Давид ГАЙ | «Веселая жизнь» в Кемптене

“ВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ” В КЕМПТЕНЕ

Фрагменты семейной саги «Средь круговращенья земного…».

(Начало – по ссылке https://nkontinent.com/david-gay-sred-krugovrascheniya-zemnogo/ “Визит на Лубянку”). 

Публикуемый фрагмент посвящен действиям одного из героев саги – майора американской армии Вела Гольдфедера – в немецком лагере для перемещенных лиц.  

1945-й, август 

Про беглого казака, очутившегося в расположении лагеря Кемптен, Велу рассказал переводчик, прикомандированный для помощи в решении судеб собранных здесь русских перемещенных лиц – Ди-Пи.

Влодзимеж, так звали переводчика, худой блондинистый поляк с васильковыми глазами – отрадой и отравой для доверчивых женских сердец, примерно одного с Велом возраста, неплохо говорил на русском и английском. Он служил в польской армии генерала Андерса, участвовал в штурме Монте-Кассино и попал в Кемптен так же, как и Вел, – для выполнения особой миссии. Велу поляк сразу понравился незаискивающей манерой поведения. Он терпеть не мог лебезящих, льстящих по любому поводу, не доверял им.

– Казак этот, похоже, не врет. Пусть и преувеличивает, но в целом так оно, вероятно, и происходило, – Влодзимеж рассказывал, угощаясь предложенным майором американским колбасным фаршем из круглой консервной банки.

Казак по имени Прохор проделал путь из Австрии в Баварию, сбежав из Пеггеца, близ которого размещался Казачий стан: донские, кубанские и терские полки, так называемый кавказский легион, обозы, мастерские. В бараках бывшего лагеря британских военнопленных нашли кров женщины и дети, а также гражданские беженцы. Плен у британцев воспринимался, по словам Прохора, как благо, дар свыше, не то что оказаться в местностях, занятых Красной армией. Англичане – джентльмены, мы имеем дело с поддаными Его Величества Короля… Так говорили многие. А потом поступило распоряжение всем казачьим чинам: генералам, полковникам, войсковым старшинам, есаулам, сотникам, хорунжим собраться на площади лагеря, туда будет подан транспорт, на которых казаков перевезут в Шпиталь, в штаб командующего английской армией, занявшей этот район. Там пройдет какая-то “конференция”.

– Нас не выдадут красным? – спросили майора, представителя британского командования.

Тот дал честное слово английского офицера – о выдаче не может быть и речи.

Из дальнейшего рассказа Прохора вытекало, что некоторые не поверили и ушли в горы. Но основная масса переоделась в парадные мундиры, надела ордена, начистила сапоги и погрузилась в автобусы и грузовики. По пути их сопровождали британские танки, броневики, мотоциклисты с автоматами. Казакам объясняли: не лишняя мера предосторожности, в лесах все еще блуждают вооруженные эсэсовцы, могут напасть на колонну. Ну, а дальше… Перевезли через мост и отдали в руки советским войскам.

Грузовики вернулись в лагерь пустыми. В Пеггеце паника, женщины ревут, оставшиеся солдаты не знают, что предпринять. Кое-что сообщили  переводчики. На следующий день, рассказывает Прохор, английский офицер передал одному из них текст и приказал огласить. Текст звучал примерно так: “Казаки! Ваши офицеры обманывали вас, вели по ложному пути. Они арестованы и больше не вернутся… Решено, что все казаки должны вернуться к себе на родину…” Объявили, что еще через два дня начнется репатриация оставшихся казаков и семей.

– Дальше Прохор рассказывал такое, что у меня мороз по коже. Люди не хотели добровольно садиться в грузовики, англичане их избивали, включая священников и женщин, кровь, вопли, стоны… Люди побежали, в них стреляли. Многие бросались в реку, вода кипела, унося тела вниз по течению… Прохор именно так и спасся. Майор, объясните мне, что это такое? По какому праву людей выдают большевикам, если они не хотят возвращаться в Совдепию? И что их там может ждать?

Вел слушал поляка с чувством нарастающей тревоги. Он не знал, что ответить, и это угнетало. Он терпеть не мог ситуации, которая оставалось неясной для него самого и лишала возможности поступать сообразно приказу и логике, хотя иной раз оба эти понятия вступали в противоречие. Именно так и происходило в отношениях с “Ди-Пи”. Весь последний месяц, до назначения комендантом Кемптена, он вместе с несколькими штабными офицерами собирал русских военнопленных из немецких лагерей для интернированных и доставлял их советским представителям. Это был распоряжение оккупационных властей. Около двух недель, днем и ночью, колонна крытых брезентом охраняемых грузовиков следовала через всю Германию. Многие русские не желали возвращаться и откровенно говорили, по какой причине. Они считали, что все офицеры-военнопленные будут немедленно по прибытии на родину расстреляны, а прочих отправят в лагеря в Сибирь. Пришлось угрожать им оружием, приказ предписывал стрелять при попытке к побегу. Однако многие русские все же шли на риск и пытались бежать.

Вел в самых общих чертах был проинформирован о Ялтинских договоренностях: выдавать всех русских военнопленных и беженцев. Если это касалось людей в немецкой форме, тех же власовцев, у майора не было никаких колебаний: это враги, сражавшиеся против союзников. Однако новые и новые директивы нередко ставили в тупик. Выдаче подлежали бывшие советские граждане, жившие на территории СССР до 1939 года, независимо от их личных желаний. Лица же, жившие до тридцать девятого года не на советской территории, депортации не подлежали. “Старых” эмигрантов доставлять в советскую оккупационную зону было запрещено. Поди отдели, отфильтруй одних от других!.. Забирали из лагерей всех, пусть русские сами с ними разбираются, зачем американцам головная боль… Это и не давало покоя: нутром он понимал, что поступает неверно, участвуя в насильственной репатриации, и никакие ссылки на указания сверху не оправдывали его в собственных глазах. Он злился, нервничал, но ничего не мог поделать.

– Этот самый Прохор уже многим успел рассказать о Пеггеце? – поинтересовался у Влодзимежа, как бы не услышав его вопросов.

– Да, майор, парень он словоохотливый, рта не закрывает.

– Попроси его меньше болтать. Он мне весь лагерь взбудоражит.

– Майор, разрешите прямо спросить: если у нас в Кемптене начнется такое, как американцы поведут себя? Будут бить, стрелять, силой загонять в грузовики, или поступят как цивилизованные люди?

– Послушай… Мы не должны допустить никаких волнений, никакого самоуправства. Действовать строго в соответствии с директивами. Я твердо решил отделить “старых” эмигрантов от прочих. Проведем тщательную проверку документов. Ты и твои коллеги должны мне помочь… Поверь, ни один из не подлежащих репатриации выдан не будет…

Лагерь для перемещенных лиц располагался в школьном здании. В классах всех трех этажей беженцев было натыкано, как сельдей в бочке. Вновь прибывающих, кому не нашлось места в школе, селили в соседней  гостинице.

Казаки, власовцы, бывшие остовцы, военнопленные, мужчины, женщины, дети – кого только не принял лагерь в Кемптене… Забот у коменданта хватало: разместить, накормить, подлечить; лагерь жил относительно  спокойно, пока не появился злосчастный казак. Рассказам Прохора, всякий раз с новыми душераздирающими подробностями, жадно внимали, всех занимало одно: кого будут репатриировать и кто сможет избегнуть участи вернуться под иго Советов.

После предупреждения майора, переданного через Влодзимежа, казак унялся, но ненадолго. И тут поступило сообщение: вот-вот прибудет американо-советская комиссия для проверки документов, кто “старый”, а кто “новый” эмигрант. “Новые” в обязательном порядке будут отправлены в СССР.

И началось… Документы изменялись, подделывались, все хотели стать – и становились “старыми” эмигрантами. Находились подлинные виртуозы по части подделки метрик, университетских дипломов и прочих важных бумаг, к ним выстраивалась очередь. Комендант знал об этом и молчал, его это не касалось. Единственно, не вполне понимал, почему мало кто жаждет вернуться домой, на родину: ну, власовцы, казаки – понятно, а вот бывшие остарбайтеры, остовцы, как их для простоты называют, угнанные на работы в Германию, рабы, освобожденные союзниками, им-то что мешает… 

Комендант знал многих обитателей лагеря в лицо – семьсот душ, в конце концов, не так много. При всем их различии существовал один признак, объединявший всех ожидающих решения своей участи – затравленные глаза. В глубине зрачков затаился страх перед неизвестностью, отчетливо понимаемый и бессознательный; тревога и страх повелевали действиями беженцев. И среди мужских, женских, детских лиц одно высветилось моментально, будто луч прожектора прорезал темь и вырвал то самое, одно-единственное. Она была по-мальчиковски, под машинку стрижена, отчего голова казалась маленькой, несоразмерной длинному телу (“знаешь, я раньше носила косу и когда расплетала, пепельные волосы по спине плескались волнами, но я очень боялась, что заведутся насекомые и потому стриглась почти наголо…”); худоба скрадывала достоинства фигуры, крепко скроенная, широкая в кости, соразмерная, она была не на много ниже Вела; главным в ее облике, притягательным магнитом служили глаза, существовавшие словно отдельно от всего остального: огромные карие, опушенные густыми ресницами, они моментально меняли выражение, поражая оттенками, доминировали, пожалуй, два: недоверчивость и беззащитность, скрытая мольба – помоги, обереги, стань опорой, защитником. Глаза-озера, в которых он тонул с головой. Оксане было двадцать, ее угнали в Германию из украинского города Крама…, он с трудом выговаривал, Краматорска в сорок третьем.

Нежданно-негаданно Вел натолкнулся на счастье, как он часто повторял: и когда впервые увидел Оксану, Ксану (ему это слегка переделанное имя более нравилось), и спустя годы совместной жизни, наградившей двумя детьми, и после ее преждевременной смерти, когда в его вмиг опустевшей душе поселилось угрюмое одиночество. Натолкнулся на счастье…

Общались они на причудливой смеси русского, немецкого и языка жестов, который иногда доходчивее слов. По-немецки Ксана шпарила бегло, учила в школе, да и остовская жизнь добавила знания, Вел же говорил чуть-чуть; он мучительно выжимал из себя, как белье после стирки, скудный запас русских слов и выражений, в детстве заложенных в память родителями, основательно забытых и теперь пригодившихся. Пару раз он специально приглашал Влодзимежа, они ужинали втроем и разговаривали, поляк переводил, Вел узнавал Ксанины  подробности. Его интересовало абсолютно все, он хотел знать о ней как можно больше.

Увидев ее утром в столовой, он весь день думал о девушке с огромными темными глазами и светлыми, почти льняными волосами, собранными в косу. Улучив момент, уже вечером, он, повинуясь внутреннему неотменяемому приказу, подошел к ней и пригласил к себе в кабинет административного корпуса, где он работал и спал. Она без лишних вопросов пошла, села на стул, выжидательно посмотрела: что этот американец от нее хочет? Он ничего не хотел. Испытывая непривычное волнение, путаясь в немецких и русских словах, он начал расспрашивать ее, и с каждой минутой все сильнее чувствовал – с ним происходит нечто невероятное, чему не в состоянии дать объяснение. Оксана, Ксана, глаза-озера… Через час она ушла. Следующим вечером повторилось. Он угощал ее бутербродами, намазывал хлеб густым слоем масла, сверху клал ломтики колбасы, ветчины или сыра, Ксана ела с удовольствием, но от выпивки наотрез отказалась. Поев, поблагодарила и отправилась восвояси.

Во время первой встречи она невзначай, как бы между прочим,  поинтересовалась, откуда у господина коменданта такая непохожая на американскую фамилия. Скорее немецкая или еврейская, и Ксана улыбнулась. Улыбалась она редко, глаза ее при этом теплели. Вел вкратце, мучаясь невозможностью донести сокровенное на винегрете чужих языков,  поведал историю семьи. Ксана понимающе кивала в такт, словно его рассказ задевал в ней какие-то невидимые струны.

Воспользовавшись помощью Влодзимежа, Вел получил достаточно полное представление о Ксаниной жизни. Отца, Петра Коноваленко, одного из руководителей завода в Краматорске, арестовали в самом конце тридцать седьмого. Судьба его неизвестна, по всей видимости, расстрелян. Мать, учительница, и дочь-школьница шестого класса спешно уехали в Казахстан к родственникам. Оставаться в городе боялись – имелись примеры, когда вслед за мужем шла жена, а детей определяли в приюты. Вернулись в январе сорок первого, на свое несчастье. Оксане исполнилось семнадцать. Ну, а дальше – известно, пришли немцы. Мать расстреляли вместе с другими на северной окраине Краматорска, в старом глиняно-меловом карьере. Оксана сбежала в село неподалеку, жила у тетки по отцовской линии. Иногда появлялась в городе. Весной сорок третьего, после того как немцы вторично захватили город – советские войска выбили их оттуда в феврале – случайно попала в облаву и очутилась в восточной Германии. Работала на хуторе, помогала пожилой чете по хозяйству. На соседних хуторах тоже русские работали, она с ними часто встречалась. Сын хозяев Курт воевал. Относились немцы к ней неплохо. В начале сорок пятого вернулся сын, списанный по ранению – лишился левой руки. Тихий спокойный увалень, верующий, хотел на ней жениться, возможно, думал, что инвалидность и брак с русской станут его охранной грамотой, когда придет Красная армия. Она тянула время, жить с Куртом соглашалась только после свадьбы. Он не настаивал, лишнего себе не позволял. Война близилась к концу, она ушла с хутора и стала пробиваться в западную часть, к американцам. Почему не осталась ждать своих? Остарбайтер – безусловно, раб, но раб с пониманием, я много чего поняла, да и другие наставили, научили, открыли глаза.

Это она рассказала при Влодзимеже. Поляк с васильковыми глазами неровно дышит к Ксане, мерещилось Велу. Симпатизируя парню, он всеми силами умерял неведомо откуда взявшуюся ревность; ни в коем случае не хотел с ним ссориться, выяснять отношения, тем более, повода он не давал. В конце концов, мало ли что может показаться… Ксана же держала с поляком дистанцию, похоже, он ее никак не интересовал. Влодзимеж ушел, Ксана подсела поближе к Велу и почему-то шепотом, будто тайну открывала (впрочем, это и была ее тайна):

– Я при нем не хотела… Я хочу, чтобы ты знал: мы с тобой одной крови, я – еврейка. Мать у меня еврейка, а отец был хохол, украинец, то есть. Я скрывала… Имя-отчество у матери нейтральное – Мария Захаровна Окунева, после замужества стала Коноваленко. И я – Коноваленко. Тем и спаслась… Мать расстреляли в карьере вместе с остальными евреями. Я успела удрать…

Так, во всяком случае, понял ее Вел. К груди прихлынуло, обдало обжигающим: это – судьба.

В эту ночь Ксана осталась у него.

Комиссия заняла актовый зал школы. За длинным столом уселись американские и советские офицеры, по восемь с каждой стороны. Влодзимеж и другие переводчики находились рядом, на подхвате. Вел впервые видел такое количество людей в военной форме, говоривших между собой по-русски. В почти безлюдном городке Торгау теплым апрельским днем он не встретился с авангардом войск маршала Конева, не принимал участия в дружеских попойках с коневскими офицерами, где водка лилась рекой и где русские приветствовали американцев шумно и весело, со всей широтой загадочной и непостижимой, как уверяли некоторые, славянской души. Русские банкеты буквально валили с ног его приятелей, не умеющих столь много пить. Бесконечные тосты за победу, за Сталина, Рузвельта и Черчилля, за дружбу и боевое братство, за маршалов, генералов и солдат, за виды оружия… Дошло до того, что поступило негласное указание: перед очередным банкетом съедать как можно больше бутербродов с маслом и, по желанию, сгущенного молока. Кое-кто брал с собой флакончики с растительным маслом.Вела, естественно, тоже приглашали, но он всячески увиливал, ссылаясь на разного рода обстоятельства. Почему так поступал? Ведь его коллеги, тот же Дзабарелла, Дэвис и другие, с удовольствием отбывали в  расположение частей советской армии и наутро живописали подробности очередного возлияния, разумеется, что им помнилось до той поры, пока водка не начинала мутить их сознание. Он не мог до конца понять и объяснить свое состояние, но ехать к русским было выше его сил. Он отдавал должное их мужеству, умению воевать, не щадя своих (и чужих) жизней, это не подлежало сомнению, однако что-то останавливало, воздвигало барьер. Лишь единожды, в самом начале, поехал на командный пункт 1-го Украинского фронта и был не рад: в самый разгар торжества, после пышных тостов, объятий и рукопожатий, выступления женского танцевального ансамбля (девушки все как на подбор, ладные, стройные, в щеголеватых гимнастерках, юбочках и сапожках) разгоряченный выпитым, Вел на мгновение выключился из общего веселья, ушел в себя, вдруг выплыло из небытия дорогое лицо, которое он начал забывать, всего-то длилось мгновение, но испортило весь вечер. Нет, брата он простить не мог. Когда случилось, когда по запросу родителей дошло сообщение из Москвы, из посольства, он еще учился в академии; вначале не понял: как арестовали, за что, по какому праву? – потом начал осмысливать, делать выводы. Перед самой войной стало ясно: брата он никогда больше не увидит. И – вошло с болью и кровью, пронизало все его существо ощущение величайшей несправедливости, подлости, мерзости. За что, по какому праву… Но эти замечательные, коротко стриженые и чубатые парни с орденами и медалями на груди, союзники по борьбе, веселые и счастливые, дожившие до победы, пьяные и разудалые – они-то чем перед ним виноваты? Разве они арестовали и убили Натана? Дружным многоголосым “ура!” ответили они генералу, предложившему тост “за товарища Сталина”. Нет, они, вместе с нами сокрушившие Гитлера, ни в чем не виноваты. А кто тогда виноват…

Больше майор не пил, он помрачнел, вышел из зала, сел на лавочку и стал дожидаться, пока веселье закончится.

Сейчас русские офицеры неулыбчиво, замкнуто-настороженно слушали очередного допрашиваемого у стола, смотрели его документы, о чем-то тихо переговаривались, делали записи в блокнотах.

– Вы родились в СССР? – спросил белобрысый капитан со шрамом возле левого уха. Вопрос был обращен к пожилому, профессорского вида мужчине в сером поношенном пиджаке.

– Я родился в Финляндии еще до революции. Вот моя метрика…

– Вижу, что метрика. Она ваша?

– А чья же? Посмотрите, господин офицер, мой университетский диплом. Одна и та же фамилия…

Капитан махнул рукой: дескать, тут все ясно.

– Следующий, – выкрикнул подполковник-американец, старший в комиссии.

Следующей оказалась девчонка, на вид лет восемнадцати, изможденная и понурая, с нездоровым блеском недоверчивых глаз.

– Остовка? – спросил капитан со шрамом.

– Нет.

– Как нет? Посмотри на себя – кожа и кости. Немцы, видать, кормили плохо.

– Я сама приехала в Германию. Меня никто не угонял. Работала на железной дороге, работа тяжелая, заболела…

– Где родилась и когда?

– В двадцать седьмом в Тернополе.

– Молодая, а брехать уже научилась. Ты же наша, русская, наверное, из-под Орла или Смоленска. Я по говору чую. Западенцы так не говорят. Возвращайся домой, тебя ждет Родина-мать, наш народ, твои родные, близкие, друзья, тебя ждет счастливая, радостная жизнь!..

– Я же говорю, родилась в Тернополе. Родные мои померли, только братик старший остался.

– Где твоя метрика? – капитан терял терпение.

– Документы сгорели в бомбежку.

– И ты хочешь, чтобы мы тебе поверили на слово? Дудки!

Люди шли, шли, шли, мужчины, женщины, подростки, дети, множились списки имен и фамилий.

11 августа населению лагеря объявили, что завтра все граждане СССР будут вывезены в расположение советской зоны оккупации. Велу показали список – 410 фамилий.

– Начнется веселая жизнь, – словно предчувствуя развитие событий, сказал он Влодзимежу, заглянувшему в его рабочую комнату.

– Майор, приготовьтесь к массовым волнениям. Многие не хотят возвращаться.

“Веселая жизнь” началась ночью. Коменданта разбудил встревоженный начальник караула Том Линдси, черный улыбчивый парень из Оклахомы, в свободные часы наяривавший джазовые мелодии на саксофоне, собирая десятки слушателей: из лагеря идет повальное бегство, что делать? Задерживайте, кого удастся, но ни в коем случае не стреляйте, распорядился Вел.

Перед рассветом в лагерь прибыл отряд военной полиции полковника Ламперта. Полковник – низкорослый, грузный, с розовыми брылястыми щеками, подрагивавшими во время движения, не ходил, а катился, как шарик. Он заявил, что прибыл навести порядок в случае неповиновения. Значит, такие случаи нередки, сделал неутешительный вывод Вэл.

Ранним утром лагерная церковь, в которую превратили спортивный зал, едва вместила сотни Ди-Пи. Полно было “старых” эмигрантов, им ничего не грозило, просто из солидарности пришли поддержать репатриантов. Вел обратил внимание на сгрудившихся стариков, женщин и детей с чемоданами и баулами. Мужчины окружили их.

Им был зачитан список из 410 фамилий, встреченный гробовым молчанием. Всем, кого назвали, нужно было выйти во двор и сесть в расставленные по периметру грузовики.

Поднялся плач, послышались крики, мольбы о пощаде. “Не выдавайте нас советским!” Начальник караула затоптался на месте и растерянно посмотрел на Вела. Людей можно было вывести наружу только силой. Вел приказал ему и солдатам покинуть помещение.

Твердой, решительной походкой в церковь вкатился полковник Ламперт.

– Немедленно покиньте помещение!

Никто не отреагировал. Крики и плач усилились. Повернувшись спиной к алтарю, матери с младенцами на руках стали на колени.

– Лучше застрелите нас, но не выдавайте коммунистам!

Один из мужчин достал из кармана пистолет, Вел инстинктивно сделал шаг к нему, человек приблизил ствол к виску и выстрелил в себя. Рядом взвыли женщины. Начиналось форменное светопреставление. Кто-то пытался просунуть двоих детей-малолеток через окно, солдат с нашивкой военной полиции выстрелил. Несколько женщин попадали в обморок, другие бились в истерике. Одна из них изо всех сил закричала:

– Давайте все встанем на колени и сцепим руки. Они не имеют права применить силу в храме божьем…

Русский священник отец Василий подошел к Ламперту, стоявшему в шаге от Вела:

– Мы не будем делиться на старых и новых эмигрантов. Мы все просто русские и если вы хотите нас выдать, то вам придется выдать нас всех…

Все встали на колени, держась друг за друга, и стали молиться.

Ламперт покинул церковь. Спустя минуту Вел последовал за ним, стремясь объясниться, и был чуть не сбит с ног ворвавшимися в церковь солдатами с автоматами. Они приблизились к молящимся и начали тянуть к себе стоящих на коленях. Те сопротивлялись, падали навзничь, на тех, кто стоял за ними, в куче-мале солдаты действовали без жалости, били прикладами. Некоторые вбежали в алтарь, солдаты бросились следом, опрокинули алтарь, разбили иконы, взошедшего на амвон с крестом в руке отца Василия ударили по лицу, крест выпал…

Вел вне себя от ярости бросился к Ламперту.

– Полковник, что вы делаете?! Немедленно прикажите солдатам покинуть церковь! Это святотатство!

Ламперт придвинул к нему красное, пышащее жаром волнения лицо с обвислыми, как у бульдога, брылями.

– Ты кто такой, чтобы мне указывать! Хочешь пойти под суд?! Ты мешаешь проведению акции…

– Плевать мне на тебя и твою ёб…  акцию! – взвинтился Вел. – Убери солдат!

– Что?.. Неподчинение старшему по званию… Я тебя арестую!

– Попробуй! – Вел достал немецкий “вальтер”, подаренный ему в день подписания капитуляции Германии подполковником Дэвисом.

Их окружили военные полицейские и солдаты караула, Том Линдси обнял Вела за плечи и отвел в сторону. Ламперт орал вслед, что не оставит это без последствий, напишет рапорт и пр. А погром в церкви продолжался…  

Накануне приезда комиссии Вел и Ксана обсуждали возможности ее невозвращения. Она сама завела разговор, недвусмысленно дав понять: не для того пробиралась в американскую зону, чтобы поддаться уговорам офицеров-энкэвэдэшников, зазывающих сладкими речами домой. Она слышала такие речи в одном из лагерей беженцев, откуда ночью ушла в Кемптен.

– Я одинокая, меня в Краматорске никто не ждет, разве что тетка… Дочь расстрелянного врага народа, да еще остовка… Пойдут проверки-перепроверки. В институт могут не принять, а я учиться хочу. Да и жить не на что будет… А родина… Родина там, где человеку хорошо, а мне там хорошо не было и не будет.

– Во-первых, ты не одинока, у тебя есть я. Во-вторых…, – тут Вел делал заминку. – Во-вторых, насильно, против твоего желания тебя никто не отправит. Ты не состояла во власовской армии, против союзников не воевала.

– Отправят, еще как отправят… Нужны документы, что я жила в Западной Украине.

Разговор шел за три дня до случившегося в церкви. Решили – ни в каких проверках Ксане не участвовать, пока не появятся надежные бумаги, удостоверяющие ее рождение во Львове, в Ужгороде или Ивано-Франковске. Влодзимеж взялся помочь.

Тот вечер закончился не так, как предыдущие: Ксана, вопреки своему правилу, выпила немного вина, порозовела, повеселела, и словно желая отбросить тревожные мысли, вдруг запела. Мелодия отозвалась в Веле щемяще-грустным, голос у Ксаны оказался высокий и звонкий, птицей летал под потолком, она пела, глядя на него, и казалось, исповедуется в чем-то потаенном, интимном, понятном только им двоим. Влодзимеж тихо подпевал слабым тенорком, он знал эту песню. Пела Ксана на каком-то непривычном языке, вроде бы напоминает русский, но окрашен по-другому, звучит более нежно и трепетно. По прошествии лет Вел выучил эту песню наизусть, пел на почти без акцента, иногда пел один, иногда вдвоем с женой, но тогда, услышав в первый раз, не зная, о чем песня, безошибочно определил – о любви.

Чоpнiї бpови, каpiї очi,
Темнi, як нiчка, яснi, як день!
Ой, очi, очi, очi дiвочi,
Де ж ви навчились зводить людей?

Вас i немає, а ви мов тута,
Свiтите в душу як двi зоpi.
Чи в вас улита якась отpута,
Чи, може, спpавдi ви знахаpi?

Чоpнiї бpови — стpiчки шовковi,
Все б тiльки вами я любувавсь.
Каpiї очi, очi дiвочi,
Все б тiльки я дивився на вас.

Чоpнiї бpови, каpiї очi!
Стpашно дивитись пiдчас на вас:
Не будеш спати нi вдень, нi вночi,
Все будеш думать, очi, пpо вас.

Песня окончилась, Ксана засмущалась, Влодзимеж начал переводить:

– Черные брови, карие очи, глаза по-украински, Оксана про себя пела…

Избитых, в порванной одежде Ди-Пи в конце концов вывели во двор. Пришлось снова проверять документы, отделять старых эмигрантов от новых. Каждый должен был подойти к столу и показать беженское удостоверение. Американские и русские офицеры сверяли фамилии со списком. Тех, кто не был в нем, просили возвратиться в школу, попавшим в список  приказывали лезть в грузовики. Одна из девушек, стоя в кузове, истерически кричала. Американский солдат ударом приклада уложил ее на пол. Русские офицеры одобрительно засмеялись.

Ксана находилась в гуще толпы. В церковь по совету Вела она не пошла, но сейчас вместе с остальными проходила последнюю проверку. Изготовить нужные документы Влодзимежу не удалось, тогда он придумал другой способ, Вэл одобрил – теперь следовало убедиться в его надежности. Пан или пропал.

Перед Ксаной в очереди стояли еще четверо. К ней подошла сестра милосердия в белом халате с красным крестом и протянула пакетик с какими-то таблетками.

– Прими и успокойся, на тебе лица нет.

Это был условный знак. В пакетике вместе с таблетками лежало удостоверение беженки, успешно прошедшей проверку и вернувшейся в школу. Вожделенная бумага не имела фотографии, на это и был расчет.

Ксана положила пакетик в карман кофты.

– Спасибо, сестра, мне уже лучше.

Она оглянулась, Вел находился в метре от стола проверяющих и незаметно подмигнул.

Подошел ее черед, Ксана достала удостоверение, пробежала глазами фамилию, которая теперь принадлежала ей, – Дина Орлова и протянула американскому подполковнику. Тот склонился над списком и несколько секунд  сверял.

– Возвращайся в школу, – сказал он. Влодзимеж перевел.

Белобрысый русский капитан со шрамом возле уха что-то зашептал ему. Влодзимеж сделал вид, что не расслышал.

– Ты что, оглох? – взъерепенился капитан. – Переведи американцу: у меня возникло подозрение в отношении этой девушки.

Влодзимеж растерянно посмотрел на Ксану и, запинаясь, начал переводить. Американец слушал с легким недоумением: в списке Дины Орловой нет, что еще надо… Эти русские вечно кого-то подозревают… Так мы до вечера не управимся.

К нему шагнул высокий представительный майор, в котором он узнал коменданта лагеря.

– Коллега, возникло недоразумение. Эта девушка – моя невеста. Слово офицера американской армии, выпускника Вест Пойнта.

– О, я тоже закончил Вест Пойнт. Ты в каком году? Я тремя годами раньше. Честно говоря, тебя не помню. Нас ведь, кадетов, там столько было… Симпатичная у тебя невеста. Желаю счастья. Следующий! – и нетерпеливый жест рукой в сторону капитана: вопрос исчерпан.

Майор Велвел Гольдфедер и Оксана Коноваленко зарегистрировали брак в ратуше Кемптена, по поводу чего получили соответствующий сертификат. Свидетелями были Влодзимеж и начальник караула Том Линдси.

Вэл попросил знакомого военного капеллана, раввина Джозефа Шубова провести обряд согласно еврейской традиции. Капитан Шубов, офицер штаба 9-й армии, входил в комиссию по рассмотрению судеб Ди-Пи, дважды приезжал в Кемптон. Они познакомились, проговорили час или полтора и остались довольны друг другом. Родители Шубова тоже были выходцами из России. В своём виллисе он возил необходимое для отправления по иудейским канонам всех религиозных ритуалов. В день Пейсаха 1945-го капитан умудрился в единственном уцелевшем от бомбёжек здании немецкого города – оно оказалось собором – организовать праздничный стол для 400 солдат-евреев. Командующий армией генерал Андерсон, приглашённый на праздничную трапезу, сравнил освободительную миссию союзнических войск с исходом евреев из Египта и их спасением от ига фараона.

Шубов устроил все в лучшем виде, даже соорудил хупу из плащ-палатки. Во время застолья Вел вспомнил свадьбу отца и матери в Эллис-Айленде. Идет по их стопам: сначала женится, потом сообщает родителям. Смеялись, веселились, строили планы.

Что касается стычки с Лампертом, то полковник настрочил-таки рапорт начальству, ход которому не был дан. Под большим секретом Велу сообщили, что митрополит Анастасий, возглавляющий Синод русской православной церкви за границей, направил генералу Эйзенхауэру жалобу по поводу недостойного поведения американских военных в церкви лагеря Кемптен. Инцидент получил огласку, Эйзенхауэр потребовал пересмотреть политику в области репатриации. На фоне этого кляузу Ламперта сочли не заслуживающей внимания, более того, полковник получил устное взыскание за свои действия в Кемптене.

Как стало известно Велу, собранных в лагере для отправки в СССР Ди-Пи отвезли на железнодорожную станцию и посадили в товарный поезд, который ночь простоял на запасном пути и отправился в советскую зону только утром. Многие сумели бежать. Оставшихся оказалось не более сорока человек.

Давид Гай