана была положением, которое они занимали каждый в своей иерархии.

Предположим, что не совсем уместной, мягко говоря, здесь, в тексте романа, была критика литературной жизни страны того времени – двадцатых-тридцатых годов двадцатого века. Прежде всего – то, чем в изображении Булгакова, что было еще смягчено в его романе, являлась тогда литературная критика. Идеологизированная, прямолинейная – проще говоря, партийная. Достаточно вспомнить, как Булгаков начинает историю нескольких майских дней в Москве, прежде всего, с присутствием в ней, наряду с законопослушными, правильно мыслящими горожанами, также и нечистой силы в образе Воланда и его немногочисленной свиты.

Председатель правления ведущей столичной литературной организации и одновременно главный редактор журнала – Берлиоз – разговаривает с поэтом Бездомным о его поэме, в которой речь идет об Иисусе Христе. Берлиоз доказывает начинающему автору, что его поэма плоха не только потому, что автор ее мало представляет то, о чем он писал (и это в начале романа Булгакова намек на то, что пролетарские деятели литературы были не слишком сведущи в том, о чем сочиняли вирши и прозу, отрабатывая идеологический прежде всего социально-политический заказ). Поэма Бездомного неудачна именно потому, что в реальности Иисуса Христа не было (совпадает ли это с его личным мнением или нет, не имеет значения, потому что Берлиоз, будучи первым лицом в общественной организации в редакции журнала, прекрасно знал, что и о чем, о ком и как над писать в данное время в этой стране.)

Тогда все, что Булгаков говорит о критике, о том, что она буквально затравила, довела почти до умопомрачения Мастера, написавшего и частично опубликовавшего роман о Понтии Пилате, есть по существу не только ирония над сугубо писательскими нравами, а инвектива против власти, ведь к тому времени все метания в литературе были организационно и партийно прекращены на Первом съезде советских писателей.

Предположим, что цензуре не представлялось правильным выводить в качестве героев прозы не только пишущего в заведомой оппозиции власти, да еще несколько чуждого человека (инженер, а не рабочий или крестьянин) вроде того, кто стал называть себя мастером, а и все, что связано с евреями. (Конечно, после войны в 1948 году Советский Союз поддержал создание государства Израиль на Ближнем Востоке. Что, в свою очередь сопровождалось в том же году борьбой с так называемыми «безродными космополитами», начавшись с убийства Михоэлся, а затем закрытием ГОСЕТА – Государственного еврейского театра – которым он руководил, и волной обличительных постановлений партии и правительства, завершившейся в начале пятидесятых годов мерзкой вакханалией «дела врачей».

Продолжая размышления по этому поводу, укажем и на то, что ужасно совпало то, связано с обсуждением убийства Иуды между Пилатом и начальником тайной стражи Афранием. Последний сразу помнил намек прокуратора, поскольку тот так просил, чтобы Иуду охраняли от мести единоверцев, что иначе, как прикончить его, признать это было нельзя. И Афраний сообщает Пилату, что Иуду убили из-за денег, но почему-то их не взяли, а потом соглашается с версией Пилата о самоубийстве Иуды. В судьбе великого Михоэлса это повторилось с поразительной точностью, что известно по открывшимся минским документам Госбезопасности и воспоминаниям о вожде СССР.)

Но, вероятно, и это не все.

Рассматривая версии того, почему роман Булгакова стал неугоден, хотя другой его роман – «Белая гвардия» в виде прозы и пьесы получил признание на самом высоком в стране уровне – выдвинем мнение о религиозной составляющей этого неоднозначного по всему произведения.

Напомним, что Берлиоз отчитывал Бездомного за то, что он с неправильных позиций взялся за тему, которая нужна, но должна быть интерпретирована в ином ключе. Как бы в противовес тому, что накропал доморощенный поэт, роман в романе «Понтий Пилат» показывает то, как надо писать на библейские темы, владея материалом и соответствуя букве евангельских текстов. Однако, получается, что и текст инженера и писателя, взявшего псевдоним мастер, также несколько отличается от традиции – как христианской, так и еврейской.

С христианской точки зрения в нем сразу задан не совсем тот герой, какой привычен для верующих людей. Не Иисус Христос, а Иешуа Га-Ноцри. То есть, имя основоположника одной из мировых религий дано в ивритской, а не в греческой версии, как это принято не только в России. Город, в котором происходят описанные мастером события, назван опять же не Иерусалимом, а Ершалаимом, что близко к его написанию и произношению в оригинальном бытовании. На допросе Иешуа Га-Ноцри говорит о том, что ему 37 лет, что напрочь расходится с евангельскими текстами, где речь идет о 30-33 годах. Кроме того, допрашиваемый свидетельствует Пилату, что не знает своих родителей, что его отец вроде бы сириец (в конце романа мастера тот же герой назван подкидышем, что прямо противостоит традиции христианства, но все же имеет некоторую поддержку в научной литературе.) На том же допросе Иешуа Га-Ноцри указывает на то, что за ним ходит бывший сборщик податей Левий Матвей (не Матфей, как в Новом Завете, и уж не в еврейском варианте этого имени.) Но и это еще не столь важно, поскольку дальше сказано, что новый ученик и последователь пророка-философа (философ – это определение героя автором романа – мастером) записывает о нем разную несуразицу, так что его пергаменты уже мешают Иешуа Га-Ноцри, да и в будущем создадут много проблем. (Не означает ли это, что мастер таким образом критикует Священное Писание? Конечно, уместным будет сказать, что мастер и Булгаков как автор и рассказчик в «Мастере и Маргарите» – не одно и то же лицо. Что мастер – это образ интеллигентного человека, которого заинтересовала древняя история человечества. Ясно что он не библеист, вроде француза Ренана, и что написал не квазидокументальную историю о нескольких часах жизни своего героя, а литературное произведение популяризаторского рода. И вроде, без агитпропа, и без демонстративного атеизма, но все же не будучи адептом христианства, а потому изображая происшедшее в день 14 нисана именно как описатель, как творческий человек, задумавшийся о тех событиях всерьез и очень основательно. Все бы так, что известно, что у «Мастера и Маргариты» три финала. Схожей, но не буквально повторенной фразой о прокураторе Иудеи Понтии Пилате заканчивается и роман мастера, и история присутствия в Москве Воланда с его сопровождающими, и роман Булгакова. Потому можно говорить о том, что между мастером и Булгаковым в смысле авторской позиции есть заведомая взаимосвязь. С тем отличием и немаловажным, что Михаил Булгаков был сыном ученого и богослова, потому прекрасно мог знать не только Новый Завет, но и еврейскую историю до вхождения в нее Иисуса.)

И вот здесь самое интересное. Не Булгаков в своем тексте, обрамляющем роман мастера «Понтий Пилат», а именно мастер делает заведомые ошибки. Говорит о том, что расходится со строго, до догматизма, соблюдающейся традицией толкования образа Иисуса.

В романе мастера говорится о том, что он был похоронен в общей могиле с двумя остальными казненными, что также не соответствует тому, что говорится в Евангелиях.

Пожалуй, это последнее из несоответствий литературного и библейского текста.

Как и в русском переводе Библии, так и в романе мастера судебный орган, который вынес смертный приговор обвиняемому в вероотступничестве, назван Синедрионом, что не так звучит в оригинале. При этом, первосвященник Каифа назван еще и президентом Синедриона, что звучит вообще комично. (Известно, что в Иудее смертные приговоры выносились крайне редко, и на самом деле все было не так, как передано в Новом Завете. Для точности можно познакомиться с текстом Маймонида, еврейского философа, по этому поводу.)

Названия городов – Вифания и Вифлеем также даны по Синодальному переводу Библии (на русский язык.) Мастер точно описывает, как в вечер первого дня еврейской Пасхи евреи устраивают трапезу. Но почему-то у них на столе в праздничных блюдах мясо козленка, а не ягненка, как положено по правилам проведения этой церемонии в иудаизме. (Предположим, что мастер это знал, но сомневался, следует ли называть ягненка, поскольку христианство зиждется на указании о том, что Иисус есть Агнец Божий, что его жертва сравнима с жертвоприношением Авраамом его сына Ицхака.)

Но дальше – больше: Иуда, побежавший в праздничный вечер за любовницей-гречанкой, несет с собой мешок с 30 тетрадрахмами, что вряд ли возможно для религиозного еврея, каким он, скорее всего, был. Отметим и то, что в разговоре между Пилатом и Афранием замечено, что у Иуды есть слабость – он любит деньги. То есть, поэтому он, в полном соответствии с Новым Заветом, предал своего учителя за вознаграждение. (Вопрос это достаточно тонкий, вдаваться в него сложно, поскольку еврейская традиции достаточно глубока, чтобы так походя в контексте ее комментировать ситуацию – возможно, Иуда был вознагражден не за предательство в данном случае, а наоборот, за то, что был истинным поборником веры отцов, например.)

Но на этом странности описаний мастера не кончаются. Про Иуду в последние мгновения его жизни замечено, что он был в голубом таллифе. Ясно, что в виду имеется таллит, дополнение к одежде, которое носят евреи. Существует малый таллит, его одевают под верхнюю одежду. И Большой таллит, его одевают на верхнюю одежду. Мастер пишет о большом таллите. Но его, в отличие от малого, носят одевают на время молитвы. Так что, то, что Иуда носит его вне синагоги – странная особенность его религиозного чувства. Кроме того, мастер дважды повторяет, что таллит голубого цвета – у Иуды и у Левия Матвея. Но по закону только кисти таллита делали тогда голубыми, а весь таллит – вовсе нет. Более того, окраска всего таллита в голубой цвет сразу считалась святотатством. И строго наказывалась.

Как видим, близкими к правде, но странными оказываются евреи первого века нашей эры у мастера. А чего стоит указание на два пятисвечника над храмом в вечер Пасхи. В Храме установлена была менора – семисвечник, как описано в Пятикнижии Моисея. А вот пятисвечники – это что-то совершенно невероятное.

Можно привести и другие примеры, показывающие, что текст о Понтии Пилате и Иудее 14 нисана одного из годов его правления соединяет в себе что-то, соответствующее как евангельской, так и еврейской традиции. Например, Иешуа Га-Ноцри на вопрос Пилата доказывает, что не собирался разрушить Храм в Иерусалиме, а утверждал необходимость совершенствования веры, оживления ее, что находится в полном единстве с христологией. С другой стороны, говоря это, он выглядел подавленным, испуганным, слабым духовно и физически человеком, что никак не вяжется с тем образом Иисуса из Назарета, который третье тысячелетие существует в сознании верующих и атеистов. Получается, что роман мастера объединяет в себе противоречащие друг другу мнения об одном и том же персонаже. Но это заметно и за пределами романа в романе. Ближе к финалу Воланд сообщает Левию Матвею, что показал текст мастера его главному герою. И тот высказал о нем свое мнение, считая, что он не закончен. Опять выходит противоречие: уже собственно в тексте рассказчика, альтер эго, наверное, Булгакова, дано, что Воланд подчиняется Иисусу и выполняет его волю. И это означает, что злое начало есть нечто, чем Иисус, как часть Троицы, проверяет людей. Примерно так это трактует иудаизм (не в связи с Иисусом, а в связи с первопричиной всего). Но совсем иначе тоже интерпретирует христианство, разделяя добро и зло кардинально.

Так что снова и снова оказывается, что в романе мастера и в романе «Мастер и Маргарита» странным, парадоксальным даже образом сочетается несоединимое – две традиции, что может быть своеобразной попыткой экуменизма, если бы не было литературной игрой. Все же мастер – не Булгаков, а роман «Понтий Пилат» не роман «Мастер и Маргарита».

Тогда возникает единственный в данном случае правомерный вопрос: о чем написал свой роман Михаил Булгаков.

Как ни странно это прозвучит, кажется, что ответ может быть только один – о вере. Не о той, что подвержена идеологии или любопытству, а о настоящей вере, которая помогает творить добро, делать жизнь в любых условиях позитивной и имеющей достойное будущее. Таким образом, «Мастера и Маргариту» можно в таком контексте рассматривать как роман одновременно и утопический, и воспитательный. Большевистской идеологии он противопоставлял веру, вере поверхностной – подлинное религиозное чувство, стереотипам массового сознания – трудный и очень ответственный, порой и героический выбор.

Если это так, тогда понятны и сатирический настрой «Мастера и Маргариты» в описании повседневности, времени его создания, и немного пафосный настрой разговора об Иудее времен Понтия Пилата. Несомненно, что здесь не только в московской части, но и в как бы библейской его части были явные и конкретные аллюзии с современностью. При этом Булгаков мог опираться на собственное представление об идеале, который существует над временем и явен в любых исторических реалиях. Так это имелось в виду в годы создания им своего романа – остается только предполагать. Но почему бы не истолковать его так, как сделано в данном случае?

Илья Абель