Дмитрий РАСКИН | Дуновение над пустотой, или Попытка безмолвия

Мы приходим как гости,
ненадолго,
но это не такт.
Мы пытаемся быть благодарными,
но это не вежливость,
скорей, философия.
Понимаем (как будто) суть –
может, это и истина,
но, скорее, все же религия.
Не распробовав толком
вкуса предложенных блюд,
мы уходим к Истоку.
Только полнота нашего исчезновения
прекращает страдание.

***
Кто мы и что мы на этой земле?
Кто мы и что мы под этим небом?
Слишком много было ответов
утешительных безнадежных, духоподъемных,
каких угодно.
Нас, не слишком счастливых,
не слишком сумевших справиться с жизнью,
судьбою, историей,
не добившихся истины,
да и многих вещей попроще,
нас легко увлечь утешением,
соблазнить глубиной безнадежности
или величием духа в самой неудаче нашей,
в самом поражении.
А нам надо всего лишь,
чтобы небо в нас проросло –
пустило корни.
Токи земли
пусть поднимутся
по нашим венам
навстречу небу,
в надежде на небо,
и нас напитают.
Пусть наконец-то нам недоступное будет в нашей крови.
Молим о милости.
Небо, земля
горесть свою
пусть утолят.

***
Я пишу для своих не-читателей
Висенте Алейсандре
Я пишу
ни-для-кого
и потому для абсолютного читателя,
или же не читателя,
ничего, лишь бы был абсолютным…
Я пишу
ни-для-кого
И потому получается, что вот для женщины,
что покупает сейчас в супермаркете снедь и всячину,
опустошенность прожитого дня
стала отсветом на лице усталом…
Для влюбленных,
что сейчас в ожиданье трамвая,
полны
этим своим худосочным бытием.
Для тех, кто навстречу мне.
Для тех, кому я вослед и не успеваю.
Для тех, кто для меня лишь деталь пейзажа, не более,
будь это безлюдная улица на рассвете или
город на самом излете дня.
Для тех, чье счастье и чью тоску,
чью усталость от хода жизни,
чье сознанье бытия
я разделить способен только отчасти, поверхностно
и торопливо.
Мы нужны, чтобы были и время, и вечность, и смерть
в их последней ущербности,
непостижимой для нас,
недостигаемой ими.
Мы — блик, эти плывущие, трепетные, обрывающиеся разом
блики света,
которого нет…
Я пишу
ни-для-кого,
то есть для всех, но связанных самой прочной на свете
связью
под названьем одиночество.
Я пишу
ни-для-кого,
то есть Бытие, если ему вдруг нужно,
сможет считать с моих путаных строк
само себя.
Просить не о чем..
Надеяться не на что.
Так и должно.
Я верно знаю это теперь.
Вернее, чем другое что.
Я пишу
ни-для-кого…

***
Есть ли другой мир,
пусть и несовершенный,
пусть даже нелепый,
еще какой?
Лишь бы в нем,
всё, что нам дорого,
всё немногое,
что нам дано,
что есть в нашей доле
было чуть долговечней,
не столь мимолетно

***
Вещь в полдень,
в тот полдень отвесный, когда
свет проходит сквозь кроны осени —
свет добирает, казалось,
покоя,
глубины и покоя —
вещь целокупна,
полна бытием,
удерживает бытие…
Вещь в полночь
очищена от
деталей, красок, подробностей в пользу
сути, сущности вещи —
перегружена сутью,
становится вровень
с тем, что от века
не дано, не положено вещи —
долго ли выдержит
безысходность или ничто?
Ты,
по наивности,
из того, что тебе по силам,
по силам принять и вобрать
и полдень, и полночь,
ты черпаешь,
собственно, что?
Собственно. всё.
Плюс, конечно же. мужество.
не говоря о достоинстве.
Только это ли нужно тебе?
Но делать вид, и пытаться, и верить,
что обретаешь в не-обретении!
А что еще остается?
Жизнь прошла как-то так.
Впрочем, ладно.
Отказался от «последней мудрости» за ради —
ты вряд ли найдешь здесь слово.
Это благодатное и освобождающее бессилие слова.
Дуновение над пустотой…

***
терпение, терпение и еще
самоирония,
что дается тебе, в отличие от терпения, даром.
они помогут тебе,
позволят тебе пережить твою старость.
пережить?
а что после?
а ничего,
если точнее, ничто.
но ты избежишь этих своих утомительных,
унизительных склок с судьбой,
да и с временем.
может, даже настанет какая-то новая,
освобождающая
полнота бытия.

***
Мир на самом излете осени
стал такой,
что солнце
восходит над ним
лишь только из чувства долга.

***
тишина в твоем доме
такая сейчас, будто
ты не один на один
с прожитой жизнью,
будто за стенкой спит себе,
видит сны
любимая.

***
Проснулся в холодной постели.
Если б вернуть,
О, если б хоть как-то вернуть
Радость и жизнь.

***
Синева осеннего дня,
Мирозданье сознает себя посредством
луча, что пробился сквозь
синеву,
сквозь ее на глазах тяжелеющую толщу,
дотянулся все ж таки до
крыш и окон, стекол авто, шляп, очков, лиц прохожих,
до брусчатки и до асфальта,
до лужиц, что на асфальте
толком так и не смогли
ни заледенеть, ни пересохнуть.
Мгновенье,
должно быть последнее,
когда выстывание сущего сладко.
Деревья стоят над своею
сброшенной бронзой листвы
равнодушно, беспамятно
как старушки над прожитой жизнью.
А ты
почему-то вдруг счастлив,
пусть это должно называться, наверно, иначе.
Целостность и красота много так чего и не сумевшего бытия-
ты же только лишь воображал,
что понимаешь здесь, принимаешь…

***
Любили, стремились, мыслили,
хотя бы пытались.
Надеялись, делали, ждали,
слыша порою потаенные токи бытия,
те самые токи бытия!
И даже несбывшееся,
невыхваченное
умножало глубину сердца,
добавляло что-то судьбе,
новый оттенок добавляло подлинности –
будь это наша подлинность или же подлинность сущего.
Мы соразмерны стали чистоте тоски…

***
Эх, Амстердам, Амстердам,
тебя нельзя не любить,
и даже смысла нет говорить, перечислять «за что».
В тебе всегда, изначально,
было чуть меньше средневековья
и чуть больше свободы,
чем в близлежащих и отдаленных в пространстве и времени,
великих и малых странах.
И что,
что теперь?
Почему ты позволил,
тем, кто живет здесь годами,
но для них твои площади, черепица крыш,
твои каналы и отраженья
домов и огней в каналах
так и остались марсианским пейзажем?
Годовщина той самой ночи.
Дурная символика шлюхи-истории,
ее тавтология.
«Мы не смогли защитить во время Второй Мировой,
Не смогли и сейчас», – покаяние короля Нидерландов.
Иной бюргер напуган и вообще осуждает, но
«это ж всё не по нашу душу», спрятал совесть в этом зазоре
между «мы» и «они» (евреи).
Малодушный, растлевающий этот зазор.
Иной активист-интеллектуал-борец
увидит в этой ночи свет грядущей победы над
колониализмом-неравенством-дискриминацией-черти-чем,
благословит в эфире, на митинге, с кафедры.
Иной потребитель ленты новостей уже и забыл,
жует эту самую ленту дальше.
Европа,
будь собою, Европой.
Сделай такое усилие над собой.
Другой надежды
на свободу, достоинство, милосердие и человечность
просто-напросто нет.

***
хокку
Поздняя осень –
И каждая вещь учит:
Не бойся смерти.

***
У Брейгеля Христа распяли посередине повседневности.
Толпа,
ее ядро следит за зрелищем –
неплохо вроде бы,
но все ж таки не так, чтоб дух захватывало,
наверно, драматизма не хватает.
Толпы периферия,
там просто жизнь –
Два офицера
оживленно обсуждают, скорей всего, казарменные сплетни,
Крестьяне
затеяли довольно злую свару,
Почтенная матрона
делится с соседом:
«Как хорошо, что правосудие неумолимо
и наша власть нас защищает от всяких там, –
указывает на распятие, – а цены,
зашла на рынок – цены просто ужас!»
Здесь же дети, то есть зрелище не знает ограничения
«двенадцать плюс».
Собачки вроде сами по себе, но и при людях.
По дороге, что у подножия Голгофы,
Селянин лениво погоняет
своих груженных чем-то там мулов.
В толпе, наверно, есть и парочка воркующих влюбленных.
Горизонталь бытия в своих правах
довольно равнодушна к вертикали,
но вроде надо радоваться, что
собравшиеся не впадают в раж: «Распни его! Распни!»
Наверно, им доступно сколько-то и сердца, и добра.
А так всё чередом, без лишней спешки возвратятся в город,
не опоздают к началу телесериала.

***
После жестокой метели. Наутро –
Как будто мир прощен
или просто
оставлен в покое.

***
Октябрь. Солнце. Лист –
Из последних. Всё медлит
Упасть на землю.

***
Рощи, пашни, холмы и склоны,
крыши домов, колокольня и небо –
всё, казалось, уже просело в беспробудную, глухую осень.
Всё, казалось, уже привыкло к отсутствию солнца.
Холод угрюмых озер.
И не сразу поймешь – где там вдали дымы, где, напротив, туманы.
Прощальные
крики гусей в стылом густеющем воздухе,
привнесли сейчас сколько-то светлой грусти в опустошенность
пейзажа.
Волна невнятной жалости
ко всем, что сейчас в пути
и ко всем, кто остался,
да и к сущему в целом.
Мужички из ближайшей деревни
бегут с ружьями, заряжают, целятся.
Собрали с десяток птичьих трупов и радовались.
Их радость превышала радость прошлого лета, когда
на станции, на запасном пути
вдруг оказался открытым вагончик с дынями.

***
Чего добивались?
Истины.
Истины и глубины.
Глубины предельной, последней –
до безысходности, до Ничто.
Истины нам непосильной,
беспощадной, безжалостной к нам.
Почему это стало дороже,
на самом деле дороже
гармонии?
Отдать здесь себя безраздельно,
воздаянья не будет
и искупленья не будет.
Пройти до конца,
изойти слезами.
Заворожившая нас
страсть абсолютного к
торжеству над собой.
Не слишком-то чистый корень?
Но это именно корень в сплетенье
непостижимого и виновного бытия.
А нам на свободу.
Нам дано так немного –
нам надо поверх,
мы здесь для этого,
по большому счету, для этого…

***
Убрать из стихов всё,
И если все же останется что-то
(как поэт написал когда-то)
Это и будет поэзия —
исток мышления, мысли
и их предел.
Исток и предел той музЫки неслышимой
бытия, смысла, слова —
их суть,
та глубинная, трепетная, непосильная им самим.
Это и есть поэзия,
что сама, конечно же, не
мышление,мысль, бытие, смысл, слово, безмолвие…
Высвобождает их
в саму себя —
в свою светлую безысходность…
на полях \\
Стих все-таки глубже слова. Потому как он попытка слова
и попытка безмолвия, и подобие искупления этой своей самонадеянности — напиши его.

***
Густеющая гуашь неба над
излетом золотой осени,
твоему окну предстоит привыкать
к выстыванью пространства,
а вот и первые капли,
легли и сразу стекают –
не дотянулись до рамы,
не довели свои дорожки до –
подождут своих бессчетных товарок,
что забарабанят по стеклам пейзажа и жести крыш –
Да будет этот промозглый мир!
За ради твоей неприкаянности?
И чистоты твоей жалости к
самому себе.
Если, конечно, для «чистоты» достаточно будет
ее беспричинности.
А у тебя тепло.
И так благодатно сейчас одиночество.
Закутавшись в плед,
ты сядешь с бокалом
бренди, а может быть, виски, правда,
не пред камином –
перед картинкой камина на экране
твоего ноутбука. Звук
потрескивания дров в записи, чего еще надо?
Смысл есть
в этом мире –
в мире, в мире и в том, что выше.
Но чего тогда в мире нет?
И что не так с самим смыслом?
Но сейчас это станет всего лишь
сырьем, скажем, топливом для осенней твоей меланхолии.
То есть,
в наших руках что-то такое теряет
не только гармония,
но и ничто?
Это такая плата, чтоб удержаться на
плаву, не обольщаясь, не напридумывав лишних
целокупности и доподлинности бытия,
лишнего холода и безысходности?
Это твоя попытка поверить,
что опыт усвоен, а страдание переплавлено в нечто
такое, что относится к мужеству, к мудрости и чему-то еще иже с ними?
Ты суешь свои медяки,
а тебе еще и не выставляли счет…

Дмитрий Раскин

Составитель – редактор «Нового Континента» Зинаида Вилькорицкая
Редакция американо-израильского альманаха «Новый Континент» (Чикаго – Хайфа) скорбит по поводу безвременного ухода нашего постоянного автора Дмитрия Раскина.
Остались незавершенные дела, нереализованные планы, ненаписанные произведения. Но то, что уже создано, навсегда с нами. Будем продолжать читать, перечитывать и публиковать. Это лучшая дань памяти…