Алекс Тарн | О Жванецком

О Жванецком

Он был фантастически популярен – и об этом лишний раз свидетельствует количество некрологов, элогий, эпитафий и просто скромных поминальных речей в одно-два предложения, волна которых захлестнула Сеть в эти дни. Люди пересыпают слова о нем из «поста» в «комментарий», как песок из ладони в ладонь, и этот песок, как песку и положено, постепенно просачивается меж пальцев и вскоре иссякнет вовсе. Те, кто слышали Жванецкого, уйдут в свою очередь, а тем, кто не слышали, наши восторги непонятны совсем. От него остались лишь имя и звук – а память о звуке, пусть и самом чудесном, тает быстрее, чем мороженое на летней одесской набережной.

Говорят, он очень хотел быть писателем и, возможно, даже пробовал – перед тем как порвать и стереть, но хорошо понимал, что не будет им никогда – по упрямой, ни в какие рамки не лезущей природе своего таланта, и оттого потаенно, но заметно завидовал «настоящим писателям». А те, конечно, радовались, чувствуя эту зависть, и покровительственно пестовали ее; так, в свое время, раскрученные шестидесятники свысока похлопывали по плечу Владимира Высоцкого. Еще бы: они-то были «большими поэтами» (нас мало, нас может быть четверо…), а он – всего лишь бард. Всего лишь бард – как некий Шекспир.

Нет-нет, конечно, Жванецкий не был писателем; в отрыве от интонации, от сцены, от захлебывающейся скороговорки, чей поток то и дело разливается в медлительную, обманчиво спокойную заводь, из которой вдруг нежданно-негаданно выскакивает то черт, то водяной, то русалка – в отрыве от всего этого его тексты воспринимаются с трудом; фразы распадаются на составные части, ломаются словоподчинение и словосочетание. Так не пишут – не потому, что не велит некий строгий канон, а потому, что такие тексты нечитабельны. К примеру, миниатюра про раков (большие, но по пять), от которой каталась под столом вся страна, уморительна в сценическом исполнении и начисто теряется на бумаге.

Не писателем – тогда кем? Стендапистом – или, как выражались ранее, «мастером разговорного жанра», а то и того пуще – «конферансье»? От последнего слова меня передергивает, от него веет «капельдинером» и «метрдотелем», а проще говоря, «халдеем». Но и «стендапист» вряд ли годится. Посадить Михаила Михайловича на одну грядку с, извините за выражение, Задорновым, Петросяном и Сайнфельдом? – «Ну бээмет», как говорят у нас, сочетая браком многозначную частицу русского языка с одним из важнейших слов ивритского Танаха.

Нужное название – поэт. Если принять за основу определение поэзии как текста с качественно более высоким уровнем связности, чем тексты другого рода (проза, научный текст, протокол, официальный документ и проч.), то Жванецкий, несомненно, поэт – причем, поэт выдающийся, самого большого масштаба. Его тексты сверкают не просто неожиданными, но ошеломляющими связями между словами, которые берутся из принципиально разных, несовместимых опер, но загадочным образом подходят друг другу, что называется, тютелька в тютельку.

Мир его образов – не политический, не социальный, а чисто литературный, языковой. Политика, социология, фронда и прочие «жареные» дела – вторичны, они сами собой вытекают из замечательных языковых открытий. Корень репризы «Красноярский край покрывает ее [Швейцарию], как бык овцу» – в двойном значении слова «покрывает» – сначала поэт видит это, а уже потом выстраивает оболочку.

Природа смеха – в радости открытия связи, которая всю жизнь пребывала у тебя под носом, но ты об этом не догадывался, пока не пришел кто-то, увидевший, оформивший и показавший. И ты смеешься, пораженный разоблачением мнимого несоответствия – и чем большим было это прежде узаконенное несоответствие, тем смешнее его низвержение в правильный масштаб.

Жванецкий был гением поэтического образа: ведь образ – не что иное, как связь между словами и явлениями. Он вытаскивал их, как фокусник из цилиндра, рифмуя узбека с женщиной, бригадира с похоронами, шоколадные батончики с Розой Люксембург – и всякий раз выходило поразительно к месту и оттого смешно до колик. В этом была суть его гениальной поэзии – в открытии новых связей, а вовсе не в производстве хохм. Он не был хохмачом, не был сатириком, не был стендапистом – он был настоящим Поэтом.

К несчастью для памяти о нем – которая, увы, будет существенно короче, чем память о других больших поэтах – многие связи в его стихах задавались интонацией, паузой, звуком, выражением лица, то есть чем-то в принципе мимолетным. Еще и поэтому память о его гениальности будет жива, лишь покуда живы мы, слышавшие его вживую.

Как геометр сыпучих слов и Колумб языковых открытий, он мог существовать лишь в пространстве русского языка, в котором родился и вырос; лишь этот омут был знаком ему на нужную глубину погружения. Другого материала у него попросту не было – хотел он того или нет. Но метод его работы, заключавшийся прежде всего в поиске связей, в таинственной игре словами и смыслами, – чисто еврейский. Так что в определенном плане кончина Жванецкого – событие для России знаковое. Ушел еще один выдающийся еврейский поэт русского языка, порожденный сложными процессами ХХ века – ушел вслед за собратьями того же масштаба: Бабелем, Мандельштамом и Пастернаком. Теперь шафаревичи и солженицыны могут вздохнуть с облегчением в тиши своих повапленных гробов: других таких жванецких у России уже не будет: евреи там более-менее кончились. И хорошо, что так.

Ну а я, пересыпающий слова из ладони в ладонь вместе со всеми, закончу свою элогию подходящим к случаю четверостишием одного из вышеупомянутых еврейских поэтов и пленников русского языка:

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Алекс Тарн