Александр БУНИН | ЮБИЛЕЙ ПРОРАБА МИХЕЕВА

«На старости я сызнова живу;
  Минувшее проходит предо мною…»
 (А.С.Пушкин. Борис Годунов. Пимен)

Люди изобрели календарь и пустились рьяно фиксировать прожитые дни. Мозговой штурм этнически полоумных homo sapiens стал обильно плодоносить: до нашей эры/во время нашей эры/после нашей эры —  Бронзино/Моне/Пикассо/Сафронов —  барокко/рококо/постмодернизм, старожилы не сторожат и как обычно не могут ничего припомнить. А ведь возраст в цифрах не всегда и не всем приятен: старики молодятся, цепляя пёстрые галстуки, а подростки поскорее хотят стать взрослыми, чтобы курить без утайки в местах общего пользования.

Не лучше ли измерять возраст событиями? Или  воспоминаниями? Если суммировать время звучания всех песен Битлз, то получится совсем немного — часов восемь-девять. Но какой горячей и  насыщенной была та эпоха! Здесь и хипповый Вудсток, и радостные мини-юбки, и много чего ещё. Так  и с жизнью в целом. Эпоха счастья не так уж и велика. Всего один рабочий день. Потому что счастье – неестественное состояние человека.

Можно ввести коэффициент качества жизни или бытия (Кб). Хотя «качество», как и многие другие параметры жизни, вещь индивидуальная. Для кого-то высшим мерилом Кб является длительность состояния покоя в тёплых крупновязаных носочках и «сиськой» пива в дряблой руке, а кто-то не мыслит качественной жизни без постоянных байдарочных походов по звонким стремнинам или непуганых песнопений под лязг металлических струн в антисанитарных условиях повышенного содержания  кровососущих. Всякое бывает. Но таким образом каждый индивидуум может сам определять свой возраст согласно предложенной методике, не обращая внимания на настораживающие неоновые огни, сверкающие в удостоверении личности. Глупо проводить исчисление собственной единственной  жизни по общему алгоритму, заданному извне посторонними людьми. Перестаньте ограничивать народ! Что за «накал страстей на острие атаки»?

Но время, конечно, струится, как не измеряй. Киту Ричардсу, этому enfant terrible мирового рока, уже под восемьдесят. Стареют кумиры. И ты вместе с ними. Живёшь в пол-оборота к прошлому. Но зато так, как многие в твоём возрасте стесняются. Только ты стареешь в другом месте. Там, где старость наступает быстрее. Там, где хрупкие женщины кладут асфальт, а дипломированные мужчины, не испытывая профессиональной гордости, торгуют оптом и в розницу зелёным горошком марки «Сахарная подружка».  А с удовольствием глядя на Кита начинаешь понимать, что десятки прожитых лет – это не старость. Это мировоззрение. У каждого своё. И общепринятая традиция отмечать дни рождения утрачивает былую торжественность и обязательность исполнения. Каждый сам себе старый хрыч и памятник терпению.

А числа кратные десяти, а в некоторых случаях даже пяти, называемые «юбилеями», вообще искусственные поводы, не совпадающие со строгим классическим определением объекта. «Ах, юбилей – это праздник праздников!». И чего вдруг? Человек, когда захочет, тогда у него и юбилей. Праздник праздников. И не надо насилия, чтоб все были здоровы.

Две зимы не пьёшь – вот и праздник. Вот и юбилей. Есть повод отметить. «Сотку»  заработал – и опять-таки праздник праздников. Можешь себе позволить. Без привязки к конкретным датам календаря.

Хотя в традиционных юбилеях есть, конечно, своя нечаянная радость. В этот день ты чувствуешь (на короткий срок)  себя самым умным, самым образованным, самым обаятельным и привлекательным. В полном соответствии с произнесёнными вслух речами. И как-то сразу привыкаешь к новой уютной действительности. Утром это проходит, но помимо головной боли остаётся боль за судьбы нашего случайно-закономерного начальства: кем же оно себя мнит, коль ему десятилетиями мастера и подмастерья кружевных видов спорта с услужливыми коротконогими походками льют в уши отравленно-льстивый елей? Не обронило ли оно, часом, чувство объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его и которая худо-бедно всё же копируется и фотографируется, отдавшись на волю тем же гневно отображаемым ощущениям?

Возведение юбилея в ранг особо значимых праздников – дань формализму. Иногда эта «дань» превращается в водевиль с непредсказуемыми последствиями, как у Чехова, например, а иногда и в трагедию, как любая годовщина ВОСР с момента её первого упоминания. Безобиден, и то на первый взгляд, лишь трансцендентный юбилей Сущёвской пожарной части.

Да и чем, скажите, шестьдесят девятый день рождения хуже псевдомагической семёрки с приплюснутым к нему для основательности унылым нулём? Солнце встаёт не под тем углом к горизонту? Не пересекающиеся множества начинают пересекаться и размножаться делением?

Сочетание шестёрки и девятки допускает неоднозначное толкование ситуации и увлекательнее со всех сторон. Как ни крути. Как ни вращай. Да и разница невелика. Твой срок годности ещё не истёк, полный эндшпиль не настал, хотя нога, если б случилось, уж  не дойдёт до Казани походкой от бедра. В любом случае, ты можешь сидеть на полу, кормить туалетного утёнка семечками и ничего не делать, охраняя бананы от одиночества, а лампу от абажура. Но зато этот необщепризнанный юбилей ты назначил себе сам.

В каждом возрасте есть своя прелесть. Только не надо примерять на себя костюм жертвы времени и умирать с балкона во всём чистом. Суворов в твои годы Альпы переходил в погодную скверь, чисто Новый Арбат по подземному переходу, хотя действо то и не было таким уж обязательным. Другие пожилые люди вон бадминтонят, впадая в бутылочный колер, ныряют,  всплывают, летают, взмывают даже – и ничего. Здоровенькие. Физически, по крайней мере. Даже черепаховое pince-nez не вдевают в образ, отпуская тяжеловесные остроты при большом стечении вынужденно внимающих отдыхающих трудящихся. Живописненько.

И ты ещё не настолько стар, чтобы не любить и не страдать, хотя уже не гоняешься за трамваями и на смену горячей брандспойтной решительности пришла прохладная рассудительность. И дружишь ты теперь, в основном, по территориальному и профессиональному  признакам, и при полном совпадении  политических и музыкальных предпочтений. Надобность в друзьях, конечно, ещё не исчезла и бедовая «старая гвардия» с полувековым стажем в строю и всегда  готова ко всему. Но ты не ищешь новых близких знакомств.  Что они тебе могут дать? Свои проблемы, свои знания? «Ах, оставьте, графиня!».  Хватает уже имеющихся. А узнав ближе можно разочароваться. Или разочаровать. Энергия заблуждений потихоньку иссякает. Цинизм в старости – вещь необходимая.

Ты молод, пока есть с кем вспомнить юность, смеясь над старыми неумелыми фотографиями. Ты же не думал, что шестьдесят девять – это так далеко и тебе придётся наблюдать вселенский  бунт копий против оригинала. Ты специально уехал в деревню, украсив родные московские улицы своим отсутствием.

Ты, заолдевший в пороке, занял позицию наблюдателя по отношению ко многим вчера ещё волнующим  процессам. Ты не связан общественным мнением и убавил громкость общественной жизни. Границы твоей независимости расширились. Ты вступил в возраст осмысленного счастья, твои годы тебя стимулируют и вдохновляют, и ты уже не очень боишься этого коллективного мрачно-смешного помпадура, выдающего под гул продажного одобрения свои мерзкие поступки за подвиги. Ты ведёшь подрывной образ жизни с бумажными книгами, виниловыми пластинками, замшевыми ботинками и джинсами Levi Strauss. Шестьдесят девять лет – это фаст фуд в медленной очереди. Время морщин. И не всегда мимических. Время несовпадения помыслов и поступков. По экстерьеру ты теперь, конечно, уже не «котик» и не пресловутый «зая» с положенными по  статусу наградительными коврижками,  но и не безразличный снующим прохожим кит, выброшенный на берег безжалостной штормовой волной. И пусть линии затылка и шеи далековаты от былого идеала. Беды нет. Нужно просто чуть изменить требования к идеалу и  слегка подправить стандарты в связи с изменившимися обстоятельствами.

Старость – не только утрата некоторых возможностей, но и их новая оценка, совершенствование, долгосрочное абонирование места на сцене, а не в последнем ряду зрительного зала. Ты стал тем, кого не понимал в молодости, только в варианте «лайт»,  с хард-роком и виски, обретя дополнительную способность излагать суть проблемы без использования элементов ненормативной лексики, хотя, казалось бы, другими словами и не скажешь. Скажешь. Не в театре.

Ты как старинное зеркало, которое знает много тайн, но не собирается кричать о них миру. Перед твоими глазами как игрушечные памятники просквозили восемь генсеков, опирающихся на предвыборные каблуки. И хотя СССР был чемпионом мира по выращиванию конопли, смешно не было. А было недолгое время, когда появились робкие и суетные надежды на иную жизнь. Но оглушающая Софья Власьевна в сапогах бутылками, облепленная для верности погонными километрами разномастных погон, снова вступила в свои неограниченные права, повелев называть годы этих надежд «лихими», а взамен предложив глубинному народу бедность на фоне тотального телевизионного милосердия в ореоле непримиримой гордости делами давно минувших дней. Талантливые люди уступили место знаменитым, чьи суждения базируются исключительно на величине кассовых сборов. Они имеют об искусстве весьма скудные понятия, но точно знают, что им должно не нравиться.

Государство вновь стало учить тебя борьбе, а не пониманию красоты.  Людям приходится бороться за всё: за собственное здоровье, за качество дорог, за чистый воздух, за еду, леса, реки, поля и озёра, друг с другом, а ведь на самом деле они лишь преодолевают  последствия антисоциальных решений, ставших уже привычными и облачённых в убаюкивающую благостную форму мнимого патриотизма. А разумные (законные) решения могли бы автоматически отсечь многие из видов этой национальной «борьбы» без правил. Но таких решений нет. И вся жизнь – в борьбе. По большей части, со здравым смыслом.

И ты опять поднял паруса и отправился в путь, не зная будет ли ветер и не ожидая бесплатного светлого будущего. Но лунный свет по-прежнему плещется в стакане твоего портвейна. Как в молодости. И ты никак не повзрослеешь, и всё слушаешь Cream, подняв капот у рояля, соблюдая достойный баланс между «правильно» и «легко».

Ты помнишь те времена, когда высокое положение в обществе достигалось как побочный эффект от полезной этому же обществу деятельности, а не в результате личных связей и грубой носорожьей тяги к придворному статусу, позволяющему решать собственные финансовые задачи за счёт покорного населения. У новых начальствующих разночинных величин не хватает ни опыта, ни образования для анализа ситуации и выработки оптимальных методов управления. Они одержимы идеей повсеместной  суверенности, вплоть до суверенной таблицы умножения и суверенного «правила буравчика». Они хотят кое-как, но много и быстро. Очень много и очень быстро. Вершина их управленческого  успеха – максимальная минимизация потерь.  Эффективность  деятельности выгодно замыкается на самих себя. Сокрушительные интеллектуалы «нереального сектора экономики», не ходившие дальше десятичных дробей и не ведающие законов экономических теорий.

После тряских провинциальных автобусов, щемящих родной теснотой, они явили купеческую спесь и резко полюбили «шикарный выезд». С пронзительными громогласными сиренами и перекрытием дорог. Их позиция вполне обоснована: без звукового сопровождения граждане могут не понять, что эти глумливые лица с антивандальным покрытием, будто едущие после получки невзрачные портреты передовиков труда секции дамского белья, есть очень выдающиеся лица, особенные  лица, не такие лица как все, государственные лица, живущие «в разноту» с народом.

Масштаб бедствия трудно оценить, но его неизбежность не вызывает сомнений.

А ты стал спокойнее. Как безразличный велосипедист. Уже без особого негодования внимаешь песням из сериалов, этой жуткой смеси попсы и частушек, сдобренной украденными фрагментами псевдоромантического блатняка, выдаваемой нынче за soundtrack. Ты понял, что худшее – это точка отсчёта для всего остального, нулевой уровень бытия. Не следует забывать о возможном худшем и стараться оценивать лучшее через худшее.

Тебе стали нравиться простые вещи, хотя ты ещё относительно резв мозгами. Ты проникся пониманием ветра и солнца. Пониманием природы. И даже пониманием  нелепой традиции здороваться за руку с посторонними мужчинами лютой зимой. И даже пониманием соседей. Ты не был в яслях, саду и пионерском лагере. Твоё зарождающееся самосознание не было изуродовано идеологией коллективизма. Тем сильнее ты ценишь индивидуальность, любовь и дружбу. Однако поступки некоторых людей отбрасывают их от тебя в бесконечность и навсегда. У тебя нет времени прощать. Бисер is over и ты можешь позволить себе немного эгоизма, не забывая о том, что только за возраст тебя уважать не будут. Ты не безжалостен. Тебе безразлично.

«Поговорим о странностях любви…». Поговорим. Отчего ж не поговорить. Тема вечная, а ты и сейчас нуждаешься в тёплом женском участии и предпочитаешь плакаться не в жилетку-пике, а в основополагающее просторное декольте. Такой подход более оптимистичен для обитателя 60-х. То было время бескорыстной любви без модного ныне харрасмента, весёлая профессия «бабника» была востребованной, а уровень конфиденциальности встреч был гарантирован уровнем взаимопонимания.

Ты помнишь всех своих женщин. То были визиты доброй воли с легкомысленными целями. Ещё в седьмом классе ты понял, что воздержание есть наихудшее из извращений и немедленно стал относиться к девочкам иначе, подвергая циничному взгляду их недосягаемую невинность. И стройноногие  девочки-чертовки тебе с удовольствием потакали. Ты помнишь их белые торжественные фартучки и целомудренное буйство лямочек и бретелек сквозь светлые полупрозрачные блузки. Их застенчивые, украдкой, взгляды. А потом самые смелые из них гуляли с тобой по почти безлюдному вечерами парку Горького, робко вороша мыском туфельки первые падшие бруньки. От стеснительности, будто бы в задумчивости о нелёгкой девичьей судьбе. А ты всё говоришь и говоришь, о себе, о ней, о том, что погода прячет ветер в перчатки и потому зонтики не летают, придавая словам, тем что нельзя прокричать, торжественную многозначительность.

Молодость это такое состояние, когда ты только-только расплатился за совершённую глупость, а тебе говорят, что вышла новая версия. И ты снова выдвигаешься по скользкому пути модернизации. И тебе снова снится заговор муссонов и в комнату входит предвкушаемая Татьяна, высокая и красивая как Кёльнский собор.

Всех своих женщин ты любил, а они любили тебя. Но в итоге пришлось-таки выбрать одну и жениться. Максимум двух. Ты любил женщин, но не гонялся за всеми привлекательными особами, у которых прощупывался пульс. В мирной жизни нет места подвигу. Ты придерживался традиционного для обходительных мужчин метода ухаживания: женщину надо сначала очаровать, влюбить в себя, а потом уже всё остальное. И не важно сколько у тебя было романов – два или две тысячи. Всем этим девочкам ты отдавал часть своей души, скармливая её как хлебный мякиш уткам в пруду.

С годами участие в экстремальных любовных играх становится всё более проблематичным, но битва за всеобщую нравственность ещё не приняла уродливых форм отчётного партсобрания. Мир становится другим, когда не приходится всё время думать о сексе. Ты уже не стремишься знакомить старую мебель с новыми подругами. И давно перестал распускать руки через стол. Революционная ситуация приобрела оттенки уважительного товарищества: низы хотят, потому что так надо, а верхи, в ряде случаев, могут. Но без затяжных сцен и пожарных приступов возгорания.

Молодые женщины и девушки для тебя – как экземпляр редкой бабочки с загорелыми ногами в короткой белой юбке, как картины в Русском музее. Ты на них не смотришь, а изучаешь, как звёзды, не воспринимая даже в качестве временной собственности. Не бывает двух одинаковых женщин, как не бывает двух одинаковых звёзд, и поэтому все твои внутренние разговоры сводятся к восхвалению индивидуальностей. Ты, как почётный старикан, можешь ходить пьяный по этому музею и вежливо приставать к посетителям, осознавая всю бесполезность своих возрастных привилегий, пытаясь потихоньку восстановить былое статус (сука) кво. Жизнь – не сказка. Только в сказках принцессы выходят за дровосеков, а потом годами лечат их от запоев пиявками.

Из огромной разницы в возрасте следует и ещё одно редко устраняемое противоречие: молодые женщины не в состоянии понять, ни тем более оценить твой внутренний мир, каким бы прекрасным или убогим он ни был. А это необходимое условие для гармоничного сосуществования двух относительно развитых существ. Это не вина девушек и не их беда. Это обычное следствие временно́го разрыва поколений. Лет через двадцать-тридцать они смогут сделать это, но надобность в таком понимании исчезнет по естественным причинам.

Женщины постарше ещё волнуют. Особенно те, что пьют водку и при слове «жопа» не грохаются в обморок. Они честны и открыты. Им можно доверить себя. Они —  абстрактная живопись и могут рассматриваться как некая знаковая система.

О женщинах-пенсионерах разговор особый. Они по большей части милы, но время от времени в них просыпается дремлющий (покуда) вулкан нерастраченного  пыла руководителя и советчика высшего ранга. У них появляется категоричность суждений. Инструкции выдаются громко и по всем жизненно важным и не важным вопросам, невзирая на  прошлую гражданскую специальность, тематически далёкую от обсуждаемой проблемы.

А если ты заболел, то пропал. За тебя начинают бояться (людям  нравится переживать страх без последствий для себя). Ты валяешься как сельдь, а тебя потчуют не теми жидкостями и поправляют подушки. Чувствуешь себя постояльцем мавзолея. Пять звёзд, всё включено. В сговоре с врачами они нагоняют жути, будто ты школьник. В их речах прослеживается предвзятость. Они всегда готовы устроить тебе передвижной стационар местного значения, лишь бы ты подольше торчал дома.

С потомками отношения тоже удались. Они, потомки, оказались наделены наследственной духовностью и бескорыстием ума, что, собственно, и создаёт иногда интеллигента. Но они не относятся к тебе как к душевной и психологической необходимости. Ты физиологическая данность, не друг. И не товарищ и не брат. Они эгоистичны по своей природе. Они стали такими раньше, чем выучили первое стихотворение. Это нормально. Это природа. Наверное, ты тоже был таким. И дети – это не цветы и не смысл жизни, а закономерный результат взаимоотношения полов. С определённого момента вполне самостоятельные единицы. И научиться быть ненужным этим автономным ребятам – сложная наука.

Внимание к твоим жизненным мелочам, что приятно, сочетается у них с легкомысленным неприятием глобальных, проверенных временем и местом применения постулатов. У них другая система ценностей, более простое понимание жизни, свойственное их возрасту. У них другие чувства. Быть может, сильные, важные, но другие. Их фантазия безгранична. Как, собственно, и потенциал для ошибочных суждений и действий. Их символы эпохи не всегда вписываются в саму эпоху. Вот здесь и нужен ты: при встрече с правильными людьми приходят правильные решения. При условии, конечно, что тебя слушают и слышат. Мало, чтобы учитель умел учить. Нужно ещё, чтобы ученики умели учиться. Только в этом случае процесс познания идеален. Это необходимое условие, но, конечно, не достаточное.

В науке, литературе, живописи, музыке они научить тебя ничему не могут, но ты с благодарностью принимаешь их помощь в области компьютерных  тонкостей и решении житейских проблем, в устранении которых ты не особенно силён. Не так уж и плохо быть в чём-то дилетантом. Это позволяет видеться с родственниками внепланово.

Ты вручил детворе подарки, значимость которых они пока не в состоянии оценить: финансовую и физическую самостоятельность. Им повезло. Ты не успел потратить всё заработанное по назначению – на женщин и алкоголь, а твоё спортивное прошлое и активное настоящее позволяют сохранять упругую походку и стремление к дальнейшему перемещению в пространстве.

Ты стараешься не усложнять им жизнь, указывая на общепринятые огрехи, не желая обидеть или прослыть нудным, хотя этим своим молчанием подпитываешь их не всегда положительные стремления.

Но от них ты испытываешь радость. И от женского изящества, и от мужской широкоплечести, и от некоторых суждений. И они искренне рады, что ты больше не злоупотребляешь спиртосодержащими растворами и повесил стакан на гвоздь, преодолевая вожделение через отвращение.

Увлечение напитками никогда особой проблемой для тебя не было, но норму Мастера ты, конечно, выполнил, пройдя путь от резкого отрицания всякого алкоголя до нежной дружбы с ним. И с огромным личным глобусом, набитым желанным зельем.

Теперь ты исследователь метафизики пьянства. Минули те благодатные времена, когда ты не знал, где проснёшься и мог выпить девять сантиметров водки зараз, не дерзя продовольственным сопровождением. И честно заработанный цирроз отечественной марки не позволит тебе умереть от какой-то импортной заразы сомнительного происхождения. Это было бы стыдно, особенно тебе, вековечному поборнику всесоюзного  движения «Пьянство против наркотиков». Твоя любовь к алкоголю – это болезнь замороженных чувств. Из-за этой страстной любви ты выпил море, осложняя себе существование и сквозь похмелье прислушиваясь к жизни. В общем, не растрачивал себя по пустякам. Пьянство – великая традиция русского народа, йога наших широт. На вид ты весел, а выпить хочется.

Ты помнишь всю узкоспециальную терминологию прошлого времени. «Пугни портвейном!», «Становь миску!», «Сделай водку как была!», «Не сыпь с катетом!». И главную из градаций алкогольного опьянения — «в умат», когда твои движения на секунду становятся филигранно точны, ты, едва дыша, ставишь иглу на пластинку, потом, исполнив долг, расслабляешься и падаешь, опрокидывая стол с угощениями. Ты помнишь как пиво в «Пльзене» становилось всё менее и менее чешским. Ты помнишь как твой славный друг-химик, находясь на далёкой практике, пропил с заезжими комсомольцами казённую клеёнчатую таблицу Менделеева размером 3х4, все запасы реактивов и местное колесо обозрения. Ты ещё пил в шумно скользящих трамваях-ресторанах, через открытое окно приставая к прохожим дружелюбными словами.

Ты один из немногих людей в России, кто ни разу не посетил Макдоналдс и не подверг себя ни единому сэлфи. Поэтому размеры твоего аппетита и подробности твоих деяний будут скрыты от недоброй общественности. И хотя пьяницам свойственна искренность, ты никому не расскажешь, как однажды, употребив ёмкую театральную флягу досуха, вышел с цветами на сцену и встретил там обречённую петь Мирей Матье (в Москве кого только не встретишь). Девушка в обмен на букет привычно подставила дежурную щёку, как икону, но ты, по-хозяйски преодолев лёгкое сопротивление, мягко обнял её и хорошенько поцеловал в одинокие губы. По харе не получил, а красавице будет что рассказать подружкам: такого парня чуть не отхватила! В общем, культурно отдохнул, оставшись в первозданном виде и не желая нравиться окружающим.

Ты никому и словом не обмолвишься о том, как с западно-европейским выражением лица и криками «Враг не пройдёт!», водрузил с товарищами красное знамя на крыше деревянной пивной где-то в Химках, чуть (очень) серьёзно не поплатившись за содеянное. Навсегда останется тайной и тот факт, как ты, после много водки, перелезая  под колким холодным дождём через высоченный ночной забор, притомился в пути и уснул наверху этой некрасивой разделительной преграды. Помнится, было сыро, узко, жёстко, но обошлось. И в темноте можно встретить хорошего человека.

Теперь ты вышел из возраста поиска собутыльников. Ты снимаешь беспокойство уже не водкой, а старой музыкой, книгами, чёрно-белыми комедиями и нестрашными фильмами направления «нуар». Хотя уже, конечно, больше перечитываешь, чем читаешь, пересматриваешь, чем смотришь. Возгласы «Захвати что-нибудь к лимону!» давно не тревожат твои ушные мембраны.   Лицо немного разгладилось и «отвиселось», насколько это возможно, от прошлых шалостей. Ты избавил общественность от своего пьяного обаяния. Ты стал трезвым экспонатом грустного павильона « Минеральные воды», редким, как неаполитанец с аллергией на козий сыр и макароны. Время ускоряется, плотность событий уменьшается. Новая утренняя футболка к вечеру остаётся чистой, обнажая факт полного превосходства остатков ума над физическим состоянием комиссионного организма. Спать в галошах ты ещё не ложишься, но тело твоё уже не храм души, а предмет постоянной заботы, и вихрь былых удовольствий в значительной степени видоизменил фасон и «живость» причёски под волшебные звуки нынешних забавных рингтонов.

Однако упомянутые высокоинтеллектуальные игры — это не всё, чем ты  занимался в жизни. На иных поприщах ты тоже слегка подуспел. У тебя куча честных трудовых дипломов «старого» советского образца. По определению  доброго друга детства Саши Бельского, «ты не шёршунь, а пчёлка-медоноска». Такие его слова далеко не к каждому обращены. И у тебя есть ученики. Много учеников. И среди них есть даже непьющие. Что удивительно.

И вообще ты сносно расположился в свои шестьдесят девять. «Домик в лесу, кухарка приличная». Твой жизненный путь благополучен. Тебе хорошо под семьдесят и тебе хорошо. Загадочно и хорошо. Пахнет хлебом насущным. В голове происходит течение мыслей и фактов. И ты всё знаешь заранее.

Тебе уже многое можно. Ты уже во многом вне подозрений. Как напарница Цезаря. Ты человек высокой культуры отказа и уже не рвёшь тесный ворот, доказывая очевидное. Ты по-доброму равнодушен и на бестактные вопросы даёшь бестактные ответы.

Но возраст, конечно, для тебя нов. Как если бы после многих иностранных машин ты вдруг купил родную отечественную:  долго удивляешься её неодинаковости и существенными отличиями от предшественниц. А она просто другая. То есть принцип действия тот же, но другая.

Кой-какой след в природе ты оставил. Не только даты пребывания на планете через скорбную чёрточку. Твоя жизнь, как, впрочем, и любая другая, — это цепочка принятия решений, совокупность действий. Цепочка своими зигзагами напоминает о том, какими правильными и приятными были ошибки молодости и что неудачи определяли твою судьбу в гораздо большей степени, чем удачи.

И теперь ты, как интеллигент широко профиля, позволяешь себе непозволительное – смотреть правде в глаза. Правда вполне терпима, хоть и режет чего ей там положено резать.

При звуках марша «Прощание славянки» тебе уже не хочется совершить геройский поступок и перевернуть мир, не имея точки опоры. Ты понимаешь, что храбрецом быть уже утомительно и риск в твои годы превышает вероятный выигрыш. Так ты используешь сомнительные преимущества своего возраста. Выйдя за околицу, ты несёшь околесицу. Люди говорят тебе что-то вослед, но лишь из вежливости, и для того, чтобы самим стало легче.

В свои шестьдесят девять ты всё о себе уже знаешь и тебя невозможно обидеть. Многие вещи воспринимаешь спокойно, они больше не управляют тобой. И погода стала как-то радовать. Будь ты попроще, ты бы восторгался. Но повзрослеть так и не удалось. Ты так и не научился выкраивать значительное лицо во время громкого командного голоса и говорить целомудренные вещи. Тебе по-прежнему всё смешно и никто не дождётся от тебя подробной исповеди у заплаканного дождём окна, хотя материшься ты весьма бегло. Не все дураки, кто дурачится.

Тебе удалось сохранить лёгкость характера: достаточно пожить с тобой  неделю, чтобы понять, как выглядит истинное зло. Особенно сладостны в этом отношении утренние часы, когда «заряд бодрости на весь день» даже не просматривается. Потом вселенная постепенно приходит в равновесие, будто ты вместе с говорливой полуденной толпой медленно выходишь из тёмного зала кинотеатра и солнечный свет заливает мглистую душу, призывая к свершениям в области повышения темпов снижения роста промышленного производства железорудных окатышей.

В такие минуты возникают мысли о преступности смерти, но ты начинаешь уважать её за неизбежность. Всё больше потерь в твоём личном составе и всё меньше приобретений. Ты уже горевал по многим близким людям, хотя чужая смерть всегда кажется немного абстрактной и её связь с твоей стареющей жопой в кустах жасмина не вполне очевидна и безусловна. Ведь здоровье, как ни странно, не заставляет «желать лучшую» и слегка искрит потенциалом. Впору брать уроки танцев. По крайней мере, ты так думаешь, ориентируясь на удобные тебе косвенные улики: конфеты по-прежнему вкусны, креветки плечисты, ноги ходят, руки хватают, уши слышат, глаза продолжают видеть даже то, чего не следовало бы. То, что гусеница называет концом света, ты называешь бабочкой. Хотя мечты, конечно, сужаются. Нет прежнего размаха.

А что тебя действительно немного смущает, так это воспоминания. Ты, конечно, не ходишь по округе с лимонным видом, вспоминая срамные вещи. Нет, ты весел. И не пичкаешь идеологически невинных граждан событиями из прошлого, хватая их за сбрую, кроме, пожалуй, старинных закалённых друзей, частично выживших после длительного общения с тобой. Но эти и сами горазды.

Вспоминая прошлое, ты не забываешь о настоящем и вполне вероятном будущем. И не бредишь прожектами. Прожекты и будущее разные вещи. Один лёгок, а в другое надо ещё суметь угодить. Ты собираешься в будущее, собираешься жить дальше. Потому что ты не самоубийца. У самоубийц слишком много свободного времени, а у тебя его нет, управляемый хаос на плоскости письменного стола стучит в беспокойное сердце, не допуская мягкотелой праздности.

При всём умении забывать людей и события в душе скопилось много ненужного, но ты всё ещё помнишь, как много лет назад держался за свадебное платье будущей третьей жены второго лучшего друга с целью не упасть, облокотившись головой на близлежащую дружественную грудь в уютной кружевной кофточке. Ты помнишь волнующие запахи детства: мокрые варежки в передней на чугунной батарее и тёмный жжёный сахар в мельхиоровой ложке. Ты помнишь, как придумал новый вид футбола: одни ворота на обе команды. Какая была драматургия! Какие костры страстей пылали во дворе!

Добродушный дворник Рашид, знающий всё обо всех. Вечерние песни  с загадочно-сексуальным подтекстом как вестник грядущего полового созревания. Взрослые парни на Сретенке, с «писками», в куртках-вельветках, с двумя бриолиновыми проборами. Ты помнишь, как ходил с ними на танцы и тебя просили последить за стаканами, пока они под томную буржуазную музыку обнимаются с девушками. Старших было так много, что вскорости ты мог бы открыть небольшой винный бар и торговать допоздна, поправ святые нормы социалистического общежития.

Руки в «цыпках», спички в карманах, карбид в воде, гвозди на рельсах, пистон в стволе, высокомерие официантов и гегемонов прилавка на подходе. И это не ностальгия, которая проявляется всё-таки по географическому признаку, это просто память. Ты помнишь всех, кто тебя забыл.

Музыка и предметы – воплощение воспоминаний. Книги с дарственными надписями детским почерком, пластинки «на костях», «Шестнадцать тонн» и «Лодка с бананами», «Полчаса в Париже» и мгновенно проникший в сознание Гленн Миллер. Пресли, Пол Анка и Синатра, твисты Чабби Чекера. Музыку тогда слушали бережно, уважительно, она не была фоном для жарки котлет.

Воспоминания делают тебя моложе, хоть ты и слишком пессимистичен для юнца, поскольку всю жизнь общался с нормальными порядочными людьми, а не с гуманитариями-коммерсантами  при власти, сочиняющими речи-сказки для отары политиков. После них любой текст с малейшим намёком на реальность можно возводить в ранг высокого искусства. Позорный журнализм.

«Стрелки часов замедлили ход», как пишут в романах. Описание событий, происходивших в течение десятилетий, уместилось на нескольких страницах текста; наши читательские и писательские навыки и литературные условности возвели этот факт в норму.

Вывод, который можно сделать из содержания этой стопки (не рюмки) бумаги, очевиден: старым быть плохо. В любом возрасте. Поэтому самый разумный способ стареть – это не стареть, не доставлять дополнительных хлопот своему окружению. Будь всегда как гроссмейстер, поправляющий твёрдой рукой фигуры на доске перед началом очередной партии и предвкушающий продолжение успешной карьеры. Пусть и в формате «блиц».

Умирать – никакого смысла нет. Не стоит покидать этот мир. Мир, где Уимблдонский турнир не умрёт никогда и будет проходить без твоего пригляду, мир, где свадьба внука состоится без тебя. Смысла нет. Спортивные костюмы и кроссовки почти новые,  породистые европейские пальто (pardessus) озадачены редким вниманием и требуют повышенного. Музыки – слушать — не переслушать, фильмов – смотреть — не пересмотреть, книг – читать — не перечитать. И всё это после тебя останется. И только тайны ты унесёшь с собой. Временами прекрасные, временами не очень.

Осторожно, двери не закрываются. Грачи не улетели. Доброе утро, полночь! Празднуйте юбилеи вовремя и ваши волосы навсегда останутся мягкими и шелковистыми.

Александр Бунин
Рисунок художника Игоря Варченко