«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
«На станции Николаев открыли дом чая, и рабочие оставляли там с трудом заработанные гроши».
Эту фразу (в переводе с иврита) я взял из обильно разрекламированной книги видной израильской писательницы Нурит Герц «Море между мной и тобой». Нурит Герц – профессор литературы и кинематографии Открытого университета, в прошлом – глава кафедры кинематографии и телевидения Тель-Авивского университета. По совместительству она заведует изучением культуры, режиссуры и творчества в Колледже Сапир.
По дороге к этим кафедрам Герц успела поработать гостевым профессором в Йеле, Пенсильвании и Париже, а также выйти замуж за одного из столпов израильской культуры Амоса Кейнана, чей полный (скопированный мною из Википедии) титул звучит так: «Израильский писатель, сатирик, публицист, драматург, переводчик, художник и скульптор». Во как. «Композитора», «поэта» и «режиссера» почему-то упомянуть забыли, но я не сомневаюсь, что г-н Кейнан несомненно заслужил и это. В конце концов, если покойный Йоси Банай мог считаться здесь певцом, то отчего бы Леонардо да Ви… пардон, Амосу Кейнану (тоже ныне покойному) не претендовать, помимо всего прочего, еще и на композиторство?
Но вернемся к его вдове, лауреатке многочисленных премий и наград – в частности, премии Бренера за биографический панегирик, написанный ею в честь еще одного заслуженного Амоса – на сей раз Оза, широко известного серийными изнасилованиями списка претендентов в Нобелевские лауреаты. Последний, кстати, написал отзыв на вышеупомянутую книгу «Море между мной и тобой». Отзыв помещен на обложке и начинается со слов: «Давно мне не приходилось читать настолько точную и мастерски сделанную книгу, которая не раз волновала меня до слез…»
Представляете – до слез!
О новом бестселлере я услышал как минимум один раз по телевизору и дважды по радио, причем и то, и другое – в прайм-тайм. И все же, мне и в голову не пришло бы выложить за нее 74 шекеля, если бы не тема: история любви Рахели Блувштейн (она же Рахель-хамешоререт, замечательный ивритский поэт) и российского студента Михаила Беренштейна, с которым она познакомилась во время учебы в Тулузском университете. Реклама обещала документальный роман, основанный на письмах и других документах.
Я перевел с иврита десятки стихов Рахели – ивритской Марины Цветаевой. Она очень близка мне по духу, я много читал и думал о ней, разбирал ее предполагаемый архив, присланный мне ее внучатым племянником историком Ури Мильштейном (и оказавшийся, увы, преимущественно архивом ее сестры Шошаны), и даже позвал ее в один из своих романов. В общем, по всему выходило, что я не могу не купить эту «точную и мастерски сделанную книгу»…
И вот – «на станции Николаев открыли дом чая, и рабочие оставляли там с трудом заработанные гроши». Чтоб вы поняли: под «станцией Николаев» имеется в виду отнюдь не южный порт на берегу Черного моря, а Николаевский вокзал в Питере, а рабочие оставляют в «доме чая» свои трудные гроши отнюдь не из любви к высококачественным китайским сортам этого прекрасного напитка: просто Нурит Герц так перевела с русского на иврит слово «чайная», служащее в данном случае синонимом слова «кабак». Отчего же профессор выбрала в корне неверное «бейт тэ» вместо напрашивающегося «бейт марзеах»? По одной лишь причине: у Нурит Герц нет достаточного понятия о тех вещах, которые она взялась описать.
Основное действие книги происходит в Питере в период Октябрьского переворота и последующего десятилетия. Каждая страница пестрит досадными ляпами и ошибками. Поначалу стараешься не обращать внимания – ну ведь мелочи, ерунда. Ну, называет она Петроград Петербургом… ну, помещает Театральную площадь перед Александринским театром вместо Мариинского… ну, направляет героев от Публички в сторону Кирочной через площадь Ломоносова, то есть в прямо противоположном направлении… Ладно, простим, это ведь всего лишь топонимика, неважно. Но постепенно неточности накапливаются, а с ними растет и раздражение: неужели нельзя было проверить, отредактировать?
Поселок Любань, где проживает герой, находится на расстоянии 83 километров от «станции Николаев», то есть от Петрограда. Вы можете себе представить, что в объятой послереволюционной разрухой России человек ежедневно ездит на работу из Любани в Питер и обратно, а иногда делает это дважды в сутки, дабы посетить собрание? Нурит Герц может. Подумаешь: от Рамат-Авива до Колледжа Сапир тоже далековато, но она же ездит! Отчего тогда Михаэль не может? А если еще использовать поездку в вагоне для подготовки к лекциям, то и вовсе получается самое то.
Затем героя арестовывают. По коридорам тюрьмы с допроса и на допрос его влекут аж трое тюремщиков. Зачем трое? А черт его знает – так значительней. Герой сидит в одиночке, наблюдая за происходящим в тюремном коридоре через глазок в двери. То есть Нурит Герц уверена, что тюремные глазки в следственном изоляторе ОГПУ работают в обоих направлениях. В частности, наблюдая в глазок, Михаэль понимает, что разносят чай. Почему он делает такой вывод? Потому что видит ломтики лимона в везомой тюремщиком бадье…
И так далее, и тому подобное – мощные заросли развесистой клюквы, в коих безудержно резвится заслуженный автор, многократный профессор Нурит Герц, вдова нашего доморощенного Леонардо да Винчи, коллега и соратница великого Амоса Оза, крем-де-ла-крем израильской культурной элиты.
При этом я умалчиваю о качестве «точной и мастерски сделанной» прозы, уныло-однообразной и серой, как пол в «доме чая» на «станции Николаев». Это уже совсем другой вопрос, связанный с литературным талантом, и его лучше отставить вовсе. Талант, увы, не выдают вместе с премией Бренера, его может и не быть, ничего не поделаешь. Но чем оправдать бесконечные ошибки в фактических, исторических, географических, бытовых деталях – ошибки, объяснимые лишь элементарной небрежностью, ученическим «и так сойдет», наплевательским отношением к материалу, каковое вроде бы и не пристало профессорскому званию?
И ведь не то чтобы некого было спросить: прямо под боком у Нурит Герц находятся десятки, если не сотни высококвалифицированных русскоязычных филологов, историков, литературных редакторов, которые могли бы с легкостью прочитать ее ужасающий текст и исправить львиную долю погрешностей. Почему же этого не сделано? Почему?
Я скажу вам почему: потому что израильский культурный истеблишмент, на торте которого сладкой вишенкой нежится профессор Нурит Герц, нас просто не видит – ни в упор, ни издали, ни даже насквозь, как Иван ха-Айом бояр. Просто не видит. Мы с вами для этой публики не существуем – вообще, в принципе. Так им, видимо, легче жить в их сытной и теплой камере обскура. Жить, поглядывая через глазок на воображаемые ломтики лимона в воображаемой бадье с воображаемым чаем.
Чудовищно, не правда ли?