Марк Шехтман | На этой земле

НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ…

Фламинго

Фламинго был похож на нотный знак –
Как будто Бах в заношенном халате,
Склонив над партитурою колпак,
Черкнул пером на розовом закате.

Мой век мне много чудного явил,
Но никакая музыка не пела,
Как эта, где строку благословил
Небесный ключ фламингового тела.

В изгибах шеи, в линиях крыла
Иных миров здесь царствовали меры,
И в их непостижимости была
Соединённость грёзы и химеры.

И столь полна возвышенных тревог
Казалась мне пернатая токката,
Что я подумал: это Бах и Бог
Играют вместе музыку заката!

А птичий клюв, гармонию презрев,
Зарылся, чёрный, в радужные пятна;
И был фламинго – как живой напев,
Как фуга, что светла и непонятна…

Модильяни рисует Ахматову…

Модильяни рисует Ахматову.
Крут и нежен изгиб бедра.
Поцелуи на коже матовой
Не успели сгореть с утра.
С покрывала запястье сброшено,
Руки то́нки, узка кровать…

Долго, долго любовное крошево
Будут оба перебирать.
Будут души их пальцами памяти
Вновь тревожить мгновения те,
Что остались в парижской замяти,
B монпарнасовой суете,
Где на трёх по четыре гения,
Где равны бродяга и франт,
Где в абсенте ищет прозрения
Каждый новый босх или дант!

…Столько глав у любого романа,
Сколько их любовью дано.
Возвратится в Россию Анна,
Амедео женится, – но
Дрогнет строчкой горестно-нежной
Стих её через много лет.
У него вдруг линией прежней
Отзовётся чужой портрет.

Много бед у века двадцатого
Уготовано им… А пока
Модильяни рисует Ахматову:
Руки то́нки, кровать узка.

Баллада о некрасивом актёре

Бывает, что жребий порою ленив,
Что песня не сразу поётся…
Актёр был талантлив, но так некрасив,
Как мало кому достаётся.

То ль в генах какой-то пошёл перекос,
То ль ведьма сыскала в копилке
Невзрачные глазки, бесформенный нос
И раннюю плешь на затылке.

Коллеги, поскольку актёрская рать
Блеснуть остроумием рада,
В курилке шутили: «Чтоб леших играть,
Ему даже грима не надо!»

Театр безжалостен. Он – колесо,
Что мелет и судьбы, и роли.
Актёр некрасивый испробовал всё
В своей театральной юдо́ли.

Безмолвный слуга, и солдат-инвалид,
И некто в массовке меж прочих;
Ещё он исправно таскал реквизит,
Когда не хватало рабочих.

Но как-то с нуждою смешав озорство,
Изрёк театральный патриций:
– Лир за́пил. Постой-ка, дружок, за него
На паре-другой репетиций…

Актёр из массовки ступил на порог
Измены, гордыни, печали:
– Дуй, ветер! – и рухнул на всех монолог,
И все, обмерев, замолчали.

И словно бы бездна раскрылась за ним,
Монархом, что изгнан из дому,
И был он судьбою и ликом своим
Подобен безумью и грому.

И вновь тишина, будто кто-то простёр
Над сценой покров эфемерный,
И всё повидавший заплакал суфлёр
В своей коробчонке фанерной.

Потом отгремел – громогласен, цветист! —
Финал, и как на́ берег с судна,
Со сцены спустился великий артист,
И всем было страшно и чу́дно…

Стихи Галатее

Ocтaвь Пигмалиона, Галатея!
Талантом, как недугом, одержим,
Над замыслом заоблачно немея,
Земному он становится чужим.
Он в мраморе свои виденья прячет,
Как будто бы надеется опять
Изведать богоданную удачу –
Любовь из невозможного создать.

Оставь его! Иди! Там ждут Афины!
Там целый мир! Hу чтo жe ты? Иди!
Сильны мужи и юноши невинны…
Повелевай – волнением груди,
Капризом бёдер, зовом лoнa, властью
Влечений, изгоняющих покой…
Ночной жасмин благоухает страстью,
И дышит негой сумерек левкой,
И роза зачарованно запела!
Иди же, Галатея!

…А потом,
Когда поймёшь – душа окаменела, –
Вернись для пробужденья в этот дом,
Где нежность – не разменная монета,
Где камню повелели – Оживи! –
И где любовь есть продолженье света,
А тело – продолжение любви,
Где вишнями колышется аллея,
Где за окном цикада голосит…

Вернись к Пигмалиону, Галатея!
Никто другой тебя не воскресит.

Немного жестокий романс

В даль, где в розовой и фиолетовой мгле
Зажигает зарницы гроза,
Сквозь нерусскую водку в литом хрустале
Ты глядишь, чуть сужая глаза.

Средиземное море. Декабрьскй вид.
Мокрый пирс и чужой небосвод.
И лохматая пальма под ветром гудит,
Как приросший к земле вертолёт.

И плывёт ресторанчик под стать кораблю,
Исполняя привычную роль,
– в никудa! – и зaзря я в бокалe топлю
Ностальгии фантомную боль.

Протянуло меня мировым сквозняком,
Оттого-то я вовсе не пьян!
А потом позовут не грустить ни о ком
Пара скрипок, рояль и баян.

Сумасшедший вальсок закружит нас с тобой
Меж земных и небесных огней.
…Ни страны, ни друзей тех, ни юности той,
А болит всё сильней и сильней.

Портрет палача

Есть знакомый один у меня,
Вроде дальняя даже родня:
Доктор физики, холост, угрюм,
Гладит сам себе чёрный костюм,
А рубахи ему не с руки –
Гладит только лишь воротники.

Он приходит под вечер, и с ним
О политике мы говорим,
О хоккее, и как всё не так…
Пьёт он только хороший коньяк
И готов обсуждать до утра
Время Грозного или Петра.

О себе – никогда, ничего.
Знаю, кафедра ценит его,
Но он мнителен, резок и зол,
И с коллегами дружб не завёл,
И корит лаборантку при всех
За короткую юбку и смех.

Снова поздняя ночь на дворе.
Снова наш разговор о Петре:
Царь ли страшен? Страна ли плоха? –
И, не ведая в этом греха,
Доктор скажет:
– Чтоб всё изменить,
Надо было казнить и казнить!

(Площадь. Дыба. Кровавый настил…
Он бы всех несогласных простил,
Но, увы, уравненье добра
Не решается без топора!)

А потом он уходит домой,
Очень искренний, очень прямой,
А за ним его тень в клобуке.
Кровь на лезвии и на руке.

Мама и немножко грустно

Осыпаются года и ржавеют даты.
Времена, как поезда, мчатся всё быcтрей.
И всё крепче спят в земле мёртвые солдаты,
И всё реже мы зовём мёртвых матерей.

В те же игры с нами жизнь – в салки или в прятки –
Всё играет, не спросясь, – а хотим ли мы?…
И, хрипя, спешим-бежим на шестом десятке
От болезней, oт потерь или от сумы.

Ну а если пpизовёт к творчеству эпоха,
Мы, пожалуй, подновим старенький стишок:
«Сыновья растут к войне – это очень плохо!
К внукам дочери растут – это хорошо!»

Осыпаются года и ржавеют даты.
Дни ложатся, как снега, на земную грудь –
То ли память и душа чистят место свято,
То ли мама там, вдали, хочет отдохнуть…

На этой земле…

Бог земли этой странной порой беспричинно сердит.
Древен он, и капризен, и трудно меняет привычки.
Над Израилем ветер четвёртые сутки гудит,
Стонут сосны в горах, и ломаются пальмы, как спички.

Пожилой кипарис расскрипелся, как старая ось,
И вороны орут, по безвестному поводу споря.
А страна так мала, что её продувает насквозь –
От предгорий Ливана до самого Красного моря.

Бог с начала времён здесь являет своё волшебство,
Напоив даже пыль пряным запахом воска и мирры.
Дует ветер, и будто сквозь серые крылья его
Выступают из прошлого пра́отцы, храмы, кумиры.

Вот любимого сына идёт убивать Авраам,
Вот в застенке Иосиф, вот Ной, уплывающий в стужу.
Ну а там, вдалеке? – да, похоже, тот самый Адам
Вслед за Евой бредёт, как и до́лжно еврейскому мужу!

Из молитвы и памяти варится крепкий бульон
С ароматом предчувствия вместо петрушки с укропом:
Не сулят ли зарницы предсказанный Армагеддон?
Ливень, хлещущий землю, не станет ли новым Потопом?

Меж огнём и водой, что сойдутся, друг друга круша,
Лишь надеждой и волей спасётся живая частица.
И, учась не бояться, под ветром взрослеет душа, –
А без этого здесь, в этой малой стране, не прижиться…

Марк Шехтман