Александр Ратнер | Увидевший мечту

УВИДЕВШИЙ МЕЧТУ

Так же, как у Земли есть два полюса – Северный и Южный, – так и в поэзии Дмитра Павлычко, которая тоже является своего рода планетой, выделяются два полюса – Любовь и Ненависть. Я бы назвал их вечными полюсами-темами. Обращается к ним автор постоянно, меняются лишь формы их представления читателю. Кстати, мало кого из современных поэтов, не только украинских, можно поставить рядом с Павлычко по разнообразию используемых поэтических форм: стихотворения и поэмы, притчи и рубаи, классические и белые сонеты, восьмистишия и баллады, песни и стихи для детей.

На полюсе Любви у Дмитра Павлычко возвышается цикл стихотворений «Тайна твоего лица», из которого позволю себе привести одно:

Акации. Гудят бессчетно
Пчелиные колокола.
И маков красные полотна
Полны порыва и тепла.

Гнездо в колосьях брезжит близко,
Твой взгляд пугает и зовет;
Как шпиль седого обелиска.
Вонзился в небо самолет.

Хмельные поцелуи в жите,
Во взгляде радость и тоска;
Как пальмы след на антраците,
След на спине от колоска.

Этот цикл, в котором благодаря единению святости и греховности торжествует радость бытия, был завершен в 1977 году, а спустя двадцать лет, когда поэт стоял на пороге семидесятилетия, у него появился новый цикл «Золотое яблоко» – еще более откровенная и пронзительная любовная лирика, ничуть не уступающая по силе чувств и написания «Тайне твоего лица». Прав был Павлычко, когда признавался:

Лишь ты, любовь, меня не старишь
И силу обновленья даришь.

На полюсе Ненависти у Дмитра Павлычко – людские несправедливость и злоба, предательство и фарисейство, ложь, пресмыкательство, пренебрежение к своим корням и к родному языку. Ненавидит Павлычко так же страстно, как любит:

Во мне – лишь ненависть безмерная,
И дух любви, и дух вины,
И не от старости, наверное,
Умру я, а от их войны.

Поэт на всем своем творческом пути сталкивает такие полярные понятия, как любовь и ненависть и всё, что за ними стоит, чтобы в поединке этих двух вечных соперников выявился лишь один победитель, чтобы от их столкновения высечь огонь правды и справедливости. Не случайно еще в молодости Павлычко написал:

Я только раз, всего лишь раз любил,
А сколько ненавидел – я не знаю.

Поэту тесно в одном жанре творчества. Не менее интересен и весом его подвижнический переводческий труд. Не секрет, что чем ближе уровень одаренности автора и переводчика, тем меньше перевод уступает оригиналу. Наверное, потому лучшие переводы «Сонетов» Шекспира на русский язык принадлежат Маршаку и Пастернаку. Вместе с тем Павлычко, выдающийся мастер сонета, однажды в разговоре со мной высказал такую мысль: «Если бы раз в пятьдесят лет рождался поэт, равный по таланту Пастернаку, и переводил Шекспира, то, сложив все переводы его сонетов за тысячу лет, мы бы имели приблизительное представление о Шекспире».

Сам Павлычко блестяще перевел на украинский язык весь сонетарий Шекспира, а его перевод знаменитого 66-го сонета по силе обличения несправедливостей мира, эмоциональности и энергичности фраз, на мой взгляд, превосходит все другие переводы, в том числе и на русский язык.

Огромный вклад в сонетную практику внес Павлычко своей антологией «Мировой сонет», в которой представлены крупнейшие сонетисты мира с тринадцатого по двадцатый век и переводы их сонетов с двадцати шести языков. Следует также отметить и такие серьезные его переводные издания, как «Антология болгарской поэзии», «Антология словацкой поэзии ХХ века», две антологии польской поэзии – «Колокола зимой» и «50 польских поэтов» и, конечно же, малая антология русской поэзии «Ода вольности».

Не забуду, как когда-то Павлычко учил меня, начинающего переводчика: «Ты должен стараться, чтобы в твоем переводе каждая строка звучала приблизительно так: «Я помню чудное мгновенье».

Украинец с головы до пят, любящий больше жизни свою Украину, Павлычко по сути своей интернационален, и не только потому, что владея добрым десятком языков, перевел на родной язык поэтов с мировыми именами, а в первую очередь потому, что только из любви к своей стране, своему народу вырастает почитание других стран и народов. В полной мере

это относится к России, в которой Дмитро Павлычко давно и хорошо известен. И хотя в ней после развала СССР не выходили его книги, он за это время выпустил в своих переводах на украинский язык уже упомянутую антологию «Ода вольности», в которой представлены поэты от Пушкина до Вознесенского и автора этих строк.

Павлычко и прежде обращался к русским поэтам, достаточно вспомнить его стихи о Пушкине, Есенине и Маяковском. Еще в 1954 году на поэтическом вечере в Киеве его заметил и отметил Михаил Шолохов. Долгие годы Павлычко дружил с Арсением Тарковским, которого считал великим поэтом и потому представил его в своей антологии переводами сорока стихотворений.

Господь был щедр к этому человеку, ставшему также известным общественным и государственным деятелем, одним из авторов Акта провозглашения независимости Украины и представлявшим в качестве посла ее интересы в странах Восточной Европы.

Смею заверить уважаемого читателя, что лучше многих знаю поэзию Дмитра Павлычко, потому как, работая над переводами его стихов с 1976 года, десятки, а то и сотни раз перечитывал каждую строчку, пытаясь глубже понять мысль автора. Хотя последний в одном из рубаи предупреждает:

Мысль, достигающая дна,
Где максимальна глубина
Всплывает мигом на поверхность,
Немого ужаса полна.

Много лет назад в диптихе «Саида» Павлычко с печалью писал, что идеалы – любви ли, поэзии – должны быть неосуществимыми и до конца не осознанными. Выразил он это в двух гениальных строках:

Тот счастлив, кто мечту увидел,
Но прикоснуться к ней не смог.

Безусловно, Дмитро Павлычко – это явление не только в украинской, но и в мировой поэзии двух последних веков, громадный талант, опирающийся на мощный интеллект, неукротимую творческую энергию и гражданское мужество. У него необычайно живой ум, мгновенная реакция на мысль собеседника. Его взгляд настолько выразителен, что по нему можно прочитать ответ на свой вопрос или мнение о прочитанных стихах. Павлычко невероятно горд. В одном из белых сонетов он писал: «…даже на дыбы могу подняться перед Богом». Зная поэта, могу подтвердить, что это сказано честно.

Невероятна и его работоспособность. Свидетельствую лично: и в 91 год Павлычко так же страстен в мыслях и действиях и так же неуемен в работе, как сорок четыре года назад, когда мы познакомились. Об этом он так сказал в книге «Покаянные псалмы», которую считает лучшим своим творением:

Прикованный к столу, сгорю дотла
В работе, точно каторжник острога.
Я строю стих, как дамбу против зла,
Я строю книгу, как собор для Бога.

Я не провидец, но искренне убежден, что рядом с именами Тараса Шевченко и Ивана Франко Украина поставит вровень имя Дмитра Павлычко.

Александр Ратнер

Стихи из книги Дмитрия Павлычко «Собор для Бога»

Вся жизнь моя осталась за спиною,
Не знаю сам, зачем еще живу.
Пора бы превратиться мне в траву
Или уснуть под каменной плитою.

Но дух мой чужд извечному покою.
Покуда солнце вижу наяву,
В грядущее с надеждою плыву –
Там, может быть, бессмертие открою.

Я отдал до последнего гроша
Свои долги, но почему, не знаю,
Не хочет отдыхать моя душа,

Как будто я священный хлеб ломаю,
Его у Бога взяв, и угощаю
Еще кого-то, к смерти не спеша.

1999

* * *
Я был меж левыми и правыми,
Хоть знал, что правды нет у них.
Был между рыбами и травами
На острие умов людских.

Я сам себя встречал на множестве
Сплетений мыслей и дорог,
Но ни с травой, ни с рыбой схожести
Я не имел, избави Бог!

Во мне – лишь ненависть безмерная,
И дух любви, и дух вины.
И не от старости, наверное,
Умру я, а от их войны.

12.VII.1999

КОГДА Б Я ЗНАЛ

Когда б я знал, как тяжко ранит слово
Мое, но не кого-то, а меня –
Внезапно, как слетевшая подкова
С копыта вскачь рванувшего коня.

Чего же для меня оно не плаха?
Стыдиться заставляет почему?
Быть может, я писал его от страха,
А может, верил я тогда ему?

Я смерти не боялся, хоть, не скрою,
Не знал и правды, был слепой, как дым.
Когда б я знал, какую скорбь порою
Приносит жизнь, я б умер молодым.

7.X.2006

РОЗА

Благоухает роза, и к раскрытым
Ее устам склоняется моя
Душа. Резные лепестки видны там,
Как гланды в звонком горле соловья.

Видны там за горою домик тролля,
Слез колыбель, обитель червяка…
Ах, эта роза, как людская доля –
Божественна, заплакана, мерзка.

Мне только красота видна отчасти,
Дом эльфа, что подобен хрусталю,
Слеза, что снизу светится от счастья,
Хотя сильнее я шипы люблю.

10.XI.2006

«ДАНАЯ» РЕМБРАНДТА

В тревожном, тихом пенье наготы,
Не прерванном ни разу вскриком страсти,
О радостях любви воспоминанье
И предвкушенье материнских мук.

Над слабым вздохом солнечного лона
И молкнущих колоколов грудей –
Призывный жест пленительной руки,
Мелодия надежды и смиренья.

Дивится этому распутный Бог –
Он святость матери и красоту любимой
Не смог ни разделить, ни совместить!

И он, приняв навеки образ мужа,
Свое бессмертье отдает за то,
Чтоб прикоснуться к мудрости зачатья.

ЛУК

Она лежала навзничь на траве,
Раскинув руки, ждущие объятий.
А линия грудей ее и рук
Была на лук похожа в ту минуту.

Я на запястья тетиву надел,
Сжав лука непокорную упругость.
Тугой изгиб оружия живого
Я гладил, словно перед поединком.

В моем колчане слишком мало стрел,
А враг уж наступает и смеется,
Но я обязан выиграть дуэль.

Поэтому быть верным лук молил я,
Брал каждый раз короче тетиву,
Пока он вдруг не закричал от боли.

ПРИТЧА
О СПРАВЕДЛИВОСТИ

Явились к матери сыны.
Стоят враждебны и угрюмы.
– Чего нам разные даны
Таланты, судьбы, лица, думы?

Единокровны мы вдвоем,
Дары одной любви… Чего же
Так отличаемся умом
И даже статью не похожи?

Несправедливость в том видна,
Что всем – не только именами –
Разнимся мы, хоть ты одна,
жди согласья между нами.

А мать сомлела, в первый раз
Не в силах темной ссоры вынесть.
– Я в равной мере, дети, вас
Люблю – и в этом справедливость.

* * *

Я испугался – седина,
Слепя прозрачной белизною,
Сверкнула вдруг передо мною.
Та женщина с косой льняною
Еще вчера была юна.
Она испуг мой поняла
И страх заметить мой успела,
Но от него не онемела,
А улыбнуться мне сумела,
В улыбку словно вся вошла.

И позвала наедине
В своей сердечности сиянье.
И сладостнее, чем свиданье,
Мое беззвучное рыданье
И покаянье были мне.

1983

* * *

Сними своею легкою рукою
Снежинку с брови мне, а с сердца – лед
Почтенности, печали и покоя,
Все то, что я копил из года в год.

Нет, не снимай – впилось мне в сердце жало
Твоей красы, и лед, как нож, давно
Я к сердцу приложил, чтоб перестало
Так сильно печь и так болеть оно.

* * *

Бежит под ливнем кобылица,
Сквозь мглу и чащи – напролом;
Дождь прогибается, искрится
Крылами над ее хребтом.

Она, как молния, со склона
Летит и путы ливня рвет.
Вода свисает, как попона,
И бьется о тугой живот.

Грохочут в скалах грома взрывы,
Как неба рушится чертог;
И пламенеет вспышка гривы
Над вспышкой глаз и тонких ног.

Она стряхнет касанья тучи,
Воды, что в пахи затекла;
А как стерпеть нещадно жгучий,
Щекочущий охват седла?!

Как вынести стальную ласку
Удил, что распинают рот,
Смиренья и уздечки маску,
И в шорах мир, как будто грот?!

Как может покориться шорам
Душа встревоженная та,
И сапогам, и острым шпорам,
И лютой молнии кнута?!

Я спрашиваю – и от страха
За спину прячу мокрый кнут,
А ей протягиваю сахар,
Который губы оттолкнут.

Нет, невозможно отступиться,
А умолять лишь, чтоб взяла.
Она ж моей, та кобылица
С крылами белыми, была!

* * *

Акации. Гудят бессчетно
Пчелиные колокола.
И маков красные полотна
Полны порыва и тепла.

Гнездо в колосьях брезжит близко,
Твой взгляд пугает и зовет;
Как шпиль седого обелиска,
Вонзился в небо самолет.

Хмельные поцелуи в жите,
Во взгляде радость и тоска;
Как пальмы след на антраците,
След на спине от колоска.

* * *

Тот между нами быть всегда обязан,
Кого сжигает ревность. Мы втроем
Сидим, а он в бокалы нам тайком
Яд наливает, не моргнув и глазом.

И, потеряв от опьяненья разум,
Свою любовь мы на осколки бьем,
Потом, сложив их, мир воссоздаем,
Который чувств материками связан.

Какое счастье – из щемящих плит
Вновь сроить форму, чуждую изъяну,
Соединять утесы в монолит

И находить, плывя по океану,
Тот островок, что, закрывая рану
В планете сердца, сладостно болит.

* * *

Рубашка стянута проворно,
От плоти – запах орхидей,
И лифчика звонки покорно
Высвобождают страсть грудей,
И взгляд, который в поединке
Находит цель, как ятаган,
И зубы дразнят, как снежинки,
И губ томительный туман…

Хотя хмелею, но три слова
Твержу я: «Это не она!»
Так надо мною шутит снова –
И не впервые – сатана!
Борюсь! А победив в исходе,
Когда без чувств лежим в траве,
Нащупываю рожки вроде
Под косами на голове.

* * *

Я вспоминал тебя, хоть ты передо мною.
Я возрождал твой неувитый сединою
Девичий образ. «Встань! – тебе, моей душе,
Шепчу, – и свет зажги, и появись с гордыней,
Такою, как была, а ты ж была богиней,
Владычица моя в прозрачном неглиже».

И вправду ты встаешь из памяти, седея,
Я слепну, как пчела в глубинах орхидеи,
В твоем сиянии. И седина густа,
И материнства след в чуть перезрелой плоти,
И взгляд, точь-в-точь туман времен на позолоте,
И как закрытый храм, прискорбные уста.

И все, что обрела ты в жизни, в завершенье
Приносит твоему владычеству крушенье,
Куда теперь меня заводишь ты, маня,
И раздеваешься, как будто против воли,
Так долго, что века то гаснут в ореоле
Твоем, а то горят. Я есть. И нет меня.

* * *

Проснулась Анна¹ и несмело
Окно раскрыла на февраль.
Как плоть младенца, розовела
Туманом вымытая даль.

Пылая, из лесной пещеры
Вставало солнце. День – как дым.
Взгляд воина или пантеры
Мелькнул за деревом седым.

Она не ощутила страха:
Ведь Франция – ее земля.
Вокруг – прислуга, свита, стража,
Полки супруга-короля.

Охоты, платья, развлеченья,
Молитвы, кружева интриг,
И драгоценные мгновенья,
Часы и ночи возле книг.

Здесь – Франция, ее держава,
Ее твердыня и хвала…
Чего же вдруг слеза сбежала
И ленты в косах обожгла?

Чего предвестьем укоризны
Тоска сдавила грудь в тиши?
Держава есть – а нет отчизны,
Корона есть – а нет души!

Но был же сон! И отозвалась
Душа, светясь, как небосклон.
Стояла Анна и боялась,
Что, как туман, растает сон.

Отец ей снился. Тихий. Мудрый.
Ей снилась младшая сестра
И Киев, ангел златокудрый
С крылами синими Днепра.
______
¹ Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого, жена Генриха I, королева Франции с 1049 г.

ЖЕРЕБЕНОК
Безумно жеребенок ржет,
как жесть,
Скрежещет голос, высями гогочет;
Искрится грива, вздрагивает шерсть –
Он удила расплавить криком хочет.
Его поймали на тугой аркан,
К забору привязали возле вишен.
И разоржался он, как ураган,
В котором тонкий плач ребенка слышен.
Над ним ни разу не взвивался кнут,
От воли кровь играла веселее;

Он знает, что его сегодня ждут
Седло, поводья, хомуты и шлеи.
Летя еще недавно в табуне,
Он ржал тихонько маме-кобылице!
Тот голос кротким был,
как смех во сне,
Как полуночный всплеск
в степной кринице.
Теперь он страшно стонет и хрипит,
То на дыбы встает, то на колени,
Сверкает от загривка до копыт,
И, как в снегу, белеют губы в пене.

Он вьется весь, оскалив ганаши,
Как будто воздух ловит ртом в полете.
И крик печальный рвется из души –
Так лезвие ножа торчит из плоти.
Ржет жеребенок, ржет уже навзрыд,
И молит он, узды не знавший сроду,
О воле, но на волю путь закрыт,
И тяжко проклинает он свободу.
И падает со стоном неземным,
На небо смотрит взглядом, полным боли,
И вьется нить кровавая над ним –
Вмиг сердце разорвалось от неволи.

* * *

Твоя измена обожгла,
Подобно маминой лозине.
Хоть вечность с той поры прошла,
В душе отрава и поныне.

Я горечь эту жгу давно,
Выплескиваю яд коварства.
Осталось две-три капли, но
Их берегу я, как лекарства.

* * *

Мой край родимый, ты, я знаю,
Был без меня и будешь впредь.
Чего ж я так себя караю
За беды все твои, ответь?

Ты вечный, как весна и осень,
Как звезды в поднебесной мгле.
Неужто нужен тебе очень
Миг моей жизни на земле?

ЖИД

Ночь. Рождество. Село в предгорье.
В окошках – свечи, в душах – Бог.
И снег, упавший на подворье,
Отряхивают дети с ног.
Цари, три Пастыря с киями,
И Жид, и Смерть, и Сатана.
Вдруг – немцы. В двери бьют ногами.
Облава. Крик! И тишина.
Фашист подходит, добрый вроде:
– Театр народный! О, зер гут!
А ты, жидовское отродье,
Ко мне! Какого черта тут?
– Не жид я, – мальчик поясняет,
– Жида играю, это роль…
Но ненависть уже пылает
В глазах гестаповца: – Яволь!
Беги! – кричит. Дитя по полю
Бежит и падает на лед.
А изверг насмеялся вволю
И пистолет свой достает.
Цари, три Пастыря в печали,
И Сатана, и Херувим,
И Бог, в хлеву рожденный, пали
Все – на колени перед ним.
– О, не стреляйте по ребенку!
Мы присягнем, он – не еврей!
А мать летит, летит вдогонку,
К сынишке, чтоб прижать скорей
Его к груди. И поднимает
Всего в крови, сама дрожит.
Дрожит и в небеса рыдает:
– Мертвец мой мальчик, а не Жид…
И немца умоляет, плача
На все село, на все лады:
– Стреляй же, коль стрелять ты начал!
Он – Жид, и все мы здесь Жиды!

* * *

Коль не было бы этого всего,
то все, возможно, было бы чуть лучше
и не узнали б мы, как не должно быть,
решив, что хорошо все то, что есть.

Коль не было бы этого всего,
то все, возможно, было бы чуть хуже,
и мы бы не узнали, как должно быть,
решив, что хорошо все то, что есть.

Дмитро Павлычко
Перевод с украинского
Александра Ратнера
Фото из архива автора  

Редколлегия американского международного литературно-художественного альманаха «Новый Континент»  поздравляет Поэта Дмитра Павлычко с 91-м Днем рождения. Здоровья, долголетия, творческих успехов — и пусть сбываются все мечты!