Олег Рябов | Диво

Об авторе

Родился 18. 07. 48 в г. Горьком. Окончил политехнический институт по специальности «радиоинженер». Работал в НИИ научным сотрудником, в проектном институте начальником снабжения, Облкниготорге — товароведом, Оперном театре – дежурным электриком, мясокомбинате – зам. директора, в типографии – тоже каким-то начальником. Впервые стихи были опубликованы в газете «Ухта» Коми АССР в 1968 году. Первая книга, повесть о войне, «Письма отца» вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1988 году. С тех пор вышли пятнадцать книг стихов и прозы. Печатался в журналах «Наш современник», «Дружба народов», «Знамя», «Нева», «Север», «Молодая гвардия», «Сельская молодёжь», «Невский альманах», коллективных сборниках, альманахах, антологиях . Лауреат конкурсов «Ясная поляна», им. Шукшина «Светлые души» в г. Вологде, лауреат премии Б. Корнилова, «Болдинской премии», трижды лауреат премии Нижнего Новгорода в области литературы. С 2002-го года член Союза писателей России. Главный редактор журнала «Нижний Новгород».

Диво

Бабушка ломала хрящеватые уши капусты своими большими руками. Руки её были перевязаны узлами сухожилий и вздутых вен, а скрюченные фаланги пальцев, были похожи больше всего на корни старых мудрых деревьев, которых мало уже остаётся в наших лесах. Ногти на руках у бабушки были под стать: крупные, толстые, твердые; когда она стучала Пашку пальцем по лбу за какую-нибудь провинность, это было чувствительно. Большими молочными листами капусты выкладывалось дно кадушки, очищенные кочаны лежали на освобожденном столе, и рядом стояли два долблёных липовых корытца с приготовленными коваными сечками. Пашкиным призом на этом празднике должны были стать сладкие крепкие кочерыжки.

Ждали Кольку, сына бабушки Тони, он должен рубить капусту, а бабушка Тоня будет её кулаком утрамбовывать в кадушку, добавлять соль, хрен, клюкву. А может, и половинки кочанов уложить – это пластовая будет, а под конец и антоновки вглубь кадушки насуёт, уже припасено, помытая, обтёртая: мочёная антоновка зимой тоже греет. Колька мужик рукастый, умеет всё, и зовут его в деревне за его прижимистость ещё «сколька»! Да-да, не Колька, а Сколька.

Пашкина деревня зовётся Сливы, но сливы в ней не растут: есть вишня, рябина, репа, морковь, но слив нет! Может, такое название – это оттого, что деревня стоит между двумя оврагами, по которым два ручья сливаются в реку. Под горой они соединяются, и мужики каждую весну мостик там мастерят. И также в соседней деревне Наливы: Пашка с пацанами облазал все сады и огороды, а налива нет, в смысле яблок наливных, одна антоновка да анис. Но ведь и не наливается в эту деревню никакой ручей. Так почему же такое название?

Вообще-то бабушка Тоня Пашке не бабушка: у него есть две своих настоящих родных бабушки, они обе живут в городе, а баба Тоня какая-то троюродная тётка его маме. Мама часто болеет, и баба Тоня, которую Пашка тоже зовёт бабушкой, выручает маму и забирает Пашку к себе то на неделю, а то и на месяц.

Как в этот раз получится – непонятно. Мама даже на Пашкин день рождения не приехала, а ему ведь семь лет исполнилось. Подарили ему на день рождения щуку большущую на три килограмма, и бабушка наделала из неё вкуснейших рыбных котлет, а за столом сидели только Колька, бабушка да Пашка. Колька с бабушкой выпили по две рюмки крыжовенной настойки, за здоровье Пашкино и мамино, а Пашка выпил пять стаканов клюквенного морса за здоровье всех-всех-всех.

Папка Пашкин с мамой не живет, хотя и приезжает повидаться с Пашкой раз в полгода. Папка военный, и мама говорит, что он постоянно где-то воюет, хотя Пашка знает, что папка закончил свою последнюю войну в звании полковника и воевать больше не хочет. А также он знает, что у папки есть ещё одна семья, где-то в другом городе.

Бабушка живёт в крепкой избе-пятистенке с двумя печками: русской и голландкой, а Колька, сын её, в щитковом доме для специалистов, в двухкомнатной квартире. У бабушки хороший погреб, большой, сухой, а у Кольки только сарайка, где лыжи стоят. Вот и ходит Колька через день к бабушке в погреб за продуктами: то за картохой, то за капустой, то за огурцами.

Осенние сумерки в деревне ранние, а, можно сказать, что весь день сумерки. Сегодня бабушка русскую печку не топила, только подтопок, но все равно Пашка залез на печку, сидит там с котом Чернышом, гладит того, только что не мурлычет вместе с ним. Колька приходит с шумом, хлопает дверьми, стучит ногами, кашляет, сморкается, скидывает у дверей свои грязные резиновые сапоги, ватник, кепку и проходит сразу на кухню. Присев на корточки у печки, он открывает дверку, размяв сигарету, закуривает и, выпустив первую струю дыма прямо в горящие поленья, говорит:

– Не нравится мне эта погода – будто на ураган натягивает.

– Причём тут ураган – зиме пора бы уж наступить, – говорит бабушка.

И тут с улицы донесся какой-то гул, завыл ветер с присвистом в трубе, хлопнула в сарае дверь, застучало железо по крыше, и секущий, моросящий который день, мелкий дождик на глазах прекратился, и замело, замело, завьюжило крупными хлопьями снега. Пашка скатился с печки и прилип к оконному стеклу, плюща нос, но там только белая стена стояла.

Вдруг с крыльца раздался собачий вой и отрывистый лай.

– Это мой Табун, – сказала бабушка, – Колька, посмотри, чего это он дурью мается. Он бы сидел бы да сидел бы у себя в конуре тёплой. Я ему там всё сухо сделала.

Колька вышел в сени, открыл дверь и впустил пса. Тот улегся у самой входной двери в избу, виновато исподлобья поглядывая то на бабушку, то на Кольку, то на Пашку. Табун был крупным лохматым кобелём самых дворянских пород, и внешне, и характером своим был он очень миролюбив.

– Что же ты, зараза, припёрся? Чего тебе в будке не сидится? – так же очень миролюбиво спросила у него бабушка. И тут только она увидела, пристегнутый к ошейнику пса метровый обрывок цепи. – А как ты цепь-то оборвать сумел? Колька, глянь, как он цепь-то чуть ли не якорную разорвал? Наверное, кто-то помог! Напуганный он какой-то. Выдь во двор, глянь, что там случилось?

– Я с тобой, – крикнул Пашка, сунул ноги в сапоги, накинул куртку и напялил криво, почти на глаза, свою вязаную шапочку.

Снежный заряд. Какие-то минуты, и всё вокруг покрылось белым покрывалом в несколько сантиметров: и крыши домов, и деревья, и ещё не отцветшие георгины, и куча не убранной ботвы вдоль гряд. Колька прошел через двор в огород и прямиком направился к собачьей будке. А там и встал как вкопанный. Пашка, бежавший за ним, тоже в момент разглядел, что около будки отряхается от снега что-то крупное, живое и непохожее ни на что на свете.

Это что-то было побольше собаки, но чуть меньше собачьей будки, а Табун – крупный кобель, и Пашке показалось, что это что-то было похоже на страуса, если тому обрубить ноги и голову вместе с шеей. Такой большой, чуть ли не метровый, шар, покрытый крупными черными и синими перьями. Пашка с Колькой встали поодаль, не рискуя подходить, и это что-то тоже замерло, а из кучи наружу высунулась голова. Может, это была и не голова, а что-то другое, похожее на голову, но глаза были, и смахивали они то ли на совиные, то ли на кошачьи: крупные, круглые, красивые. Клюв был большой, острый, загнутый бокорезами, как у клеста, и стало понятно, кто перекусил цепь. Но на глазах у хозяев это что-то втянуло свой страшный клюв, как кошка коготки, и на его месте образовался симпатичный кожаный пятачок с двумя дырками, как у хорошей собаки.

– Это что? – спросил Пашка у Кольки, дернув того за рукав.

– Первый раз вижу. Хрен его знает! Диво какое-то!

– Я про диво только в сказках читал, я думал, что его не бывает!

– Я сказок не читал, но тоже думал, что его не бывает. А вот, оказывается, и бывает.

– Кольк, так это – Диво?

– Пускай будет Диво. Давай-ка пойдем домой. Что-то мне и капусту-то рубить расхотелось. Может, завтра нарубим. Может, и Диво твоё куда-нибудь улетит. Не нравится оно мне!

Тут куча перьев, которая теперь стала Дивом, встала, отряхнулась от снега, как куры отряхиваются от пыли и, кряхтя, снова села кучей рядом с Табуновой будкой. Пашка заметил, что лапы него похожи на куриные, только в десять раз больше, и когти острые, и залезают они в подушечки, как у кошки. «О-хо-хо!» – прокряхтело Диво.

– Совсем, как дед Михей кряхтит, – сказал Колька.

– Что-что? – переспросил Пашка.

– Знаешь деда Михея, который у сельмага сидит на завалинке по утрам?

– Знаю.

– Так вот он так же кряхтит, когда ему наливают. Пойдём к бабке нашей: может, она чего нам расскажет.

Колька не рискнул подходить к собачьей будке, а снял кепку, почесал плешину и, подтолкнув Пашку к калитке, пошёл за ним в избу. Бабушка к Колькиному и Пашкиному рассказу отнеслась равнодушно: не скептически, а равнодушно, будто так оно и должно быть, будто она это Диво каждый день видит.

– Диво это, – сказала она уверенно, – ну, попало в грозу, пообломало его, переночует, отдохнет и полетит завтра дальше по своим делам. Диво – это, знаю я, люди старые рассказывали. Давай капусту рубить, а уж потом я горох замочу, чтобы его с утра покормить.

– Бабушка, а ты пойдешь смотреть на Диво?

– Еще чего не хватало – невидаль какая! И вообще – кто на Диво любуется, потом неприятностей жди!

Наутро Пашка вскочил ни свет ни заря, но бабушка была уже на ногах и растапливала печку. Пашка наспех сполоснул лицо холоднющей водой из рукомойника в сенях, налил себе стакан молока из кринки, заел его бабушкиным хрустящим поджаристым творожником и стал собираться во двор: шерстяные носки, резиновые сапоги, куртка, шапка.

На дворе светило солнце и легкий ветерок ласкал. Снега не было и в помине. На вишнях набились бутоны, и кое-где собрались уже распускаться, У забора вылезли из трухи маленькие синенькие невзрачные и неожиданные подснежники. Диво деловито занималось огородными делами: грядки были приведены в полную посевную готовность, когтеватые лапы нежданного гостя были к этому хорошо приспособлены, мусор и гнилые сучья были собраны в кучу, и вился над ней дымок небольшого костерка, даже дорожку к бане оно старательно выметало своими жесткими крыльями, из которых вылетали поломанные грязные старые перья. Пашка заметил, что на спине у Дива вылезшие или вылинявшие перышки уже заместились новыми, темно-синими со стальным переливом, да и взамен главных маховых тут же отрастают новые, большие, с зеленоватым отливом. Ещё Пашка заметил, что Диво старательно подбирает свои старые перья и складывает их кучкой; тут Пашке повезло, и он сумел одно большое перо, упавшее за яблоней, незаметно взять и сунуть за пазуху в подарок маме. Оно было жестким и тяжелым, тяжелее, чем его большой перочинный нож, с которым он ходил в лес.

Заметив Пашку, Диво не торопясь проковыляло к нему и уселось рядом, как курица, глядя на него и моргая большими и умными глазами. Тут-то Пашка впервые как следует разглядел и его кошачьи лапы с мягкими подушечками и спрятанными когтями, и симпатичную морду. А Диво опять по-стариковски пробормотало: «Э-хо-хоюшки – хо-хо!» Паша хотел его погладить, но побоялся. Он просто взял Дивову миску, в которой оставались два куска вареной картошки и несколько горошин, и пошел в дом.

Папка приехал к обеду, приехал на зелёном военном «уазике», но сам не в форме, а в гражданском. Он прошел, не разуваясь в горницу, и уселся за столом молча

– Как она? – спросила бабушка, что-то делая на кухне.

– Плохо всё, – ответил папа.

– Заберёшь себе Пашку-то?

– Да, заберу! Прямо сейчас.

– Ну, не сразу же – я вас покормлю ещё.

– Давай.

Бабушка поставила картошку вариться, слазила в подпол за моченой брусникой, накрошила солёных рыжиков с луком. Пашка понимал: о ком речь и о чем речь. Тем не менее, он схватил папку за руку и быстро-быстро заговорил

– Пойдем в огород, я тебе что покажу! Диво к нам прилетело.

– Диво? Это действительно здорово! Ни разу не видел Диво!

– Не смейся, сейчас сам всё увидишь. Его еще никто не видел. Ну, может, кто-то другой, а вот здесь точно никто. Даже бабушка про него только слышала.

В огороде не по-осеннему зеленела трава, распустились тюльпаны и нарциссы, цвели вишни. Диво стояло на здоровенных, совсем не птичьих ногах и, расправив мощные крылья, делало разминочные махи. Все его перья, уложенные один к одному, казались и по цвету, и по фактуре стальной, дамасской стали, бронёй. Правда, в отблесках виднелись редкие красные и фиолетовые блики. Папка равнодушно смотрел на Диво, будто видел его в своей жизни много-много раз. А Диво взмахнуло крыльями и, со свистом сделав разворот над огородом, взмыло в небо и пропало.

Заморосил мелкий осенний дождь, такой, которому, кажется, не будет конца.

* * *

С Павлом Ивановичем Костиным я работал в одном отделе уже пять лет. В этом году купил я новую машину и с покупкой решил угостить весь отдел, вроде как, обмыть или проставиться. Все выпивали, я – нет, потому что был за рулём, а после предложил подвезти Павла Ивановича до дома. По дороге-то он мне и рассказал свою детскую историю про Диво. Под конец, без всякой надежды, он предложил мне съездить в ту деревню, где жил подолгу в детстве и которая намертво была связана в его голове с детством, потому что в тот день, когда папка его забрал из деревни, у него умерла мама. Но об этом он узнал, когда уже вернулся с отцом в город. Он и вырос в этой новой семье своего родного отца.

Непонятно почему, я согласился. И мы поехали в выходные на край области, в район совершенно мне не знакомый, где и деревни с таким названием не нашли, да и не было, видимо, её тут никогда, хотя мы заезжали в другие, и молоко покупали у старух, и расспрашивали их, и искали ручьи, которые были «сливы». Павел Иванович очень расстраивался – я видел.

Обратно ехали молча, пока он вдруг не признался мне:

– А знаешь, три года назад я уже ездил искать эту свою деревню и тоже не нашел. Надеялся, что во второй раз повезёт. Надо через пару лет ещё разок съездить. Ты мне не веришь, а вот – смотри.

Павел Иванович вытащил из внутреннего кармана большое черное птичье перо.

– Это что? – спросил я.

– Это его перо, перо Дива, которое я тогда припрятал.

– Да, ладно тебе – это обычное гусиное или воронье перо.

– Нет, ты ничего не понимаешь. Это перо Дива.