Александр Завьялов | Гений Достоевского

У Фёдора Михайловича Достоевского был совсем другой Гений. Сурового и созерцательного нрава. В жизни Гения тоже появилась женщина в чёрном, но он её совершенно не боялся. Сам к ней не раз за советом обращался, подолгу разговаривал с ней. С годами и вовсе без её указки ничего не творил.

Гений Достоевского также умел создавать параллельные реальности, но каторга, будь она неладна, всё испортила. В остроге ни о какой уединённости и думать нечего. Достоевский среди каторжан и днём и ночью. Трудно создавать параллельные реальности сразу для многих людей. Но это полбеды. Были, конечно, рядом с Фёдором Михайловичем и достойные люди, которые за правду пострадали, или по злому доносу, или по несчастному недоразумению — да мало ли! Но находились среди заключённых и убийцы, и насильники, и всякие с подленькой сутью. Эта мерзость человеческая, которую и людьми-то назвать нельзя, существует только в одной реальности. Их реальность никак нельзя умножить, это просто невозможно. Такой уж закон жизни, который никак не повернёшь, не изменишь.

Этот закон хоть и мудрый, на котором жизнь держится, но так получается, что много хороших и прекрасных людей от него страдают. Как ни больно, но нельзя для хорошего человека ничего сделать, если рядом с ним мерзкий человек завёлся. Просто невозможно помочь, и никто не поможет.

Поэтому Гений даже и не пытался наверху разрешение выхлопотать. В мрачной безысходности перемог годы каторги и за это страшное время разучился множество реальностей создавать. И когда Фёдор Михайлович вернулся к писательскому ремеслу, вынужден был Гений собирать весь материал из обыденной жизни. А жизнь человеческая… эх, какой только гадости и грязи в ней не сыщешь!

К тому же пришлось Гению заниматься недопустимыми вещами. Он влезал к Фёдору Михайловичу в сознание. Он руководствовался тем положением, что, дескать, прошлое существует только в сознании людей, а воспоминания всегда незаметно поменять можно. Подложит Фёдору Михайловичу нужный текст, а ночью так устроит память — и на утро писатель хорошо помнит, что это он написал. Ловко, что и говорить, вот только после таких грубых вмешательств, бедный Фёдор Михайлович тяжёлыми припадками эпилепсии страдал. Но это полбеды, страшно то, что Фёдор Михайлович Гения своего видеть мог… Иной раз как в падучую грохнется, так и Гений тут как тут.

Но иногда Гений действовал и вовсе изощрённо. Взять хоть тот сюжет из «Преступления и наказания». Его Фёдор Михайлович тоже из жизни подсмотрел. А ведь настоящая история совсем не похожа на то, что в романе получилось. Это, вишь, Гению так захотелось, чтобы по его мыслям было… Впрочем, всё по порядку.

Вот настоящая история Родиона Раскольникова и старушки процентщицы, рассказанная самой Алёной Ивановной.

Я-то грамоте не шибко обучена. Букву, конечно, понимаю, мало-мало могу ишо письмо по слогам прочитать, а тую толстущу книгу, что писатель про нас с Родей написал, мне и вовек не осилить. Родя мне и обсказал, как там написано. Он-то из студентов, ему за книжкой посидеть — дело свышное.

Так я о книге об этой. Ох-хо-хошеньки, и над кем энто писатель смываться вздумал? Над бедными людьми! Ладно-то мне, старухе, попало, а Родя пошто пострадал? И у Сонечки девья честь вымарана — нешто так можно? У них вся жизнь впереди — как вот теперича людям в глаза смотреть? В энтой книге и близко-то нетути, как всамделе было.

Послушай лучше всюю правду да передай писателю, чтобы скорей книгу менял и людей не морочил.

Мы-то с Родей рядышком живём, а до поры до времени даже не здоровкались. А зазнакомились занятно. Влюбился он тогда в Сонечку, в дочку-то этого пьяницы Семёна Мармеладова. Хотя, что я говорю, падчерица она ему. Ладноть, не о том я. Дело молодое, вот и придумал её в театр пригласить, на представление. Первое свидание, а у него дыры в карманах — ни копейки. И угостить барышню нечем, и на цветы денег-то нет.

Тут я его и увидела. Вдали от дома, на самом Невско, главном-то пришпекте. Сидит он себе грустный на лавочке, голову привесил и тяжко так вздыхает. Как сердцем почуяла, что ему помощь нужна. И ранешно-то жалко его было. Хозяйка-то его сколь из дому грозилась выселить!

Сама-то я поговорить люблю. Пожалуюсь на жизнь, о горестях и болячках расскажу, мне и легче становится. Подсела я к Роде, ага, и царя-батюшку помянула, и про ноженьки больные…

А он слушает, слушает, и видно, что не по нраву ему, а обидеть меня как-то совестно. Потом всё-таки не выдержал.

— Вы меня, — говорит, — с кем-то путаете…

Я с ним соглашаюсь.

— Путаю, сынок, путаю… — говорю. — Очень уж ты на внучонка моего похож, вылитый Ваня (это я так сказала, для беседы). Вижу я, грустишь отчего-то, беда, что ль, стряслась?

Родя вздохнул и говорит:

— Беда, не беда, а хорошего мало, — ну и рассказал о своей кручине.

А мне прям смешно стало.

— Разве ж это беда! — говорю. — Насмешил старуху. Первое свидание — дело святое, давай хошь я денег дам. Сколь надо-то?

Маленькую вовсе сумму назвал. Я эдак удивилась для виду и говорю:

— И всего-то?! Да у меня поди и с собой есть.

Порылась у себя в сумке и достала, сколь надо. Да ещё с лихвой добавила. Родя давай отказываться, а я и слушать не схотела.

— Бери-бери, — говорю, — лишнем не будет.

Эх, прослезился ажно, сердешный. Чуть ли не на коленях меня благодарил. Потом на свое свидание на крыльях полетел. В театр-то этот.

После того стал Родя ко мне в гости забегать. Со мной сестра Лизавета живёт, мы с ней кое-как век и коротаем. Я-то уж лет пять как овдовела. А без хозяина в доме каково? То-то и оно. Ну, Родя скоренько неполадки по дому исправил, всякую приспособу починил; где и мебелишку переставил — в общем, везде приложился, где мужски руки надобны. А заболею я, он и в аптеку сбегает, и до магазейну. Да и поговорить нам друг с дружкой интересно. Иной раз и вместе с Соней заглянет. Ладненько тогда у них на свидании сложилось. Мне потом так и сказали: вы, баба Аля, наш ангел-хранитель, до конца жизни вам благодарны.

Я смеюсь:

—Тоже мне нашли андела, увидит кто — спугается. Вы так и так друг от дружки никуда бы не делись. До моих годов доживёте, узнаете, какая она, судьба-то. На венчание небось позовете старуху? А не позовёте, я и так рада-радёхонька. Главное, чтобы у вас всё ладненько было.

А Родя с Сонечкой чуть ли не хором:

— Что вы, бабушка, вы у нас первый гость на свадьбе будете!

Как родные они мне стали. А потом беда стряслась.

Онисий, тартыга запойный, меня топором-то стукнул. Думал, окаянный, прости Господи, что у меня денег полный сундук. Это у меня-то, у несчастной вдовы? Я его трезвым-то никогда не видела, сущий зверь, хуже и нетути. И куда царь-батюшка смотрит, коли таки душегубцы промеж людей живут? Я домой-то заходить стала, а он меня на лесенке подкараулил. Втолкнул в сенки, я и закричать не успела. А далее уж и не помню. Родя мне потом сказывал. Бог его, видно, ко мне послал, не допустил злодейства.

Дверь-то не заперта осталась. Родя в квартиру прошёл, глядит: я на полу лежу, возле головы весь пол в крови. Топор тут же рядышком. Кинулся он ко мне и обнаружил, что я ещё дышу, жива, стало быть. Испугался, говорит, сразу фельдшера вызвал, сам ревёт надо мной, слезьми обливается.

Доктор приехал, а Родя чуть ли не на коленях умолял, просил спасти меня. Так-то вот. Тот не ахти как старухе обрадовался. Охота, что ль, с нищенкой возиться? Рецептик какой-то выписал, голову обмотал да и сказал, сердешный, что не доктора, а попа звать надо.

Видать, Богу было угодно, срок не вышел, не забрал он меня. Родя с Соней за мной как за малым дитём ухаживали. Лизавета тожеть. Так потихоньку с Божьей помощью и выкарабкалась. Сейчас вот живу. На той неделе Родя с Сонечкой приходили, ребятёнка показывали. Девчушка хорошенькая, ласковая, ручонки так и потянула, так и потянула… Дай Господи ей материну красоту взять и отцово доброе сердце».

Вот такую историю Алёна Ивановна рассказала. Каково? Ну, Фёдора Михайловича тоже обвинять нельзя. Знал он об этой истории, знал. Он-то как раз и хотел всю правду написать, да вот Гений ему не позволил…

И случилось это вот как.

Так поразила Достоевского трогательная забота о старушке, что он тут же сел книгу о Родионе и Алёне Ивановне писать. Даже имена не поменял. Очень уж хотел, чтобы Родя на весь мир прославился.

Всё как есть в точности передал и уж собрался было в издательство рукопись нести, как вдруг в одну из ночей, когда он работал с текстом, его видение посетило. Так вышло, что он увидел… самого себя. Впрочем, не впервой это с ним. Привык уже, что внутренний редактор, или Гений, как сам писатель его называет, на глаза является.

В это раз Гений напротив в кресле раскинулся, эдак снисходительно поглядывает, а то и насмешливо вовсе. Расплылся в елейной улыбке и говорит:

— Не ожидал, не ожидал, дорогой мой, разве это литература?

Фёдор Михайлович посмяк сразу и с дрожью в голосе спрашивает:

— Что-то не так?

— Побойся Бога, что это ты такое написал?! Нет, конечно, стилистика и форма безупречны. Я бы даже сказал, давненько я не читал такой прекрасной прозы! Но содержание, тема… А главное, нет никаких важных идей.

— Почему же нет? Любовь к ближнему, доброта, благодарность…

— Дорогой мой, ну что за наивность?! Это, конечно, всё хорошо, но где покаяние, где борьба души и мирских страстей? Где явление греха? Вот Родя весь у тебя такой хороший, добрый, но разве ты не знаешь, что совесть без Бога есть ужас?

— Я не понимаю этой фразы, вы, верно, милостивый государь, хотели сказать: вера в Бога без совести есть ужас?

— Это просто смешно, право, — скривился Гений.

— Ну как же, совесть ведь и есть голос Бога внутри нас? А для души, главное, чтобы совесть была чиста и спокойна.

— Для души… Не надо всех этих иллюзий. Человек без греха — что ангелы без крыльев. Душа должна находиться в постоянных муках, в поисках истины. Мы же договорились: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься. А тут что?

— Я, милостивый государь, и этой фразы не понимаю.

— Впрочем, это не важно, — махнул рукой Гений. — Брось, дорогой мой, тебе выпало быть «ловцом душ человеков», а ты размениваешься на какую-то нелепость, — и будто сам испугался своих слов, помрачнел и уже раздражённо добавил: — Нет, это исключено. Я не позволю уродовать великий дар. Или меняй что-нибудь в рукописи, или я тебе больше не помощник. Хочешь быть бездарным писателем? Без меня ты никто!

Сел Фёдор Михайлович наново рукопись переделывать. Поплакал, конечно, над нелёгкой долей писателя, посетовал на жестокие времена, а куда денешься?

Сколь он роман коверкал — ничего не скажешь, повозился! И каждый раз Гения что-нибудь не устраивало. Но однажды новый вариант, видать, так ему понравился, что он заключил Фёдора Михайловича в объятия и чуть ли не в щёку клюнул.

— Ну вот, совсем другое дело! Какой неожиданный ход! Значит, сам старушку, хе-хе, топором… Оригинально! За двадцать копеек… За идею! В жизни такой интересной книги не читал! Воистину роман! Романище! А Соня наша — на панели. Это же просто чудненько! Но… — Гений замялся, с хитрецой глянул и говорит: — У меня тут есть небольшая идейка. Нет, мне всё нравится, всё весьма изумительно, но — нужно сделать небольшую вставочку. Я думаю, это не составит большого труда.

Фёдор Михайлович насупился, помрачнел, а Гений как ни в чём не бывало продолжил:

— Старуху… конечно, хорошо, но этого недостаточно. Дорогой мой, можно ли так сделать, чтобы, скажем, после того как Родя наш старуху того… ну, топором, вдруг в квартиру неожиданно заявляется какая-нибудь старухина родственница с детьми… и Родиону ничего не остаётся…

— С какими детьми?! Да вы что?!

— Ладно, пусть без детей, одна, — замахал руками Гений, — но пойми же, это необходимо! Одной старухи слишком мало! И лучше, если бы это была её дочь…

Писатель прям опешил.

— А нельзя ли, если это соседка будет? — робко спросил он.

— Нет, в нашем писательском труде любые тонкости важны. Поэтому — да, лучше дочь! И необходимо, чтобы старуха была ещё жива, когда Родя наш дочку того… ну, топором.

Фёдор Михайлович потерянно вытер пот со лба и простонал:

— Я не понимаю, зачем всё это?

— Зачем, зачем… — проворчал Гений. — Мы, в первую очередь, должны думать о душах людей, а не развлекать их. Только через очищение и покаяние душа преображается! Только так она может постичь истину. Ну, так что?

— Какое же это очищение? — простонал Фёдор Михайлович. — Это уже изощрённое убийство.

— В этом и вся нескончаемая милость свыше. И чтоб было ясней, ты про Соню побольше напиши. Таких, как Родя наш, как раз и любят. Ясно покажи, что Соня — это дар Родиону за его жизненный подвиг… И на каторгу, и на край света пускай она за ним пойдёт. И детишек ему, убийце, нарожает.

— Раз так… хорошо, я исправлю… Только… у Алёны Ивановны есть сестра, Лизавета Ивановна, тоже старушка… Может, её?.. — писатель потерянно замолчал и вдруг вовсе взмолился: — Не могу… дочь это!.. Это же кощунство какое-то!

Гений посмотрел раздумчиво куда-то в сторону и сказал:

— Это не кощунство, это жизнь. Впрочем, ладно, пусть будет сестра. Да… по-моему, тоже неплохо. Я рад, что ты прислушался к голосу разума.

Гений с довольства крякнул и потянул стопку бумаг со стола писателя.

— А это у тебя что? Ну-ка, ну-ка… Новый роман, что ли? «Сёстры Карамазовы»… Название-то какое глупейшее! Э-хе-хе, опять отсебятину наляпал…

Завьялов Александр