Александр Фитц | Борис и Ромарио

Солнце светило, как при сотворении мира, ярко и ласково, свежий воздух щекотал легкие, птицы напевали что-то лирическое, но Борис Нудель ничего этого не видел, не ощущал и не слышал. Он думал. И думы его были горьки, словно полынный отвар, которым поила его бабушка Рита для возбуждения аппетита и улучшения пищеварения.

Это было давно. Очень. Но Борис хорошо помнил, что аппетит у него если и возбуждался, то исключительно от сладкого, особенно шоколада «Гвардейский». Причем без всякой полыни. Ну а о пищеварении он тогда вообще не задумывался. Его желудку, как говорила бабушка, даже пекинская утка могла позавидовать. И все благодаря полыни.

И вот спустя десятилетия, вместившие учебу в школе и вузе, работу в Казахстане, на Дальнем Востоке, в Архангельской области и на Украине, официальный брак и несколько неофициальных, пьянство, похмельные пробуждения, похороны бабушки, родителей и многих друзей, рождение сына с дочкой и еще одной дочки, но вне брака, разводы, встречи, предательства, переезд в Германию и кое-что, о чем вспоминать не хотелось, он вдруг снова ощутил вкус полыни.

«Может, это организм сигнал подает? — подумал Борис. — Но какой? Хотя чего здесь раздумывать? Нервы ни к черту, вот лампочка и замигала».

И все же днем Борису было не так душевно зябко и тревожно, как ночами, когда, проснувшись часа в три, он сквозь толщу пережитого, свершенного и упущенного, увиденного, прочитанного и того, что еще предстоит, начинал терзать себя тяжкими думами. И это все под аккомпанемент сердечной аритмии или все возрастающего страха от нехватки воздуха при дыхании. Конечно, можно было разбудить Олю, уютно посапывающую рядом, но ей утром на работу. В школу, к ученикам. А ему? Ему особо спешить было некуда. Уже год, как фирма, в которой он служил, разорилась, найти другую работу в его возрасте было почти нереально, и поэтому перебивался случайными заработками. А это угнетало, тем более что цену себе он знал. И своим профессиональным способностям в частности.

Школу окончил едва не с золотой медалью, университет — с покрасневшим, но не полностью, дипломом, а все потому, что любил женщин. А женщины — это ведь не только праздник, это еще сюрпризы, и не обязательно радостные. И случались они, как назло, в самые ответственные, самые важные моменты Бориной жизни. Неожиданно, словно удар под дых, возлюбленная объявляла, что беременна, что им пора узаконить отношения, что она пойдет в деканат университета, а позже, когда вуз был окончен, — в профсоюзную или партийную организацию. А в советские времена обвинение в аморалке было одним из трех самых страшных кошмаров, которые могли обрушиться на человека. Для тех, кто не в курсе, поясню: двумя другими считались потеря партбилета и поступление на работу, с которой нечего украсть.

Да, мы еще забыли о родителях дам сердца, их братьях, отодвинутых соперниках и супругах, которых народная мудрость «муж без рожек, что рояль без ножек» не веселила, а, напротив, ярила. И где выход? Ведь Боря притягивал женщин, словно банка с повидлом — мух. И ничего поделать с этим он не мог. Да и не стремился, тем более что женщины ему всегда нравились, почти как в детстве шоколад «Гвардейский».

А вот чем он их брал — загадка. Ни статью, ни античным профилем или рельефной мускулатурой Нудель не обладал, да и в кошельке предпочитал носить не рубли, а презервативы. Но зато как он говорил! Как виртуозно, по-павлиньи распускал хвост и громко, словно индюк, щелкал о землю крыльями при встрече с той единственной, вернее — очередной.

Но в тот момент она действительно была для него единственной, а всех остальных он забывал, как «юные забавы, как сон, как утренний туман». И был при этом совершенно искренним. И девушки, чувствуя это, неким загадочным образом вдруг хорошели, начиная немного светиться и едва не парить над землей.

Конечно, женщины любят ушами. Мы это знаем, но чтобы так!

Однажды, став невольным свидетелем охмурения Борисом очередной жертвы, я вспомнил давнишнюю командировку в город Нукус, вспомнил гуру Абая Борубаева, дервиша Мирзу и актера Талгата Нигматулина.

Сегодня их имена напрочь забыты, а на исходе 80-х годов прошлого столетия только крушение СССР отвлекло внимание советских людей от загадочной смерти обладателя черного пояса в карате, культового актера Талгата Нигматулина, снявшегося в «Пиратах XX века», «Приключениях Тома Сойера», «Седьмой пуле» и других фильмах. Пересказывать все с ним произошедшее не буду — кому интересно, могут найти в Интернете; но о некоторых параллелях между Борисом и еще одним «героем» тех давних событий — дервишем Мирзой, пожалуй, расскажу.

Итак, на рубеже 70—80-х погрузившийся в мистику уроженец Киргизии, псевдоученый Абай Борубаев, и дервиш с мазара (то есть кладбища) Султан-Бобо, расположенного в Каракалпакии, километрах в ста от города Бируни, Мирза Кымбатбаев создали эзотерическую секту «Четвертый путь».

Вообще-то Мирзу земляки всерьез не воспринимали, считая девоной[1], но однажды на мазаре появился бывший комсомольский работник, Абай из киргизского города Ош, ставший мистиком, и, увидев его, по-арабски воскликнул: «Ху!», что означает «Он!».

И вскоре в его сельский домик повалила экзальтированная публика из Прибалтики, Питера (тогда Ленинграда), Москвы. Слухи о чудесном волшебнике из «Страны черных колпаков», как переводится название Каракалпакия, достигли Европы и даже Америки.

Под руководством Мирзы на глазах обалдевших соседей гости предавались свальному греху, просили милостыню, ходили обернутые в мешковину и обвешанные веригами. И конечно, внимательно слушали и конспектировали его откровения. Что же касается денег, золотых колец и прочих украшений, то все это беспрекословно отдавалось учителю.

Но сейчас я не об этом, а о таланте охмурения, которым некая неведомая Сила наделила Мирзу и Борю, с одной лишь разницей, что последний никакой выгоды, кроме тарелочек с сырниками, беляшами, варениками с вишней и блинчиками с айвовым вареньем, из этого своего дара не извлекал.

Но здесь кое-что нужно прояснить. Дело в том, что Борис, в отличие от Мирзы, был человеком совершенно не амбициозным и если мечтал завладеть ключами, то исключительно от сейфа, в котором лежала бы пара десятков тысяч евро. Не чужих, а его, честно доставшихся по завещанию. От кого? Ну например, от той же бабушки Риты. Или от ее брата, бездетной сестры, племянницы, тихо отошедших где-нибудь в Северной или Южной Америке. И эта мечта, пусть и призрачная, Борю грела, делая его взор мечтательно-загадочным. И эта загадочность очень привлекала женщин, и не обязательно одиноких. И ни одной из них, уж таким он уродился, Боря не мог отказать. Изредка Марк Григорьевич, близкий друг, которому он доверял некоторые из сердечных, но не финансовых тайн, вздохнув, говорил:

— Борька, давай я кроссовки тебе подарю.

— Зачем?

— Чтоб белые тапочки не пришлось покупать, — аж сгибаясь от хохота и утирая кулаком выступившие слезы, отвечал Марк Григорьевич. — Бегать тебе нужно. Скорость развивать, дыхалку ставить. А то забодают тебя. Догонят и забодают.

— Кто?

— Кто-кто? Рогоносцы.

— Ты, Марк, злой и завидуешь.

— Чему я завидую?!

— Моим полдникам и обедам.

— А ты поделись, и я не буду завидовать.

— Не могу.

— Почему?!

— Потому что в них частица душевного тепла.

— В сырниках и беляшах?!

— Да, но тебе этого не понять, потому что ты в Караганде родился.

— Хорошо, я это запомню, но и ты не забывай, когда захочешь сигаретку стрельнуть. Все! Касса односторонней помощи для тебя закрыта.

— Ничего, — устремив взгляд куда-то вдаль, отвечал Борис, — добрые люди меня не оставят.

— Не сомневаюсь. Одна проблема — они не курят, — хмыкал Марк и отправлялся отпирать свои «Колониальные товары из России».

Так назывался его магазинчик, в котором наряду с кофе, чаем, какао, некогда привозимым в Европу исключительно из Вест-Индии, а теперь отовсюду, были также гречка, пшено, пельмени, конфеты «Мишка на Севере», матрешки, водка… Короче, традиционный набор товаров обычного русского магазина, которые возникли после крушения СССР едва ли не во всех европейских странах.

Те, кто впервые переступал порог этого магазина, недоуменно спрашивали:

— У вас на вывеске указано «колониальные товары», но я что-то не вижу их.

— Как это не видите?! — искренне потрясался Марк Григорьевич. — Так вот же — кофе, чай… Кстати, мистические напитки.

— В смысле? — вскидывал брови посетитель.

— В том смысле, что на кофейной гуще гадают, а в зонах, я имею в виду советских, пили чифирь. В кружке крутым кипятком заваривали пачку чая, желательно с тремя слониками, и, пустив по кругу, впадали в галлюциногенное состояние.

— Да-а-а, — потрясался посетитель, — но у вас здесь не только чай, но и пельмени. Они тоже из Индии?

— Ну что вы, — расплывался в улыбке Марк Григорьевич, — вероятно, вы не обратили внимания, что у нас не просто «колониальные товары», а «колониальные товары из России».

— Выходит, Россия тоже колония или была ею?

— Ни в коем случае! Просто в России, естественно до революции, существовали немецкие колонии — в Поволжье, Причерноморье, на Кавказе, в Сибири. Потом, при Советах, часть из них преобразовали в автономные районы и даже немецкую республику. А потом все это прихлопнули, а всех немцев депортировали. Так вот, в память об этом у нас не только пельмени, но и зернистый творог, настоящая сметана, а еще ряженка, сыры, всякие копчености. Попробуйте. Прикоснитесь к гастрономической истории Российской империи и Советского Союза. А еще обратите внимание на вина. Вот, к примеру, «Цинандали». Двухлетней выдержки, белое, обладает медовым ароматом с цветочными тонами. Кстати, его очень любил Сталин. А еще вождь любил «Киндзмараули». Это сравнительно молодое вино, выпускать его стали с 1941 года. Ну а самым любимым у товарища Сталина была «Хванчкара»… А вот это, — приблизившись к соседнему стеллажу, продолжал Марк Григорьевич, — водки и коньяки. Это армянский «Двин», который обожал Уинстон Черчилль. А это — анисовая водка. Именно с нее начинал рабочий день российский государь Петр I. Опрокинет рюмашку — и за труды праведные…

Но подобным образом Марк Григорьевич встречал далеко не каждого, а только тех, в ком видел покупателя с перспективой. Ну а после, когда новые знакомцы, навьюченные покупками, покидали магазин, он выходил на улицу и, прислонившись к дверному косяку, закуривал сигаретку.

Вообще-то он не курил. Так, баловался. Но вот что странно — именно в этот самый момент (ох уж эти закономерные случайности) к дверям туристического бюро «Галопом по Европам», располагавшегося напротив, обязательно подходила какая-нибудь дама бальзаковского возраста с пластмассовым лукошком в руках. А в нем, о чем Марк Григорьевич знал наверняка, прикрытые салфеткой, лежали чебуреки с аппетитной хрустящей корочкой, или сочные сырники, или еще что-нибудь лакомое. Вы скажете: «Ну и что?» А то, что это все предназначалось Борису Нуделю.

Нет, Марк ему не завидовал. Жена, пусть и не с такой интенсивностью, но иногда тоже его баловала. Но то жена, а тут… Ну вы понимаете.

А еще Марку Григорьевичу было странно, почему Нудель воспринимал все как само собой разумеющееся, хотя на похвалы и причмокивания притом не скупился, приговаривая: «И это вы все сами испекли? И тесто сами замесили? А дрожжи?! Где вы взяли такие дрожжи?! Ах, это без дрожжей… Вы кудесница. Вы форменный Вильям Васильевич Похлебкин[2], но с внешностью и формами Элизабет Тейлор».

Приподнявшись со стула и опершись руками о его спинку, Борюсик, продолжая, словно художник у мольберта, держать гостью под прицелом взгляда, уточнял:

— Я, пожалуй, ошибся. Вы не совсем Тейлор. Вы… Мэрилин Монро с таким, знаете, легким, но в то же время выпуклым, вкраплением Моники Беллуччи.

Что начинало твориться в этот момент с бывшими жительницами Винницы, Черновцов, Гомеля или Сочи, вы, надеюсь, уже представили: их дыхание учащалось, движения становились плавными, речь — томной, взгляд — блуждающим, скулы розовели. Но что удивительно — нагрянувшая страсть влекла их не в Борюсину спальню, а на собственную… кухню. Всем им очень хотелось моментально приготовить Нуделю еще что-нибудь необыкновенное. А потом, надев лучшее платье и туфли на самых высоких каблуках, прийти к нему на службу и, потупив взор, поставить перед ним торт, запеканку, блюдо расстегаев, а самой присесть на краешек стула рядом, подпереть голову кулачком и любоваться до бесконечности, как он будет все это, причмокивая и расхваливая, есть.

И ведь так все и происходило. И это немного озадачивало Марка Григорьевича. В колдовские привороты и всякие там сглазы он не верил, но какая тогда сила заставляла этих женщин потчевать Борю, словно нечистый — гоголевского запорожца Пацюка галушками, которые, нырнув в миску со сметаной, сами залетали тому в рот?[3]

Естественно, этот вопрос (и не раз!) он задавал Борису, но вместо вразумительного ответа тот нудно начинал причитать: мол, это все ему совершенно не нужно, неинтересно, что настоящую любовь он так и не встретил, что у его мечты большие крылья, но она никак не взлетит. На что Марк Григорьевич, хмыкнув, как-то сказал:

— У твоей мечты не крылья, а грудь слишком объемная. Поэтому и не взлетает. Видел, как с хинкали вчера она к тебе впорхнула, а ты с другом даже кусочком не поделился?

— Потому что ты грубый и черствый. А Изольда, которую ты незаслуженно обижаешь, угостила меня не хинкали, а ватрушками. Я хотел тебя позвать, но в ее присутствии не посмел. Джентльмены так не поступают.

— Хорошо, джентльмен, я это тоже запомню, — протягивая пачку «Беломора», говорил Марк Григорьевич. — Угощайся, может, дымом поперхнешься.

— Не поперхнусь, — отвечал Нудель, — я к твоим грубостям и упрекам привык.

Но однажды над «Галопом по Европам» нависла туча, а из нее в Борю ударила молния. Как-то раз к ним в бюро зашла стройная, улыбчивая, ничем вроде не примечательная молодая женщина и попросила организовать летний отдых для сестры и племянницы в Римини. Через пару дней она оплатила поездку и поинтересовалась, что «Еврогалоп» (так и сказала — «Еврогалоп») может предложить ей одной, но не на лето, а на осень. И при этом ноль внимания на Борю и не то что сырниками, даже обычным брецелем не угостила.

Борю это потрясло и лишило душевного равновесия. Неделю он чувствовал себя обворованным, униженным. Ну а когда она пришла снова уже за путевкой на Сардинию и опять с пустыми руками, он вместо того, чтобы сказать: «Простите, путевки в Сардинию закончились», промямлил:

— А можно я с вами? У меня тоже отпуск. Но жить, Оля, мы будем в разных номерах.

— В разных? — вскинув брови, вздохнула Ольга. — А я так надеялась…

— На что? — аж привстав с кресла, выдохнул Борис.

— Какое это теперь имеет значение, — потупив взор, сказала она. — Но зачем вы мое имя запомнили?

— Как зачем? Я же влюбился.

— Вот так сразу?

— Ну да. И потом, как джентльмен, я очень хочу помочь реализации вашей мечты.

— Борис, я же пошутила. Неужели вы не поняли? — звонко засмеялась Оля.

— Все я понял, — пытаясь поддержать шутливый тон и вымученно улыбнувшись, ответил Борис. — Но давайте, как говорил в подобных ситуациях Наполеон, все же ввяжемся в бой, а там видно будет.

— Нечто подобное он действительно говорил, но совершенно по иному поводу, причем предлагал ввязываться не просто в бой, а в серьезный бой, — уточнила Оля.

— Ваше знание истории и военной стратегии меня распаляет, — приободрился Борис.

— А мне импонирует ваше чувство юмора, — улыбнулась она. — Пожалуй, я соглашусь. Но при условии, что перечитаете «Наполеона» Тарле… Вы поняли?

— Конечно, но не совсем. Тарле я читал, еще студентом…

— Я помогу: Бонапарт любил серьезный бой, ну а я — серьезные отношения.

— А то! — согласился Нудель. — Как говорили у нас в Вилюйске, береги честь смолоду, а зубы — всегда.

— Вы меня пугаете.

— Извините, издержки общения с Марком Григорьевичем.

— Кто это?

— Не важно. Но рано или поздно придется вас познакомить.

…А вообще Оле Борис глянулся: в Германии седьмой год, имеет постоянную работу, квартиру, пусть и съемную, но в престижном районе Богенхаузен, разведенный, так и она не замужем, одевается аккуратно, со вкусом, а парфюм! Где он только берет такой необыкновенный парфюм?

Впрочем, если бы этот вопрос она задала Борису, то ответ вряд ли ее бы обрадовал — французский одеколон, английские носки и перьевые ручки Hugo Boss, которые он предпочитал шариковым, ему дарили благодарные клиентки «Еврогалопа». Но вопрос не прозвучал, и Оля с легкой улыбкой на трепетных губах в предчувствии чего-то необыкновенного села в новенькую «хонду», купленную в кредит, и отправилась домой готовиться к завтрашним занятиям в музыкальной школе.

Ну а Боря? Боря влюбился. Он вообще был очень влюбчив. Это чувство обрушивалось на него всегда неожиданно, словно кошмарный сон в фильме «Андалузский пес» Луиса Бунюэля. Вы видели его? Нет? Тогда лучше не смотрите.

Что же касается любви, то она накрывала Борю в самых необычных местах и ситуациях: на похоронах, в зубоврачебном кресле, в шиноремонтной мастерской, и это при том, что машину он не водил.

Однажды — он тогда учительствовал в Приморском крае — его шарабахнуло, когда, проснувшись от жуткой головной боли, он вдруг понял, что лежит в незнакомой комнате, в чужой постели, рядом с малознакомой женщиной. Другой на его месте наверняка бы испугался, а Боря… влюбился.

Но не сразу, а узнав прежде, каким образом очутился в двуспальной кровати под ковриком с тремя богатырями.

Оказывается, накануне вместе с Владимиром Николаевичем Ломовым, директором школы, в которой Боря работал завучем, они отмечали день основания компартии Вьетнама. Отмечали хорошо. Вначале просто выпивали и рассказывали анекдоты, потом выпивали и пели «Интернационал», так как вьетнамских песен не знали. Потом снова выпили и спели «Москва — Пекин», более известную как «Русский с китайцем — братья навек», а также «Сталин и Мао слушают нас», написанную композитором Мурадели на стихи Михаила Вершинина в далеком 1949-м. Конечно, китайцы — это не вьетнамцы, но ничего иного не придумалось.

Потом водка кончилась, а неспетые песни остались, и Боря пошел в сельмаг, поскользнулся (в тот февраль в Приморье было особенно снежно), упал и заснул. И наверняка бы замерз, если бы с работы не возвращалась Полина, да не одна, а с санками. Вначале, споткнувшись о Нуделя, она подумала, что это труп — в поселке наряду с вольняшками жили удошники (условно-досрочно освобожденные), бывшие зэки-рецидивисты, а еще сверхсрочники и офицеры воинских частей. Так что в дни аванса и получки, революционных праздников и прочие красные дни календаря всякое случалось. Однако это оказался не труп, а едва тепленький, но, к счастью, не от переохлаждения, Нудель.

Полина попыталась его разбудить, попробовала позвать кого-нибудь на помощь — не получилось. И тогда (а что было делать?) взгромоздила Борю на санки и отвезла к себе домой.

С грехом пополам втащила в квартиру, но класть находку на пол посчитала неприличным, поэтому, раздев, положила на кровать, благо муж находился на боевом дежурстве.

Так и закрутился их санный роман, особую пикантность которому придавала необычайность факта их сближения. И все было хорошо до того дня, пока в школе, где на уроках литературы Нудель сеял разумное, доброе, вечное, не раздался телефонный звонок и незнакомый человек, представившись Петром Владимировичем, не предложил ему встретиться на кухне общежития, в котором Борис жил.

— Зачем? — спросил Нудель.

— Завтра в 14:00, — сказал человек.

— А зачем? — повторил он вопрос.

— Мы хотим вам помочь.

— Вы занимаетесь страхованием жизни? — догадался Нудель, но ответа не последовало. Собеседник уже положил трубку.

Это приглашение немного взволновало Бориса. Он даже вспомнил свои последние романы, однако пришел к выводу, что набить физию желающие теоретически найтись могли, но беседовать на кухне, тем более общей… Нет, таковых он даже представить не мог.

На следующий день, уведомив Ломова, что отправляется на важную встречу, но не сказав с кем, ровно в два Нудель переступил порог кухни. У окна, рядом с плитой, стоял худощавый человек его возраста.

— Здравствуйте, Борис Степанович, — улыбнувшись, сказал он.

— Вообще-то я Семенович, — поправил его Нудель.

— Знаю, конечно, знаю. Но вы, как рассказывают друзья, юмор любите. Вот я и пошутил. Вам не понравилось?

— Нет, все нормально, просто не понял.

— Такое случается. Я тоже не всегда догоняю.

— Кого?

— Ну, шутки.

— А-а-а…

— Но я вообще-то вас не анекдоты рассказывать пригласил, а по душам поговорить, лично познакомиться. Да, забыл представиться — Соколов Петр Владимирович. Но для вас можно просто Петр.

— Очень рад, но я лучше по отчеству. Если, конечно, еще встретимся.

— Встретимся, встретимся, — опускаясь на табурет у разделочного стола, сказал Соколов и добавил: — Присаживайтесь, в ногах правды нет, она в других частях тела.

— Это точно, — согласился Нудель, вешая москвичку[4] на крюк у двери.

То, что этот гражданин с внешностью серой, как штаны пожарника, не просто Петр Владимирович, а шеф районного отделения КГБ, он уже догадался и что сейчас его будут вербовать, тоже понял.

Ольга был поселок небольшой. Друг друга здесь все знали, по крайней мере внешне. И то, что Соколов приезжает из Тернея (так назывался их райцентр), где возглавляет отделение КГБ, к Людке Прокловой, заведовавшей местным почтовым отделением, тоже все знали, как и то, что свои лямуры он оформляет как служебные командировки.

— Вы, Борис, — опустив отчество, сказал Соколов, — конечно, в курсе международной ситуации, а она непроста.

— Да уж, — согласился Борис.

— Поэтому нам нужно иметь крепкий тыл, чтобы в любой момент отразить происки врага, как внешнего, так и внутреннего. Вот взять вас…

— Меня?! — выпучил глаза Нудель. — Я-то здесь при чем?!

— При чем, спрашиваете. А при том, что вы советский человек. Согласны?

— Естественно! У меня даже паспорт есть.

— Это хорошо. А еще лучше, если у вас будет партбилет.

«И маузер, как у тебя», — подумал Борис.

— Вы в нашем районе, который по площади равен территории Бельгии, — продолжал Соколов, — человек небезызвестный. А в некоторых инстанциях, не побоюсь этого слова, даже уважаемый. Не возражаете, если я закурю?

— И я тоже, — все более наполняясь волнением, ответил Нудель.

Закурили. Соколов — «Космос», а Нудель — «Беломорканал».

— Так вы, значит, рекомендуете мне в партию вступить? — спросил Нудель.

— Давать подобные рекомендации не в моей компетенции. Это прерогатива вашей первичной партийной организации. А вот предложить стать нашим добровольным помощником — это да. Это я могу.

— Но я же не на разведчика, я на филолога учился, — сделав виноватое лицо, сказал Нудель. — А в свободное время увлекаюсь изучением истории и обычаев удэгейцев. Это же коренной и одновременно малочисленный народ Дальнего Востока. Если это вам интересно, то я…

— Но вы, Борис Семенович, не только удэгейцами увлеклись, — перебил его Соколов.

— Простите, вы вроде решили называть меня Степановичем…

Не обратив на эти его слова ни малейшего внимания, Соколов, посуровев взглядом, продолжал:

— Вы также увлеклись Полиной Сотниковой. — Сделал многозначительную паузу. Закурил, уже без спроса, новую сигарету и, понизив голос, пояснил: — В то время, когда ее супруг, офицер, напомню, войск ПВО, находится на ночном боевом дежурстве, вы в их спальне разучиваете удэгейские народные танцы. Я правильно квалифицирую то, чем вы занимаетесь?

Нудель молчал. Он был ошарашен.

— А супруг Полины, между прочим, вооружен. Кстати, как будет по-удэгейски состояние аффекта? Не знаете? А я, представьте, знаю. Кирдык, вот как, то есть каюк, переходящий в амбу. Да… Но вы, Борис Семенович, не только с офицерской женой удэгейские обычаи практикуете, а также с супругой вашего директора и постоянного собутыльника, товарища Ломова. А если, уж простите за каламбур, вас за это Ломов ломом?

Дверь за спиной Бориса со скрипом отворилась. Кто-то вошел.

— Позже чай вскипятишь, — строго сказал Соколов. — Освободи помещение.

Дверь закрылась.

— Кто это был? — спросил Борис.

— Жилец с чайником. Волнуетесь?

— Есть немножко. Тем более что эти мои действия можно квалифицировать именно так, как вы выразились.

— Не петляйте, Нудель. Эти ваши действия квалифицируются одним словом — прелюбодеяние. И спасти вас от кастрации можем только мы.

— Да, вы правы. Но есть же медицинские предписания.

— О чем ты? — перейдя на «ты», удивленно вскинул брови Соколов.

— Простите, но это медицинская тайна.

— Конкретнее, не юли.

— Вы правильно отметили, что супруги вышеназванных дам полностью отдаются работе. Ну а товарищ Ломов — еще и алкоголю. Поэтому сексуальной энергии на жен у них не хватает. А это чревато серьезными семейными проблемами, которые стопроцентно отразятся на эффективности и качестве их труда. Но говорить об этом медицинском феномене вслух у нас не принято.

— Да, Нудель, — рассмеялся Соколов, — с тобой не соскучишься. Думаю, мы сработаемся.

— Я тоже такого мнения.

— Но для порядка нужно, чтоб инициатива о сотрудничестве не от нас, а от тебя исходила.

— Чтобы я сам написал заявление?

— Ну да.

— А можно подумать?

— Смотри, как бы я не раздумал, — хохотнул Соколов. — Короче, на следующей неделе во вторник жду тебя в Тернее. Кстати, перед отъездом зайди к Людмиле Прокловой. Она кое-что передаст для меня. Маринованные грибочки и пирожки с черемшой…

Расставшись с Соколовым, Нудель направился в сельмаг, где приобрел две бутылки водки и две банки конской тушенки. Завернув все это в газету и сунув в приобретенную здесь же авоську, глянул на часы и торопко двинулся в сторону школы.

Без стука ввалившись в кабинет Ломова, буквально рухнул на стул перед ним.

— Откуда ты, Семеныч? — воскликнул директор. — Что случилось?

— Горе, ох горе. А может, радость. Не знаю. На, это тебе, — протягивая авоську, выдохнул Нудель.

— Нет, ты прежде проясни ситуацию, — отодвинув авоську, но недалеко, сказал Ломов.

— В Днепр нужно мне возвратиться. Срочно. Папа плохой, мама никакая, сестра в психушку попала, бабушку сектанты охмурили…

— Постой, постой, так у тебя вроде не было сестры. Ты вроде один у родителей.

— Врал я тебе! Все врал. Стеснялся, что сестра алкоголичка.

— Алкоголичка?! — потрясенно повторил Ломов.

— Да, а еще в карты играет.

— В карты?! Ужас. Никогда б не подумал. А может, в отпуск? Зачем же сразу увольняться? Тем более ты не уверен. Ты же не только горе, но и радость предположил.

— Да, радость, что застану их живыми, поэтому увольняй. Прямо с сегодняшнего дня, а получку возьми себе. Вместе с заявлением об уходе я доверенность на деньги оставлю. Помянешь в случае чего или за здоровье дорогих моих родителей, бабушки Риты с сестренкой выпьешь.

Из Ольги в Терней можно было добраться только на самолете. Но летали «аннушки»[5] не регулярно, а только в дни, когда заполнялся салон, рассчитанный на 12 пассажиров. Поэтому, прежде чем паковать чемодан, Нудель рванул к бараку с вывеской «Летайте самолетами Аэрофлота». И о чудо — ему повезло. Он стал двенадцатым. Остальные пассажиры распределились следующим образом: семь — заключенные, которых из местной зоны куда-то перебрасывали, два сопровождающих их охранника и семейная пара, отправляющаяся в отпуск на Большую землю.

Самолет должен был вылететь утром. И он вылетел, хотя Борис до последнего сомневался.

Он ни с кем не простился, и его никто не провожал, даже Ломов, тем более его супруга, а также Полина Сотникова. Иными словами, «покинул он родной предел и в край далекий полетел с веселым призраком свободы»[6]. Но под ложечкой у Бориса все же сосало: а вдруг в Тернее, где он должен был пересесть на самолет, следующий во Владивосток, чтоб уже оттуда лететь в Днепропетровск, он наткнется на Соколова? Тогда действительно будет кирдык, причем полный.

Но и в Тернее все обошлось, хотя аэропорт Владика не принимал, и ему пришлось лететь в Хабаровск, оттуда в Ленинград и только потом в Днепропетровск.

Истинную причину столь внезапного возвращения никому из родных или друзей Борис объяснять не стал, ограничившись следующим «Соскучился, захотелось на ридну Украину, поближе к салу, галушкам и горилке». И его поняли, ведь это так естественно.

Работу он нашел быстро, помогли старые связи — устроился в автобусно-таксомоторный парк начальником отдела кадров и одновременно согласился жениться. Не тривиально попросил чьей-то руки и сердца, а именно согласился доверить заботу о себе одной из претенденток, которых и в Днепропетровске у него образовался вагон с прицепной тележкой. Но недаром говорят: коли родился, то будь уверен — мелкими неприятностями не отделаешься. И однажды в образе капитана КГБ Петра Кучеренко эта неприятность к нему явилась. Прямо на работу. Без предупреждения. Типа сюрпризом.

Кучеренко не стал намеки сыпать да круги вытанцовывать, а, предъявив служебное удостоверение, передал большой привет от товарища Соколова.

У Бори скрутило живот.

— Это правда, что вы женились? — спросил Кучеренко.

— Да, я сочетался браком. Поэтому, собственно, и возвратился на Украину.

— Но от удэгейских привычек не отказались, — усмехнулся Кучеренко.

— Дело в том, что я не могу повторять чужие ошибки, поэтому в основном приходится делать свои, — вздохнул Борис.

— Мудрено, но суть я уловил. Поэтому сообщаю: предложение, которое сделал товарищ Соколов, остается в силе. Ну а конкретно нас интересуют финансовые взаимоотношения таксистов вашего предприятия с милицией. Понятно?

— Нет, — вздохнул Борис. — Ничего не понятно, но еще больше в туалет хочется, — и, согнувшись, пулей вылетел из кабинета.

Минут через двадцать Кучеренко отправился на поиски Нуделя. Обнаружил он его действительно в туалете, а вычислил по стонам и причитаниям.

— Долго еще? — поинтересовался Кучеренко, остановившись у единственной кабинки с запертой дверью.

— Скорее всего, у меня дизентерия, — раздался дрожащий голос Бориса. — Пожалуйста, вызовите карету скорой помощи. Кажется, я умираю. У меня пот, общее дрожание организма и жуткий понос.

— Не морочьте голову, Нудель, — рассердился Кучеренко.

— Вы офицер госбезопасности. А я в опасности. Клянусь, я буду с вами сотрудничать, только спасите меня. Помогите, ради нашего светлого будущего.

— Вы что, с ума сошли, Нудель?

— Я бы на вас посмотрел, если бы у вас так болел живот, а то, чем какают, закончилось. У меня температура +42, не меньше. Позовите, пожалуйста, нашего директора и председателя месткома. Я хочу проститься. Я уже умираю.

«Точно сошел с ума», — подумал Кучеренко и, крутанувшись на каблуках, покинул туалет, а заодно и здание АТП.

Через несколько дней он позвонил Нуделю и услышал, что у того чесотка, но он хочет сотрудничать и даже готов поступить в школу следопытов-разведчиков. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если бы СССР вдруг не рухнул, а Нудель, воспользовавшись возникшей неразберихой, не укатил по туристической визе в Германию и не попросил политического убежища.

Отдадим ему должное, жену Марину и детей он не оставил, но и привычек менять не стал. А когда супруга пыталась вразумить его, горестно вздохнув, изрекал: «Да, правы тибетские мудрецы — когда в семье всего одна жена, она бывает эгоисткой».

В конце концов, Марине это надоело, и она, отвесив пару веских затрещин, выставила его за дверь. Но Борю это не расстроило, а скорее обрадовало. Ведь теперь над его головой замерцал романтический ореол страдальца, а вдовушки с разведенками, прознав, что стал он одиноким, с удвоенной энергией принялись баловать его и утешать. Попутно случилась еще одна радость — КГБ вместе с СССР растворился в вечности, ну а БНД, судя по всему, Нудель и даром был не нужен.

Короче, жизнь, которая у него началась, иначе как прекрасно-восхитительной назвать было нельзя. Но всему рано или поздно приходит конец. «Еврогалоп» неожиданно разорился, новую работу Борис не нашел. Вдовушки с разведенками переместились в более успешные турфирмы, и остался наш герой с Олей. Она этому обстоятельству была рада, хотя мама ей не раз говорила: «Мужчина без денег — это подруга». Короче, Бориса она полюбила, а вот он все глубже погружался в жуткую меланхолию, тоску и отчаянье.

Советы Марка Григорьевича типа «если жизнь подарила тебе лимон, сделай из него лимонад» только раздражали. Он зачастил к психиатру с фамилией, похожей на собачий лай, славившемуся среди коллег умением спать с открытыми глазами, а еще совершенно не слышать того, что говорят ему пациенты, сосредоточившись на более важных, то есть личных, делах.

К этому в прошлом украинскому эскулапу Боря ходил с той же регулярностью, с какой правоверный иудей посещает синагогу. Но позитивных изменений не происходило; более того, он стал занудлив, с явно маниакальными симптомами. Таблетки, которые выписывал доктор, конечно, возымели действие, но совершенно обратное тому, на которое они с Олей рассчитывали. Последняя была в отчаянии, и только Марк Григорьевич не терял оптимизма, а на вопросы общих знакомых: «Как там Борис?» отвечал: «Намного лучше. Неделю назад он называл себя Людовиком Четырнадцатым, а сегодня позвонил и сообщил, что он Людовик Тринадцатый».

И вот однажды, сидя в приемной психиатра, под завязку заполненной такими же, как он, эмигрантами, верящими в чудесное избавление от проблем, свалившихся на них в Германии, путем принятия таблетки и прикосновения мнимого гипнотерапевта, Боря взял журнал, лежащий на столике, открыл наугад и, мало вникая в суть, начал читать. Статья была посвящена бывшему футболисту Ромарио, о котором он никогда не слышал, и не удивительно — футбол его интересовал не больше, чем жизнь москитов в дельте Амазонки. Но неожиданно текст заинтересовал, а проблема, которая свалилась на этого самого Ромарио, пусть на мгновенье, но отвлекла Бориса от собственных бед.

Этот самый Ромарио де Соуза Фари́я был известен во всем мире, особенно среди футбольных болельщиков и девушек на выданье. Ну, с первыми все понятно: Ромарио входил в сборную Бразилии, признавался лучшим футболистом планеты, становился чемпионом Бразилии, Голландии, Испании, Катара и, наконец, мира. Что же касается вторых, то, судя по фотографиям, опубликованным в журнале, Ромарио был необычайно хорош, а кроме того, завершив футбольную карьеру, занялся политикой и стал федеральным сенатором Бразилии от штата Рио-де-Жанейро. И вот однажды этот самый Ромарио влюбился, да так, что решил жениться. Счастливицу звали Талита Зампиролли. У нее — и это Боря сразу отметил — были ангельское личико и такая фигура, что даже женщины, как было написано в статье, оборачивались, когда она проходила мимо.

Талита, естественно, согласилась, но прежде чем отправиться под венец, решила раскрыть любимому один свой девичий секрет. Оказывается, родилась она… мальчиком, а в 18 лет сделала операцию по смене пола — в момент их предполагаемой помолвки Талите было 27. Ромарио, услышав это, лишился дара речи, ну а когда очухался, то устроил чудовищный скандал. В католической Бразилии он заслуженно пользовался славой альфа-самца, мегабабника, традиционала, не признающего компромиссов, — и вдруг такая лажа, такой позор.

Чтобы как-то замять эту историю, он подключил лучших адвокатов, которые через суд добились от Талиты запрета рассказывать об их отношениях, но информация в прессу просочилась, и именно в тот момент, когда Ромарио собирался выдвигаться в президенты страны от социалистической партии.

Борис отложил журнал, закрыл глаза и увидел себя в постели с Талитой, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Олей.

Какое-то время они лежали молча, пока Оля вдруг не призналась, что до 18 лет была мальчиком, брилась безопасной бритвой и поливала себя одеколоном «Шипр». Ну а потом и вообще явилась жуть в образе директора Владимира Николаевича Ломова и капитана КГБ Соколова, которых, приняв за женщин, он страстно целовал в губы. Из этого состояния полузабытья Бориса вывел голос секретарши:

— Господин Нудель, доктор Фростенко ожидает вас.

— Благодарю, но я, кажется, выздоровел, — сказал Борис. — Пожалуйста, извинитесь перед доктором и скажите, что я позвоню ему.

Потом он встал, обошел онемевшую от удивления секретаршу и покинул приемную психиатра

Мюнхенское солнце светило, как при сотворении мира, ярко и ласково, свежий воздух щекотал легкие, птицы напевали что-то лирическое, но Борис Нудель ничего этого не видел, не ощущал и не слышал — он счастливо улыбался. Впервые за последний год.

Александр Фитц
Мюнхен
2019 г.

[1] Девона (дивана, дуана, дубана): в Средней Азии (Таджикистане, Узбекистане, Киргизии, Туркмении, Казахстане), а также у других тюркских народов (башкир, татар, азербайджанцев) – странный, сумасшедший, юродивый, одержимый духами.

[2] Крупнейший знаток, исследователь и популяризатор русской и мировой кулинарии.

[3] Толстый Пацюк, персонаж повести Н.В. Гоголя «Ночь перед Рождеством».

[4] Москвичка – короткая теплая куртка типа бушлата.

[5] Ан-2 – советский легкий многоцелевой самолет.

[6] А.С. Пушкин. «Кавказский пленник».