«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
(по поводу эссе под названием «Жена» из новой книги Владимира Соловьёва-Американского под названием «Диагноз»)
Преамбула
Чем литература отличается от музыки?
Почти ничем!
Те же переживания, страсти.
А хорошая литература?
Она не отличается вовсе.
Сразу просится на музыкальные экзерсисы. На родно с вариациями. Или на музыкальный парафраз на тему прочитанного.
Так у меня всегда и происходит с великолепными произведениями Владимира Соловьёва-Американского, будь то роман «Кот Шрёдингера» или вот это эссе («Жена») на тему новой, еще не законченной книги «Диагноз».
———————-
Сколько было в русской поэзии, в русской литературе споров по поводу лирического героя и alter ego автора.
События в балладах Евгения Лесина разворачиваются на планетах, двигающихся вокруг звезды Альфа(α) в созвездии Центавры. Или вокруг звезды Тау(τ) в созвездии Кита. Хотя читатель легко узнаёт знакомые ему московские реалии, реалии Тушинского предместья, но с автором не поспоришь.
С новым произведением Владимира Соловьёва – та же история.
Вроде бы героя девочки зовут, как и Путина, «дядей Вовой» (или «Вофчегом»). Кажется, вот он, герой новой книги как alter ego автора. И какая разница, ровесник или на четверть века моложе автора (для большей прыти)? Нет, не на четверть. Если точно, на целых тридцать лет!
Но – какая разница?
Но вот многоэтажка в Куинсе (многоэтажка по масштабам одноэтажной Америки – всего четыре этажа), где герои перебираются из квартиры в квартиру, как Ромео с Джульеттой, по пожарной лестнице, кажется, совсем не похожа на домик автора в дальнем конце Длинного острова (Long Iceland).
Так что автор, как и Женя Лесин, всегда может сказать:
– Нет, не я и хата в Квинсе – не моя!
Поэтому и полёт фантазии может быть безграничным.
1. Разврат и насилие
«Я больше не чувствую сладости разврата, хотя до сих пор не могу спокойно смотреть на женщин, каждую мысленно раздеваю: так и не осуществленная ни разу мечта, чтобы не они сами, а я, хоть чуточку сопротивления, – не привелось, меня всегда опережали. Или все перепуталось у меня, и я жалуюсь на то, за что должен благодарить?»
Лихо сказано!
За окном – эпоха Харви Вайнштейна, когда даже моя любимая Ума Турман, дочь главного буддиста Европы, справившаяся и с Биллом-Тарантиной и со всей его кодлой, жалуется на старикашку Харви, вынужденного остаток жизни проводить если уж не в ГУЛАГе, то далеко не на курортах Майами-Бич.
Да и какой он старикашка? Тоже когда-то жил в Квинсе, но на десять лет моложе нашего повествователя. А если сравнивать с лирическим героем, то на целых двадцать лет моложе!
Вчитываясь в истории из новой книги Соловьёва-Американского, невольно сопоставляю со своими историями.
«Я и в самом деле не знал отказов», – пишет Соловьев.
Но что оставляет наиболее яркие воспоминания?
Истории без отказов?
Нет, та история, когда нет слов и лишь разорванные маечки-трусики и собственная растерзанная рубаха!
Или всё-таки слова-слова-слова?
«Какая же романтика без слов?» – недоумевает по поводу почти таких же историй Соловьёв.
Нет, бывает, что и слова не нужны!
У нас в России не знают слова «харрасмент», а героини тех моих бессловесных, но безусловно романтических историй с разорванными маечками-трусиками всё так же приветливы, до сих пор обмениваются поцелуями на вернисажах, не помышляя, чтобы сказать «me too».
Дорожат воспоминаниями.
Теми, которые ценнее слов!
Ведь бывают такие ситуации, когда страсть важнее слов и никаких слов не надо, но сопротивление, о котором мечтает Соловьёв, вызывает лишь недоумение и досаду.
И девочки (уже в возрасте!) с теплотой вспоминают такие моменты.
– Если бы мы с тобой жили в Америке, ты бы давно сидел в тюрьме! – говорит мне поэтесса в «Чеховке» (московский литературный салон «Классики XXI века») задолго до дела Вайнштейна, но потом тяжело вздыхает и договаривает:
– Тебе проще дать, чем что-то объяснять.
И мой шведский лимузин с американским тюнингом увозит её на самый высокий холм города, стоящего на семи холмах. Увозит на воспетый Лесиным (не раз воспетый и мной!) холм Тушинского предместья.
Другая ситуация – это та, за которую «должен благодарить», как пишет Соловьёв. Нет, ситуация не как у Бесогона в фильме Рязанова «Вокзал для двоих» («Сама, сама, сама!»).
Нет, такие ситуации тоже могут быть волшебными и неповторимыми.
– Хотите, почитаю вам свои стихи? – спрашивает другая поэтесса.
– Какие у вас стихи хорошие! – и погладил по головке.
Девочка резко одёрнула руку, как бы опасаясь харрасмента. Но оказалось, совсем наоборот.
– Не надо! – резко останавливает меня девочка. – Я сама разденусь!
Или вот другой случай, как у Раневской («почему нельзя взять понравившегося человека и увести к себе домой?»).
– Какие у тебя глаза красивые! – говорит первокурсница ВГИКа в домашнем салоне Елены Воиновой. – Я хочу спать с тобой!
И увозит, как догадался читатель, в сторону того же Тушинского холма. Кажется, все московские нимфы обитают именно там, на берегах Алёшкинского залива и широко разлившейся реки Химки.
А вот первокурсница Суриковского, попав в мой Дом приёмов на Старом Арбате, говорит по-другому:
– Давай не будем торопить события!
Но остаётся-таки жить-поживать.
Вокруг Дома приёмов на Старом Арбате ходит с плакатами её папаша. Устраивает, как он пишет в своих воззваниях, «пикетирование двора».
А что ему еще остаётся делать?
– Сколько лет дочке? – спрашивают арбатские менты.
– Осьмнадцать исполнилось! – отвечает папаша, которого менты тут же выставляют взашей.
2. Мальчик-девочка
«Вот этот рыжий мальчик, которого все принимали за девочку и который был девочкой по своим половым признакам, но не по сокровенной своей сути, о которой тогда сама не догадывалась, а сейчас удивляется, – пишет Владимир Соловьёв об одной из своих героинь. – Что осталось от того задиристого и опасного мальчугана в этой двадцатипятилетней женщине? Острое любопытство возбуждает меня заново».
Такое впечатление, что лирический герой (или alter ego автора) держал свечку в Доме приёмов на Старом Арбате, когда писал о своих историях.
Я ведь тоже помню такого рыжего мальчика!
Нет, тогда он еще не был рыжим.
О ту пору «каре иссиня черных волос» кочевало из одной моей новеллы в другую. Первая встреча была случайной, но – судьбоносной.
Я отправился в ночной клуб «Утопия», где всё было, как у Соловьёва, только – наоборот.
Мускулистый мальчик на высоких каблуках, одетый в черное вечернее платье, поигрывал бицепсами под сальными взглядами кавказцев.
То было первое явление народу диск-жокейницы с радио «Европа плюс» ЖенИ Шаден, которую только что разоблачил как мальчика «Московский комсомолец». И вот Жени Шаден должна была явиться миру во всей своей «женской» красе.
Подружка, с которой я договаривался приехать в «Утопию», так и не пришла, и я вскоре уехал домой.
В половине четвертого ночи в Доме приёмов на Старом Арбате раздаётся стук в дверь.
Знакомый и популярный о ту пору писатель, байками которого были увешаны все стены в ЦДЛ, просидел ночь в другом клубе. Но жил в Яхроме, в дальнем пригороде на берегу канала Москва-Волга, напротив старинного Дмитрова.
До первой электрички оставалось еще два часа.
С писателем вошел мальчик в узких стрейчовых джинсах.
А когда была повешена на вешалку короткая разноцветная шубка, оказалось, совсем не мальчик.
Мальчик оказался писаной красавицей. Да такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
С трудом дождался я открытия метро, чтобы выставить писателя за дверь. Нет, конечно, напоил, накормил обоих, а уж потом выставил писателя (которого может обидеть каждый). Выпроводил, оставив «мальчика» у себя дома.
Между тем, мечта лирического героя (или alter ego автора), кажется, осуществилась, но с точностью до наоборот. Автор становится объектом насилия, объектом харрасмента.
Она «перешла, сама того не заметив, от обороны в наступление, я ею почти раздет, сопротивляюсь только приличия ради, чтобы не остыл в ней пыл борьбы, чтобы не успела она обнаружить, что мы поменялись ролями», – пишет Владимир Соловьёв.
А вот такого я в своих историях не припомню.
Пыл борьбы?
Да, тот, о котором я говорил выше, когда девочка не понимает, что языку страсти не нужны слова, помню.
Впрочем, был однажды и пыл самой настоящей борьбы.
– Дочка приснилась, я по дочке соскучилась, – говорит мне девочка поутру.
Я понимаю, что ситуация в той Восточной деспотии, куда она хочет ехать, сейчас такова, что она никогда не вернётся. Тиран-олигарх запрёт в зиндане и никуда не выпустит.
Она спорит до драки. Когда две пары наших очков распадаются на четыре половинки, мы падаем в объятия друг друга. Утром едем в Бескудниково, в фёдоровскую «Оптику», единственное в те времена заведение, где очки могли сделать за пять минут. Если дольше, девочка, сидя в лимузине, кричит в оргиастической дрёме у подъезда фёдоровской «Оптики», распугивая мамаш с колясками. Если надо подождать дольше, отъезжаем на берег Долгих прудов и, несмотря на мороз, открываем прозрачную крышу шведского лимузина (так нам просторнее!).
К вечеру диспут повторяется.
Утром едем за новыми очками.
– Хочу ехать прямо сегодня! – говорит мне после недельной борьбы девочка по дороге из Переделкина.
Я ничего не отвечаю, продолжаю путь.
Еду по МКАДу.
– Что-то мы долго едем! – говорит девочка, когда мой шведский лимузин съезжает с МКАДа на другом конце Москвы.
Вдали ярко отражается в свете фар маршрутной номер тянущейся из Ливерпуля трансъевропейской магистрали Е-22. Трасса ведёт из Ливерпуля через Амстердам, через воспетый Сорокиным Гронинген, Бремен, Гамбург, Копенгаген, Вентспилс, Ригу. За Москвой маршрут Е-22 тянется далеко на восток.
И вот издалека виден этот маркер: Е-22.
А чуть ближе видны названия городов: Владимир, Нижний Новгород и тот, куда девочка только что собиралась ехать.
– Нет!!! Я одна поеду! – девочка стучит кулачками по моей голове. Начинается следующий раунд борьбы.
3. «Я у Норы двадцать седьмой»
Именно так пишет о романе с Норой Владимир Соловьев.
Я не был 27-м.
Но однажды был пятидесятым.
Девочка-припевочка ушла от своего 49-го, азербайджанского еврея, любившего слушать радио «Джаз». Тут же переключилась на джаз с моего «Эха Москвы», да так и осталась.
«Сколько же все-таки Hope лет? – размышляет автор о другой своей героине. – Как и мне? Не есть ли она тогда мое зеркальное отражение, пусть другого пола, не все ли равно? Мы же, кажется, договорились, что человек – двуполое существо».
Да, чем старше женщина, тем тягостнее разрыв её физического и воображаемого возраста.
У меня есть подружка, которая в соцсетях выставляет себе возраст своей тридцатипятилетней дочери (а ей самой 57!). Дочку при этом держит в черном теле (скажу так, хоть в свете реалий недавних событий звучит неполиткорректно).
Мама – портовая блядь с Пальмы-де-Майорки (с неё можно писать соловьёвский «Дневник бляди»), а дочка, которую отдала бабушке (мешала её похождениям!) осталась девственницей в свои тридцать пять.
– Мы сейчас поедем ко мне домой, поклянись, что никогда меня не предашь! – может она сказать, сев пописать на ставший с тех пор знаменитым малютинский унитаз и затащив в туалет того, с кем только что плясала в малютинской галерее SKLIF.
Она так напилась, что того и гляди, грохнется на каменный пол. Партнёр еле удерживает её в пируэтах.
– Как твои руки скользят по моему телу! Как они чувствуют моё тело! Ты должен уехать отсюда со мной!
«Будь женщиной, я переживал бы свой возраст иначе, и убывающая жизнь тревожила бы меня больше, чем убывающая душа. Или мы с Норой разно это зовем: я – душой, она – любовью? Не столько даже она походит на Дориана Грея, а Дориан Грей похож на женщину больше, чем на мужчину, но ведь его автор и был женщиной – вот в чем секрет Дориана Грея, как я сразу не додумался!»
Истинно так!
Наиболее цельные натуры уходят от своего возраста раз и навсегда.
Я знаю даму, которая даже в «Википедии» убавила себе пять лет.
Может, даже новый паспорт себе сделала, не знаю. Но вот старый лежит в моей шкатулке. Оставила, забыла, когда уезжала второпях из Дома приёмов на Старом Арбате. Наверное, лишь в том паспорте и прописан её истинный возраст.
4. Сексуальный интернационал
И вот что пишет Соловьёв про свой Сексуальный Интернационал:
«Уж коли я обозначил национальность Ядвиги (она – полька), то упомяну заодно, что Таня – русская, а Нора (она же Элеонора) – еврейка. Я вовсе не любитель анкет и стереотипов, но какие-то родовые отличия – поверх индивидуальных – все-таки существуют, куда от этого денешься? Не с потолка же они берутся, все эти этнические клише, да хоть предрассудки, и разве не залог их верности то, что они стали трюизмами?»
Я таким интернационалом похвастаться не могу.
Ведь есть такое понятие: импретинг, первое впечатление.
Так утёнок может ходить за мамой-курицей, а котёнок – за болонкой.
Так и в любви.
Такой же импретинг.
Меня лишила девственности дщерь именитая, дщерь иерушалаимская. Лишила девственности на поляне дремучего леса, на вершине воспетой Аксаковым Охлебининской горы.
Так и повелось с тех пор. Одна жена (разглядел её фигуру среди тысяч тел на Массандровском пляже, когда еще не говорили «крымнаш») оказалась правнучкой кантора Харьковской синагоги.
Другая – чуть не родственница Льва Давидовича Троцкого. С такой же «девичьей» фамилией.
Так и пошло-поехало. Даже первокурсница ВГИКа с эстонской фамилией оказалась дщерью иерушалаимской. И даже блядь с острова Майорка.
Нет, в Золотой Орде можно было встретить восточную красавицу в чистом виде. И я встречал.
Но вот одна из ордынских красавиц рассказывает, что её мама – подкидыш. Родителей мамы расстреляли за пакгаузом станции Свердловск-Сортировочный, когда эшелон с эвакуированными сотрудниками «Южмаша» возвращался из Красноярска в Днепропетровск.
Шёл 1944 год. В эшелоне – ни грудного молока, ни молочных смесей. Создатели «Катюш» (и будущие создатели гагаринских «Востоков») оставили на перроне корзинку с новорожденной девочкой, с пелёнками и с запиской, с просьбой вырастить девочку в соответствии с еврейскими традициями.
В окрестности всемирно известной станции Лагерная (где менты поганые пьют шампанское вместо водки, а потом пихают бутылки куда попало) с еврейскими традициями было трудно. Девочка выросла, но на всех известных ей языках говорит с генетически проявившимся еврейским акцентом.
Я к ней заезжал, когда разыскивал её пропавшую дочку. Проводила лето на том же полустанке на повороте с трассы Е-22, куда её привезли осенью 1944 года, но в каком зиндане прячут дочку, не знала.
Кстати, дочка её после литры выпитой (особенно, после текилы) тоже переходит на одесский прононс.
– Возьми газету! – говорит она мне, выходя из Нижнего буфета ЦДЛ и проходя между столиками, где лежит «Литературка», Ex Libris и что-то еще.
– Какую?
– Нашу, еврейскую!
И показывает на «Международную еврейскую газету».
«Самые требовательные, самые балованные женщины – еврейки. И самые страстные! – пишет по поводу своего Сексуального Интернационала Владимир Соловьёв и продолжает: – Говорю о своем опыте, но для меня он есть объективная, а не субъективная данность. И под страстью понимаю вовсе не бесноватость, а нечто совсем иное. Любовь у евреек – у любых – это прежде всего акт зачатия. Божественное предначертание. Вот именно – не страсть любви, а страсть зачатия. Еврейки не просто отдаются, но засасывают мужчину с какой-то потусторонней силой, всего целиком, без остатка. Ходишь потом опустошенный – как будто соитие произошло не с женщиной, а с самой природой. Еврейка понуждает тебя к исполнению твоей единственной обязанности на земле – продлению рода».
Как же он тут прав!
Сразу вспоминаю, как дщерь именитая говорила мне в оргиастическом бреду:
– Если родится девочка, дадим ей красивое немецкое имя Герда, в честь твоей саксонской бабушки Лакман! – именно так говорила мне дщерь именитая. А, может, называла имя Грета, не помню, но было это задолго до Греты Тумберг.
– А если родится мальчик? – спрашиваю я её.
– И мальчику дадим красивое немецкое имя, в честь твоей саксонской бабушки Лакман!
И дщерь именитая называет другое красивое немецкое имя.
Меж тем, в финале своего эссе автор покидает весь свой Сексуальный Интернационал и возвращается к жене.
«Имя – жена.
Национальность – жена.
Характер – жена.
Темперамент – жена.
Одно слово: жена.
И других не надо – ни слов, ни жен, ни женщин».
Эссе так и называется: «Жена».
Но есть там еще один эпизод:
«Я попался в их сеть и теперь пытаюсь из нее выбраться. Однажды устраиваю им очную ставку, сведя всех вместе и тайно надеясь, что, перессорившись между собой, они поистратят свои силы, – вот мне и полегчает. Все наоборот – они объединяются против меня. Меньше всего я ожидал этого от Ядвиги – как тем двум удалось ее перенастроить? Хорошо хоть, жены нет – она бы уж непременно присоединилась к этой победоносной антимужской коалиции. Да и троих с меня довольно, они устраивают надо мной гнусное судилище, тычут пальцами, говорят все разом, выкрикивают непонятные слова: Ядвига – по-польски, Нора – на иврите, а Таня хоть и по-русски, но на своей фене, которую фильтруй не фильтруй, все равно не просечешь».
Зачем они так?
Не понимаю!
Любовь женщин эгоистична.
Мужская любовь – всеобъемлющая. Любовь ко всему миру, ко всем женщинам этого мира.
И чтобы не устраивали писаные красавицы подобного судилища, заранее хочу сказать, что никого не хотел обидеть. Никого из тех, кто мог узнать себя в тексте этой рецензии. Вернее, в тексте этого парафраза на тему эссе Соловьёва.
Всех – люблю.
Всех – помню.
И никого не хотел обидеть.
И вообще! Это ж не документальное повествование. Всего лишь эссе на эссе. Парафраз на тему Соловьёва. Рондо с вариациями.
– Донжуанский список! – смеётся Соловьёв, прочитав парафраз на тему Соловьёва.
Господи, какой там список?!
Всего лишь опыт художественного исследования, как говорил Солженицын. По другому, правда, поводу говорил.