Александр Завьялов | Волчья долюшка

Волчья долюшка

У волчицы, которую в стае Неголода зовут, необычный волчонок родился. Другие дети в ладных волков выросли, глянуть любо-дорого — и охотники справные, и добытчики хоть куда. Про жалость им и не говори. А Геша из детства так и не выбрался. Уже и лето минуло, и осень, почитай, свою середину взяла, а он толком и не охотился. Родичи трофеями похваляются, а волчишка, как про кровь услышит, сразу удирает невесть куда. В самый заломник спрячется и не высовывается по несколько часов кряду. Бывало, надумают отец с матерью на охоту взять, глядь, и нет его. Ищут по разным ухиткам, в притайники заглядывают, а найти не могут. А если и поймают, тоже радости мало. Упрётся Геша, а то и разжалобит мать слезами. Отец уж и строжился на него, и наказывал, а того ничего не берёт.

Потом и вовсе объявил:

— Делайте со мной, что хотите, а не быть мне убийцей.

От мясного, правда, не отказывается. Охминачивает — только за ушами трещит. Налопается в полную охотку, а сам, вишь, и слушать не хочет, откуда дичина берётся.

Ну, помаялись отец с матерью, всякие уловки спробовали и лапами на Гешу махнули. Отступились, стало быть, а куда такой волк? Знамо, пропадёт. Да и перед соплеменниками неловко… Пришла вот однажды к Неголоде волчица-соседка Жилокость и давай изгаляться.

— Упустила ты, подруга, своего Гешку, упустила… — ехидно керкала она. — У всех робяты как робяты, о сурьёзном мечтают. Вон хошь моих взять, уже к лосю примеряются. И на еленя[1] готовые. Отец их каждый день на охоту водит. А то и сами промышлят. А у твово какой охотницкий навык?

Неголоде не по нраву пришлось, она и оклычилась:

— Ты моего Гешуню не тронь! Волчья суть своё возьмёт, не беспокойся! Может, он пока сил набирается…

— Ага, и мудрости… Видала я давеча… Лежит на лужочке, птичек слушает, ха-ха! — волчица затряслась мелким, едким смешком. — Ой, не могу! Кому расскажи, брюхо со смеху треснет!

Неголода не сдержалась и погнала соседку. Вдогонку ещё всякими обидными словами назвала. Всё же крепко после задумалась.

В октябре овдовел отец Неголоды, дед Талгат. Охотились они, значит, с бабкой, хотели вдвоём оленя взять. Ну и бабка неловко как-то прыгнула и на острое копыто наскочила. Да ещё так неудачно отлетела, что о валун головой шибанулась. Насмерть, конечно. Олень сбежал, а дед оттащил бабку в сторонку, на мяконьком положил. Стал в ней жизнь искать. Да куда там! Лежит бездыханная вовсе, и язык из пасти свисает. Да и где там жизни быть, если у неё пузо распорото, а из него кишки вывалились.

Ну, погоревал, конечно, старый, поплакал, а куда денешься, коли такая волчья доля. Всякий кусок без опаски в брюхо не положишь.

Раньше Талгат на большой славе ходил. На весь лес грозу наводил и лютовал страшно. И по охотницкому делу не всякого вровень с ним поставишь. А сейчас, конечно, силы уже не те, утлый стал, зрение подзапнулось и на ухо тяжёлый. Во рту зубов — раз, два, и обчёлся. Да и те хрусткие, что гляди жмякать нечем станет.

Вот и придумали отец с матерью непутёвого сына к деду пристроить. Дескать, из Талгата добытчик никакой, самому бы кто кусок поднёс. Геше вроде как и деваться некуда.

— Ничё, ничё, — скалился отец, — голодный посидит — как миленький на охоту побежит. Вот я посмотрю, какой он у нас особенный! Ишь, не от мира сего!

Неголода тоже соглашается:

— У папы хватка крепкая. Быстро он дурь вышибет.

Ну и стал Геша с дедушкой жить. Талгат сразу, конечно, волчьей науке спробовал обучать. Замечтал, вишь, кормильца себе на старость лет. Эх, простота! Геша советы вроде как слушает, уроки сдаёт, а как на охоту идти и на деле навык испытать, у волчишки одна присказка:

— Жалко мне их, деда, живые они, — да ещё слезу пустит.

Покричит Талгат на внука, иной раз и лапой подденет, за бок куснёт, а всё же наказывать не решается. У Геши хоть и дурь в голове, а всё же полюбил его Талгат.           Вздохнёт старый и одинёхонек на охоту отправляется. Редко когда добудет дичину, приволохает к логову и накормит внука. А так всё целыми днями голодные маются.

Потом придумал с другого боку подступиться.   Вернулся однажды с пустым брюхом и говорит:

— Жалеешь ты животинку, а про то не знаешь, какому благому делу служим.

Геша увидел, что дед с пустыми лапами вернулся, ну и недовольно фыркнул:

— Какое же это благо, если вы жизнь отнимаете?

Талгат отвечает:

— Мы только мясо берём, а живики их потом наново рождаются.

Волчишка сразу уши потянул, с интересом глянул так-то. Талгат ободрился и дальше наставляет:

— Такой уж закон, внучек. Скучно было бы в одном теле вековечно жить. Много причин, Гешка, ох и многонько, чтобы смертушке быть. Бывает, живика сама нам знак даёт. Подбегаешь к стаду еленей, глядишь, а у какой-нибудь косули живика не в теле сидит, а рядышком кружится. Тут и ясно, иль больная косуля, иль живика отчего-то жить в этой укупорке расхотела. Отчего так — мы про то не ведаем. Можа, и позвали куда… Одначе не для нашего это разумения. Нам, главное, своё назначение не упустить: подала живика знак, туточки и мы. Поспешаем, а как же, в этом разе меледить негоже.

Посомневался Геша, а всё же спрашивает:

— А без нас никак нельзя?

— Нетути нас, тогда болезням быть. А уж от болезнев умирать — это пострашней муки. Мы-то скоренько живику ослобоняем. Бывает в каких землях волков недостача, а живика ждёт-пождёт, потом всяку надёжу теряет и сама болезни зазывает. В другом разе, глядишь, елень бездыханный лежит. Брюшину ему вскроешь — так и есть: травы отрутной[2] налопался. Это, видать, она, живика евонная, всё подстроила. Наумку худую дала, а какое у еленя понимание!

— Деда, а если живика знак не даёт, и все жить хотят? Как тогда быть?

— Ну, это они притворяются… Ты тоже смотри: молодой аль старый… Матка ли с дитём… — Талгат вдруг в думу ушёл, поскоблил задней лапой за ухом, потом говорит: — Да какая их жисть! Траву, что ль, лопать?! В ей и скусу-то никакого! Сдаётся мне внучек, не знают они, что жисть нескончаема. Не дадено им живику видеть, жмуркие они. Потому и упираются… Им знать, сами бы к нам подбегали.

Интересно Геше о живике узнать, он и давай у деда выпытывать, какая она, живика-то, и как её выманить можно.

— Всегда видно, как из животинки живика выходит, — рассказывал Талгат. — В шею уцепишься и ждёшь, ждёшь… Иной раз такая яркая выбежит, ажно глаза слепит. В этот момент и можно зубы разжимать. Дело сделано: живика отдельно, мясо отдельно. Такой уж у нас, у волков, дар свыше. Да-а, погордишься маленько, а как же. Нелёгкое наше призвание, но шибко нужное. Без нас — никуда. Если бы мы не видели, что благому делу служим, разве же стали мясом питаться?

С малолетства Гешу мать человеками пугала. Дескать, врагов у волков в лесу никаких, окромя людей. Страшнее двуногого зверя нет. Как испокон веков завелась вражда, так и не видать ей конца. «Беда, коли на человека наскочишь, — учила Неголода. — Палку они чудную с собой носют, а из неё молонья разит. Уж коли двуногой в тебя молонью пустил, поминай как звали. Вся-то и надея, чтобы промазал».

Принесла она однажды из деревни тряпку с человеческим запахом и говорит: «На глаза и на слух не больно-то надейся. Хитры человеки. Бывает двуногого не видать, а как бабахнет! С огромного расстояния молоньи мечут. На-кось, почуял, какой дух от тряпицы? Если этот запах учуешь, сразу беги со всех ног».

Вспомнил Геша о людях и у деда спрашивает:

— А люди как же? У них тоже живика есть?

—У кого, у человеков?! — Талгат ажно подскочил с места. — Да ты что, внучек, откуль у них живика! У них и назначения никакого нет. Вред от них, да и только. Нечистая сила. Кабы у них живика была, мы бы о том знали. Сколь живу, и слыхом не слыхивал. Кто ихову смерть видал, так и сказывают: нет человечьей живики. Однажды сам видел, как двуногой в лютейший мороз замёрз. Чего его в лес занесло, про то не скажу, а не охотник был. Без оружья да и одежонка лёгонькая. Он, значица, возле пихтушки повалился, а мы с робятами в сторонке схоронились. Гляжу я, значица, приглядываю, всё жду-пожду, когда евонная живика из тела вымахнет. Час терплю, два высиживаю, а её нет как нет.

Сам себе думаю: можа, прозевал, сморгнул ненароком, а она в этот миг раз — и вылетела. Бывают шустрые живики, а как же. Иная с радостью ослобоняется и скоренько улепётывает. Можа, и эта мелькнула, а я и не приметил. У своих спросил, а они тоже не видели. Сами, говорят, дивуемся, все глаза проглядели.

А волчий закон строгой: покуда живика не вышла, грызть нельзя. Знамо, опаска есть — случайно живику эту проглотить. Можа, в ней яд или химия какая страшная.

В тот раз, помнится, до утра прождали, и всё без толку. Подошёл к нему, а он — колелый, весь снегом присыпанный, на лице ивень не тает. Досадно мне стало, эка, думаю, пакость какая. Отвернулся и своих волков кликнул. Так, не солоно хлебавши и ушли, только зазря время потеряли. Вороньё после нас налетело. Им-то что, у них желудки лужёные, ничего святого.

Послушал Геша деда и говорит:

— Теперь я понял, дедушка, за что нас люди ненавидят. Ведь у нас есть живика, а у них нет.

— Можа, и потому. А ишо не по нраву им — якобы объедаем их. Сами за мясом в лес являются, а мы вроде как впомеху. Хозяевами себя на наших землях считают. Якобы для них всё наготовлено.

Так-то и проговорили весь день. Талгат радуется себе, ну, думает, вразумил внука, пора и на охоту наряжать. Да только ничего из этого не вышло. Пришлось старому опять одному на промысел идти.

***

Рядом с урочищем Волчьи рёбра, откуда Геша и его семья родом, деревня Морошино поставлена. С недавних пор в ней семья агронома Олега Кашункова живёт. Сам-то он нездешний, в прошлом году высокое образование взял, ну и отправили его с молодой женой деревенькой заброшенной командовать. Зарплату не ахти какую положили, а всё же и дом дали молодой семье, и не пустой, а с каким-никаким обзаведеньем.

Олег целыми днями на полях и на ферме, а Валя, жена его, с дочкой Анюткой нянчится и по хозяйству толкошится. В первое лето она огород обиходила, овощ и зелень на грядки пустила. Вся-то животинка и была, что козу купили. Ну а в этом году десяток курочек-несушек и петушок в хозяйстве объявились, да пять гусей.

С этими гусями история и случилась.

Летом одна гусыня лапку поранила, и Валя её, горемычную, в дом взяла. Ох и намучились хозяева! Гуска ничего не ест, кричит, и гуси вокруг дома ходят, тоже не кормятся, гогочут, кличут жалостно. Ищут свою сестру. То перед дверью топчутся, то под окнами толкошатся.

Валя по нескольку раз на дню раненую гусыню вынесет, покажет. Поглядят гуси друг на дружку, только тогда и успокаиваются. И уж по-другому крячут, весело и каждый в свой черёд — о чём-то своём беседуют. Эх, а уйдет хозяюшка с гусыней в дом, и опять всё сначала. Пока ранка не закрылась, так и маялись.

У гусей всегда так. Очень уж они крепким семейством живут. Так друг к дружке привязываются, что и разлуку не переносят. А если влюблённая пара сложилась, верные они. Хотя на хозяйских подворьях и придумано, чтобы у гусака по две, по три, а то и больше гусынь было, всё равно любимая у него одна.

И неспроста это: тех птиц, у которых жених с невестой пером схожие, нерозначниками зовут. Вот хоть на лебедей глянуть. Как их ни рассматривай, а лебедя от лебёдушки по перу не отличишь. Одинаковый у них наряд. Только по той приметке и узнаешь, что лебедь крупнее малость да шея у него более могутная.

Эдак подумаешь: ну, нет различия, эка невидаль! А ведь тайность тут природная есть. Какие птицы пером одинаковые, те и верные друг дружке. Не зря про лебединую верность сказывают. Да и не только они, у многих пернатых такая же загадка. Ворон с воронихой тоже вот нерозначники. И в чёрном пере отличия не отыскать, и до смертного часа они не разлучаются.

Не у всех птиц такая сердечная привязка. Про куриц и говорить нечего. Петух в красочный наряд оденется, и много курочек ему подавай, по десятку, а то и больше. На чужих куриц тоже заглядывается. А если какая из курятника пропадёт, кочет про неё и не вспомнит. Ну, углядит, конечно, что в семействе убыль, а сердце рвать не будет. Также и с курами: одного петуха на другого поменяешь, они и не заметят будто, что муженёк другой.

Ну и вот, а гуси самые нерозначники и есть. Жить без семьи для них мука мученская. Друг за дружку держатся.

…Дочка Анютка очень к раненой гусыне привязалась. Самой и трёх годочков нет, а игрушки всякие забросила и чуть что — сразу кличет:

— Гуса, гуса…

Играется каждый день с ней.

Когда у гусыни лапка зажила, её к своей семье выпустили. Гуси на лужайке траву топчут, и Анютка рядышком со своей Гусой. Ползает с ней, обнимает за нежную шею. Гуси её не гонят, иной раз пощиплют ласково, всё равно что щекочут. И крячут чего-то там по-своему.

В ноябре, когда ударили крепкие морозы, на подворьях стали бить птицу. А Валя к деревенской жизни не приучена, жалко ей стало гусей. Пришла к соседке бабе Алёне совет спросить, а та и говорит:

— Сказывала тебе, не связывайся с гусями. Лучше бы бройлеров взяла. Мясо — те же пять кило, а на душе спокойней. Гуси что — добрая птица. У курей всё по-другому — друг друга поедом едят. Вон у меня за лето двоих насмерть заклевали. Какой в росте отстал — не пощадят. А скольких ишо отбила!

Дождалась Валя мужа с работы и говорит:

— Оставь гусей, Олежек. Жалко их, пусть живут, — просит, а сама с мольбой на мужа смотрит.

Олегу не по нраву пришлось.

— У нас и тёплого сарая нет, — отмахнулся он. — Давай их ещё в дом возьмём, пускай у нас на коврике возле кровати спят…

Валя вздохнула и уже вовсе с дрожью в голосе обронила:

— И Анютка к гуске привязалась, играется с ней.

Олег и сам в толк не возьмёт, как дочери объяснить, куда её Гуса подевалась. Озлился даже, так и бросил в сердцах:

— Нашли забаву! Ничего, отвыкнет! — а потом подумал, подумал и согласился лишь ту гусыню оставить, с которой Анютка играется.

Сохранили ей, стало быть, жизнь, вот только из этого худо вышло. Давно известно, что иное добро во зло обернуться может.

Как только осталась гусыня одна, сразу она точно обезумела. С утра до вечера кричит, бьётся о стенки в кровь, к еде и вовсе не походит. Выпустит её Валентина из гусятника, а она второпях пробежится вдоль подворья, в курятник заглянет и кличет, кличет… Всё равно что рыдает.

Из всех пятерых самая она чистюля раньше была. Как на неё ни глянешь, всё-то она пёрышки перебирает да чистит. С утра до вечера прихорашивается. Очень уж не любила, когда лапки грязные. Только чуть измарается, сразу к ванночке бежит. Бултыхает рыжими ластами в воде, плескается, крячет себе довольнёхонько, как дурёха какая, и глазком украдко на гусака поглядывает… А теперь вот бегает по грязной снежной жиже, плюхает ластами по чёрным лужам и точно ничего не замечает. И уж рыжего на лапках нисколь нет, и белое перо чёрной сажей испачкано.

* * *

Осенний денёк снежный выдался, с утра пурга резвилась, выбелила, присыпала землю мягким снежком, а к вечеру вдруг тихо стало, ни одна ветушка не шелохнётся.

Ну и задремал Геша, как обычно, в ухитке под еловыми лапами. И снится ему сон. Будто плывёт он по реке, с одного на другой берег переправляется. И вдруг четверо гусей на воду возле него плюхнулись, окружили со всех сторон и о чём-то просят. Тревожно кричат, друг дружку перебивают, крыльями машут, а одна гусыня, белоснежная, без единого тёмного пятнышка, и вовсе слезами обливается. Геше толком-то и не разобрать. Гуси ходу волчишке не дают, а ему и не боязно нисколь.

Поуспокоились малость лапчатые, старший гусак и говорит:

— У людей сестра наша осталась. Не отпускают её, а нам без сестры нельзя.

— И ей теперь мучиться, и нам…— всхлипывая, сказала белая гусыня.

Другие гуси опять загалдели, старший гусак шикнул на них, потом опять объясняет: дескать, надобно в деревню пробраться и какую-то там гусыню слопать.

— И ты сытый, и наша сестра на свободе,— заключил большак.

Геша едва услышал, что его просят кого-то жизни лишить, тотчас же зарычал на гусей, вырвался от них и к берегу поплыл. Лапчатые тоже не отстают, и стыдят, и уж грозиться стали. Выбрался волчишка на берег… да тут же и проснулся.

Подивился он, до чего сон чудной. Надо, думает, дедушке рассказать. На беду, опять заслушался, как рябчики чувилькают, да и запамятовал.

Отчего гуси Гешу выбрали — тайна так тайна. Верно, поняла природа свою оплошку, в том разе, что негоже волку от своей сути отходить, ну и решила выправить непутёвому волчишке характер. А может, и другая причина есть, про то неведомо.

Заснул Геша в другой раз, и опять ему гуси во сне привиделись. Тут уж сразу к деду побежал. Рассказал старому про сон чудной, а тот и говорит:

— Родиться им теперича скорей надо, вот и торопятся.

Волчишка не понял и спрашивает:

— Где же им, деда, сейчас родиться? Зима ведь.

— Это у нас туточки зима, а в другом месте, можа, и лето, — потом раздумчиво поглядел на внука и говорит: — Я, Гешка, так разумею. Слышал я, Земля так устроена, что, когда на одном полушарии лето, на другом — зима. Вот у нас сейчас самая осень, а на той стороне весна землю согревает, снега топит. У нас всякая птица своих детей на крыло поставила, а в тех краях какая-нибудь гусыня только на яйцах сидит. Можа, эти гуси у неё и родятся. Или в другое какое место поспешают, а то и переждут где зиму, мы про то не знаем. Ещё сказывают, окромя нашей Земли и другие планетки есть. Да мало ли! Поживёшь, внучек, и узнаешь, как много в жизни загадок. Ох и многонько! Всяко может быть, и не угадаешь.

Подивился Геша, в диковинку ему, вишь, что мир так чудно устроен, а потом спрашивает:

— Деда, а почему они ко мне пристали?

— Ну как же… — у старого волка шельмешки в глазах забегали. — Ты же у нас первый охотник в лесу…

Волчишка будто обиделся и промямлил плаксиво:

— Смеёшься, деда, только к этой гусыни я всё равно не пойду. Я не убийца.

Дед Талгат сразу посуровел, отвернулся и поплёлся на лежанку. Потом вдруг поворотился и говорит:

— Я тебе так скажу: случись это лесные гуси, сам бы тебя погнал, а в деревню и впрямь ходить не след. И сам сгинешь, и стаю погубишь.

А Геше что — только этого и надобно, всё по мыслям. Вот только стали гуси к нему в каждом сне приходить. И ночью являются, и если днём волчишка вздремнёт. И плачут, и молят, и совестят, а белая гусыня всякий раз скажет:

— Какой же ты волк! Ты не волк, ты суслик!

А однажды так привиделись, словно и не во снях вовсе. Здесь же, под елочкой, где Геша уснул, окружили его и опять со всех сторон горланят и крыльями хлобыщут. До того довели волчишку, что про сны ему и не поминай. Днём уже не спит, да и ночь со страхом ждёт.

Однако давно сказано, что и вода камень точит. Допекли волчишку. До того ему невмоготу стало, что с утра хотел в деревню сигануть. Насилу его Талгат удержал.

— Ты, Гешка, не кипятись, — ворчал он. — В таком деле особый план нужен. Сгоряча недолго и человечью пулю схватить.

Сам же наотрез отказался внуку помогать. А ещё перед тем, как в деревню идти, присоветовал с родными попрощаться…

— На сурьёзное дело решился, а навыка у тебя никакого, — сказал Талгат, а сам на внука смотрит, словно они навек разлучаются. — Не слухал деда, теперь как хошь, сам расхлёбывай. Я тебе не помощник. Пущай хоть матерь на тебя в последний раз глянет…

Пришёл Геша в родительское логово, рассказал матери о своей задумке, а та и замахала лапами.

— И думать не смей! — закричала она сразу, на визг сорвалась: — Тебе ли у людей дичину таскать! В эту деревню только сунься, сразу со всей округи охотники набегут! Не пущу!

Вислохвост, отец Геши, тоже рядышком оказался, враз нахмурился и покачал головой. Он, вишь, в юных годах частенько в деревню забегал. По наивности всё думал, что там для него всякая провизия положена. Похаживал, а как же, то поросёнка умыкнёт, то курёшек прихватит. До поры до времени всё ему с лап сходило, пока на человечью пулю не наскочил. К счастью, промазал охотник. Чудом тогда волк спасся, еле вильчуру[3] унёс. Правда, пуля в репицу хвоста попала, в самый, считай, корешок. Неголода зубами пулю-то выкусила, а всё же после того случая — верно, картечина чего-то там задела — хвост так безвольно и болтается. Оттого и прозвище своё получил — Вислохвост. После зарёкся, конечно, в деревню бегать. И близко не подходит. Знамо, на всю жизнь урок усвоил.

Ну и вот, услышал он, что Геша в деревню собрался и тоже напустился.

— Погубить нас хочешь?! — гаркнул он. — Человеков дразнить нельзя! В чужих землях — ещё ладно бы, и то в самую голодную пору. На крайний момент, когда в брюхо положить нече, — и давай рассказывать, как люди на волков войной идут. Сразу охотников в лес наряжают. Красные флажки на ветках развешивают, капканы хитрые напруживают.

Дескать, шибко люди за своё трясутся, а уж если порон в хозяйстве случился, такой вой поднимают — волчьему не чета. Потому и среди волков уговор есть, чтобы в своей деревне не промышлять. Себе дороже. Каждая стая этот закон знает. Лучше сто верст отмерят, глядишь, и разживутся чем-нибудь в чужой деревеньке. Главное, на другую волчью стаю не наскочить. Те тоже не лыком шиты, строго за своими землями смотрят. Вот и держи ухо востро.

В общем, нагнали страху отец с матерью. Запретили непутёвому сыну в деревню нос показывать, да ещё слово клятвенное с него взяли, что всякую дорогу туда забудет. Ну да Геша и сам напугался. Подумал, подумал да и отступился, послушался, стало быть, родителей. Так и решил, что, дескать, родные дороже, чем какие-то гуси. Тем более во снях приходят, а снам какая вера?

Решил-то решил, да только этой же ночью вовсе чудной сон привиделся. Снилось ему, будто одна только гусыня к нему пришла. Тех-то, четверых, Геша уже во всех детальностях запомнил, а это другая совсем, незнакомая.

Подходит к нему, значит, гусыня и вдруг… в волчицу-красавицу перевернулась. Уж такая красивая, что и глаз не оторвать. Шёрсткой светлая, нос с горбинкой чуть, а глаза до того большущие, что еле на мордахе уместились.

Глянула волчица на Гешу ласково и чуть-чуть с обидой и говорит:

— Ну вот, я сама пришла, доволен?

Геша растерялся, а волчица и вовсе напустилась:

— Если так и будешь целыми днями спать, мы с тобой никогда не встретимся, — и давай объяснять: так, мол, и так, невеста я твоя суженая. Дескать, ошибка природы вышла: злая судьба нас по разным семьям разбросала, в разные тела поместила…

— Разлучили нас, — плакала волчица. — И теперь, когда наконец-то мы можем быть вместе, ты меня и знать не хочешь.

Геша даже подскочил с места.

— Кто, я?! Да я ради тебя!..

— Что же ты меня освободить не можешь? — укорчиво глядя, волчица покачала головой да и разрыдалась.

— Как это не хочу? — ничего не понимая, спросил волчишка.

— Тебе братья и сёстры что говорили?

— Какие братья, сёстры?..

— Не помнишь? А гусятки?..

Тут-то до Геши и дошло. Но только он хотел слово сказать, сразу и — проснулся.

Подивился волчишка, какие они, вещие сны, бывают. Да порадовался, что такая красавица ему в жёны назначена. Он, вишь, хоть и не добрал волчьей сути, а возраст как-никак, ну и на молоденьких волчиц заглядывается. Мечтать, правда, долго не стал, а про всякие опаски забыл, о клятве и не вспомнил и тотчас же в Морошено побежал…

Нужное подворье скоренько нашёл. Как только первые крыши домов показались, сразу и понял, в каком месте его будущая невеста мается. Что и говорить, крик её далеко слыхать. Хоть и охрипла уже, и для человечьего уха не слишком громко, а Геша издалека услышал. «Вот изверги! Правду дедушка говорил: эти люди самая нечистая сила и есть!» — чуть не плача, подумал он и ещё быстрей припустился. О всякой осторожности забыл, бежит, торопится, и каждый крик гусыни у него в сердце отдаётся. Всё же, когда на закраек леса выбрался, сразу дедушкины слова вспомнил: «В деревне больше всего опасайся. Без спешки скрадывай, а то всех собак нацепляешь». Ну и дальше сторожко подбираться стал.

Собачка у Кашунковых вовсе бестолковая, до последнего не услышала и не почуяла, как Геша подкрадывается. Рванулась в хриплом рыке, когда уже волк, перемахнув через забор, рядышком очутился, взметнулась в ужасе и разом в конуру сиганула. Забилась там, вжалась в дальнюю стенку и затихла ни жива ни мертва.

А Геше этого и надобно. Прислушался он: тихо в доме. Свет в окошках не горит. Гусыня, как на диво, сразу затихла. Только курицы-несушки в курятнике всполошились, раскудахтались было, но сразу и замолкли. Один лишь петух всё недовольно ворчал: ко-ко да ко-ко.

Переждал Геша ещё чуток и к гусятнику подкрался.     Глядит волчишка: на двери замка нет, только задвижка деревянная повёрнута. Подпрыгнул он, задвижку сбил, дверь чуть и отошла. Лапой ещё дверку поддел и внутрь гусятника протиснулся.

В то же мгновение гусыня истошно завопила и метнулась в самый угол. Испугалась страшно, что и говорить, в отчаянье крыльями хлещет, бьётся и кричит, кричит, словно в исступленных рыданиях на помощь завёт.

Геше самому страшно стало. Однако медлить не стал. Хоть и не охотник, а волчья кровь своё взяла. Взметнулся он, придавил гусыню лапами и в один миг сомкнул челюсти на белой шее.

Тут Геша и увидел, как живика из тела выходит. Яркий комочек вспыхнул и сразу исчез куда-то, юркнув сквозь стенку сарая. Судорога пробежала по птичьему тельцу, и гусыня затихла.

Разжал волчишка клыки да и оторопел от своего злодейства. Глядит на неживую гусыню, а она лежит жалкая такая, неловко прижала крылья к груди, а в глазах-бусинках словно слезинки замерли. Геша и расплакался. Напрочь забыл про то, как учил дед. «Как гусыню порешишь, сразу беги оттеда со всех лап».

Ревёт почём зря да ещё завыл горестно. В доме Кашунковых и проснулись — да что там! — и в соседних избах люди всполошились. Олег ещё и одеться не успел, как сосед Матвей Бражников с ружьём прибежал.

Геша, обливаясь слезами, грыз хрупкие косточки, давился, кусками глотая окровавленное мясо, хрустел белыми перьями. Так-то всю гуску съел и не заметил, как люди подошли.

Удивились Олег с Матвеем. И впрямь чудно: где ж это видано, чтобы волк сам себя в сарае забыл и песни пел.   Поначалу хотели до утра певуна в гусятнике закрыть, да уж больно тот всю округу напугал. То было маленько подвывал, а тут и вовсе разошёлся — увидел, стало быть, Геша, что от гусыни одни ошметья перьев остались, ну и разревелся без удержу и завыл во всё горло.

Матвей охотник справный, метко стреляет, да и ночь светлая выдалась, он и говорит:

— Ты волка из сарая пугни, а я уж не промахнусь.

Наперво решили глянуть, что за волк такой попался. Через щель фонариком посветили и увидели, что тот молодой совсем. Решили его живьём поймать.

Матвей капроновую сеть принёс, из толстой жилки вязанную. Из неё соорудили что-то вроде большого сачка и стали в него волчишку загонять. Тот визжит, скалится, а всё же ловко от сети уворачивается. В один момент и вовсе изловчился, прошмыгнул между ног Олега, вырвался из сарая и дал дёру.        И уж до леска добежал, но Матвей успел вскинуть ружьё, прицелился наудачу и на курок нажал.

От грянувшего выстрела волчишка перевернулся через голову, взвыл с истошным провизгом и упал на бок. Вскинулся сразу, прыгнул, перегибаясь в спине, и опять в снег рюхнулся. Пополз, содрогаясь всем телом, тут его Матвей и достал вторым выстрелом.

К волчишке подошли, а тот ещё живой. Дышит судорожно, в глазах ещё светлый огонёк теплится, а левая лапа у него как-то неловко подвернута и дрожит мелко-мелко… Что-то жалкое, детское во всём его обличии, словно это не волк, а щенок несмышленый. Повернул волчишка к людям окровавленную морду, посмотрел непонимающе и равнодушно, беззлобно вовсе и без укора…

Олег и Матвей растерялись. То было обрадовались, ликуя от удачного выстрела, и вдруг сникли, точно обоим на сердце горечь легла, словно они что-то противное душе сделали. Смотрят, и что делать, не знают. А волчишка скребанул лапами окровавленный снег, уронил голову и затих.

Ночь звёздная выдалась, и луна румяным блином на серёдку неба выкатилась, кругластая, не обкусанная нисколь. Светло вокруг. Вдруг послышался гогот гусей и на светлом диске луны ясно обозначился пролетающий гусиный клинышек. Нестройный, правда, на одной стороне позади всех два гуся рядышком летят…

— Смотри-смотри, запоздалый лёт, — закричал Матвей. — Надо же, поздний выводок, наверно. Сколько их… раз, два… шестеро.

Александр Завьялов

[1] Елень — олень

[2] Отрута — яд, отрава

[3] Вильчура — волчья шкура