Ашот ГАЗАЗЯН | Посидим, поговорим?

ПОСИДИМ, ПОГОВОРИМ?

ПЕРВАЯ КНИГА

Был у папы двоюродный брат Корюн. А в нашем маленьком городе — всего два книжных магазина — «Военная книга» и обычный, гражданский. Все, кто любил читать, ходили и в «Военную книгу», и в гражданский. Некуда было больше за книгами. Дядя Корюн, понятно, работал в гражданском книжном магазине. А у работников книжных магазинов заведено было так, что они и становились первыми покупателями хороших, другими словами, дефицитных книжек. Вторыми были ближайшие родственники, потом шли друзья. Наша семья входила практически в первый круг, так что не читать в нашем доме было затруднительно.

— Иди вон книжку почитай, — говорил папа, когда я начинал ныть по поводу моего несправедливо долгого отсутствия на улице. А там — футбол, опять же на велосипеде дома не раскатаешься. И не то чтобы улицы успевали соскучиться по мне, а читать начал. Через силу поначалу. Но втянулся. И неожиданно для себя и папы начал читать всё подряд — процесс понравился, картинки опять же.

На самой верхней полке книжного шкафа стояли три толстенных тома «Семьи Тибо» Роже Мартина дю Гара. Ну, подумал в начале пути, с них и начну. Чтобы вообще потом к ним не возвращаться.

Поставил стул, встал на него, потом на цыпочки. Достаю, значит, Тибо. Папа увидел и говорит, мол, ты поаккуратнее там, уронишь на ногу — больно будет…

Дикость заключалась в том, что огромные книги Роже Мартина дю Гара стали моими первыми книжками. До этого помнил, правда, армянские народные сказки, грузинские и хрень всякую с участием мух, щук, волков и колобка, а может, это были и разные истории. Вторая дикость была в том, что я в той неправомерно большой истории о двух братьях, никак не забуду! — об Антуане и Жане, понял практически всё. Я пытался рассказать о приобретённом опыте папе, даже начинал. Но всякий раз он засыпал на самом интересном месте.

— Молодец! — говорит. — Ты рассказывай, а я полежу тут немного. Только громко рассказывай…

Начинал я громко, потом, когда папа начинал храпеть, а это уже недвусмысленно свидетельствовало о том, что он спит, замолкал. Обычно он засыпал, когда я порывался поведать ему, что отец этих Антуана и Жана был старый и деспот…

Судя по всему, история семьи Тибо не слишком волновала отца. И принёс он мне как-то «Волшебника Изумрудного города», а потом ещё и Урфина Джюса с его деревянными солдатами. Захватывающая история! А какие там были картинки! Я читал их днём, и ночью — с фонариком в постели. Именно тогда я понял, что от чтения можно получать самое настоящее удовольствие. Как от мороженого, как от похода на водопад летом, как от санок зимой, как от подарков в день рождения…

Когда я перешёл в седьмой класс, наш книжный шкаф уже был полный. Много лет спустя, когда папа умер, в его новой семье мне передали большую коробку с книгами. Сказали, для меня собирал…

***

Опыт. Не нужно пугаться, если начинаешь что-то не понимать. В мире так много всякого всего, а ты один. И мозг у тебя один. И сердце одно. И солнце печёт. А над тобой ракеты туда-сюда, иногда баллистические. Ты их не видишь, но, говорят, летают. Высоко, правда. А кого-то точно накроют. Не тебя пока. Геополитика. И времени у тебя значительно меньше, чем надеешься. Единственное, на что его не жалко тратить — доставлять какую-нибудь радость кому-то. Любить по-настоящему, по-человечески. Верить во что-то. Трудно, но ради этого, наверно, и стОит жить. Не ради того, чтобы всё понимать. Или стремиться к этому. Всё равно в наше время это невозможно. Большие люди постарались, каждый. И продолжают стараться. Как будто никто и не любил их никогда. А наоборот, ненавидел. И они отвечают тем же…

Отложи томик Войновича, нацеди в стакан Джемисон, выматерись. Завтра у тебя будет ещё день. Точно такой же…

***

ОДНОКЛАССНИК

Был у меня один одноклассник Гриша. Не тот, которого вы все знаете, а другой совсем. Второгодник, сильный такой, одни пятёрки по труду и физкультуре. Помню, нравилось мне дразнить его. Уж очень смешно он реагировал. Скажу что-то обидное и — отбежал на безопасное расстояние. А он ловил меня и давай мять больно. Ну как ловил. Поймать меня он не мог, быстрый я был. Подразнил и побежал, а он не быстрый, стоИт, только ругается, ничего, мол, пёс, я тебя достану ещё. И тогда не жди никакой пощады. Но бывало, подкарауливал неожиданно. Словом, мазохизм такой происходил…

А однажды Гришу я совсем довёл. Помню, сочинение писали, а он там Онегина Онеговым обозвал, а Татьяну — Марианной. Стал я Гришку Онеговым кликать. СтоИт он красный весь, ну, говорит, конец тебе, буду бить долго и сосредоточенно. Но уроки уже закончились, а там впереди — суббота и воскресенье. Я убежал заблаговременно…

Прихожу в понедельник в школу. Вижу, ребята в монетку играют. Бросают копейки к стене, чья окажется ближе к ней, тот и выигрывает. Гриша тоже там играл. Старается, язык даже высунул.

— Гриш, — говорю, — ты поаккуратнее бросай!

— Отвали, — говорит.

— …чтобы она не с ребра ложилась!..

Болею за него, значит.

Потом классрук всех разогнала, и мы, обнявшись, пошли в класс. А по дороге вижу, Гриша хищно на меня как-то поглядывает. И вспомнил я про пятничные издевательства над ним, очевидно, и Гриша не забыл, но бежать уже было поздно. И совестно. Так в обнимочку и зашли в класс. Не стал меня Гриша бить сосредоточенно и долго. Свинством посчитал бить меня врасплох. А я в ответ перестал его дразнить. Даже начал давать ему списывать…

А потом, когда мы все выросли, он стал сапожником. Полезная была профессия, тогда мало кто не чинил обувь. Из-за дефицита и из экономии. Говорят, хороший был мастер. За ремонт детских туфелек вообще денег не брал. Сильный был и добрый. Потом он умер, а я его вспомнил.

***

ПРО КРИТИКУ

Был я как-то на вернисаже одного хорошего художника, моего друга. Престижный зал, большая выставка, много гостей, фуршет, вино. Ходят, толкаются, все хотят поближе с прекрасным соприкоснуться. И вот подходит один такой посетитель к виновнику торжества, уже соприкоснулся, видимо, и говорит ему, прямо, что называется, невзирая на лица:

— Я не вижу смысла в ваших картинах!

Мой друг тоже успел соприкоснуться с прекрасным и кроме того у него хорошее чувство юмора. Смотрит он на посетителя сверху вниз и басит:

— Что же вы ищете смысл в моих работах? Ищите его в своей жизни…

Посетитель хрюкнул и пошёл себе. Обиделся, наверно…

Я чего сказать-то хотел? «Пускай критики расходятся во мнениях, художник остаётся верен себе», сказал в своё время Оскар Уайльд. Я буду деликатнее: говном художника может назвать только другой художник…

***

Не верится, что эти люди сами верят в то, что говорят и делают. Сами не верят, но упорно говорят и делают. Они даже не пытаются убеждать кого-то в своей правоте, которая, давно понятно, уже совсем неправота. Убедиться в этом несложно, достаточно посмотреть, что в свою очередь говорят и делают соседи. А расхлёбывать придётся всем. Без исключения. Непонятно только, какой кровью…

***

ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК ПОКОЙНИКА

Ахалцихские хроники

Когда в Ахалцихе кто-то умирает, об этом узнают во всем городе. Он небольшой, и здесь все друг друга знают. Боль утраты. Переживают все в одинаковой степени. Но эта боль очень часто соседствует с ожиданием поминок, на которых обычно выпивается очень много водки и вина. Улица, на которой жил покойник, перекрывается гигантской военной палаткой, а то и двумя, в них расставляются столы с расчётом на то, что посидеть за ними должны чуть ли не все жители города. Прокат посуды и столовых принадлежностей закрывается на несколько дней, потому что больше нечего прокатывать. Вино и водка – ящиками. Для готовки хашламы, рыбы, лобио, чади, выпечки нанимаются повара, которые работают не покладая рук, потому что поминки продолжаются до тех пор, пока сюда не придёт помянуть покойника самый последний гость.

А ещё в Ахалцихе на кладбище не едут на машинах, люди скорбной процессией идут за грузовиком с опущенным бортом, даже если идти приходится пять-шесть километров – из любого конца города. Дороги никто специально не перекрывает – все знают, проходят похороны, и едут по другим — объездным путям.

Хоронили отца Каро — Сепуха. Покойнику смело исполнилось девяносто, когда он распрощался с душой. Ожидались грандиозные поминки. Тут люди и не скрывают удовлетворения от того, что кому-то удалось умереть в девяносто. Полный этикет, но без надрыва и истерик.

Пришли на кладбище. Освободили грузовик от гроба, положили на землю. Вокруг гроба последняя суета, от которой уже ничего не зависит. Кто-то поправляет покрывало в гробу, кто-то – подушку, кто-то придерживает веревки, на которых последний корабль Сепуха отправится в свое последнее путешествие. А ещё, часто случается так, что кто-то снимает туфли с покойника, потому что если их не снять, то крышка гроба может не закрыться. Словом, все заняты последними бесполезными действиями. Причём, все одинаково уверены в том, что дедушке Сепуху всё это очень понравилось бы, если бы, конечно, он мог это всё это наблюдать со стороны.

Наконец всё готово к последней швартовке, и гроб, медленно царапая края не слишком широкой ямы, упокаивается на дне. Первые комья земли сбрасываются вручную. Потом в ход идут лопаты. К лопатам прикладываются все. Торопятся – там в палатках уже готовы столы для полноценного поминовения дорогого отца, любимого дедушки и просто очень и очень хорошего человека. Правда, без дураков!

Завершили своё скорбное дело, постояли для порядка, вздохнули ещё раз, типа «ээх!», и пошли поминать. Идут. Молчат. И вдруг мужчины слышат скрип. Характерный такой. Переглянулись. Пригляделись. Барабанщик Оник скрипел абсолютно новенькими, блестящими на солнце туфлями. На каблучках. С прошивкой. У всех обувь в пыли и грязи, а Оник как будто только сошёл со страницы в модном журнале. Идёт так, тоже скорбно, вздыхает. А как иначе?..

Очевидцы рассказывают, каких трудов стоило сыну покойника Каро не расхохотаться в голос. Очевидцы рассказывают также, каких трудов стоило им самим не расхохотаться в голос. Но расхохотались все уже за столом, после обязательных первых скорбных тостов. Приличия здесь следует соблюдать, даже когда очень хочется расхохотаться в голос.

— Оник джан, носи на здоровье эти туфли, ахпар! — так напутствовал Каро старого друга. – Считай, что старый Сепух тебе их подарил. Ээх!..

Оник икнул, позволил себе улыбнуться и вежливо поблагодарил. Потом тихо выразил надежду: » Пусть сегодня больше никто не умрёт…» Так рассказывают…