Повесть

Заварной чайник накрыт вафельным полотенцем. Полдела сделано. Я свернул кулёчек из листа бумаги, и – за порог. Вдоль по коридору… еще не успел запомнить, кто в какой комнате живёт: всего неделя как вселился. Постучал в одну дверь… Раз постучал: тук-тук… Ещё раз … Никто не ответил. Подошел ко второй… к третьей двери… И тоже никто не отозвался на мой стук. Даже странно: выходной, а в общаге – ни души. Повымирали все, что ли? Подошел к четвертой комнате, без стука надавил на ручку… дверь легко поддалась. Я – через порог… И пожалел, что вошел без стука. Застыл… как вкопанный. Даже не сразу сообразил, что предстало пред моими очами. Витька Хованский, в чем мать родила, лежит на голом полу, а верхом на нём, словно лихая казачка-наездница, и тоже голая, скачет Клавка, нормировщица нашего цеха. Скачет, гикает, в такт бешеной скачки мечет черную гриву по сторонам. Ещё б нагайку ей в руки!.. Я – шаг назад… Да поздно: дверь закрылась за моей спиной. Сквозняк.

– Чаво тебе?.. – Витька повернул голову в мою сторону… и ничуть не смутился. – Чаво ты стоишь, как мешком пришибленный?

И Клавка глянула на меня. Глянула, как на пустое место. И тоже ничуть не смутилась. И… аллюр три креста!.. дала шпоры скакуну.

Десять секунд… двадцать… Постепенно я стал приходить в себя: «…и зачем вломился?..» Будто кто шарахнул меня дубиной по темечку и напрочь выбил мозги – память отшиб: напрочь забыл, зачем пожаловал в эту комнату.

– Я… это… Я… – И больше ни слова.

– Чаво… хочешь присоединиться?.. Подожди чуток, я скоро… Уже вот-вот. – Витька лукаво подмигнул и шлёпнул Клавку по ягодице. Сильно и громко шлёпнул: шлепок, как удар хлыста, саданул на всю комнату.

Я попятился к двери, а глаза… ни потолка, ни стен, ни окон, ни мебели… ничего не видят. Только Клавку и Витьку… слившихся в единое целое.

Шальная наездница проскакала ещё полверсты и, с шумом выдохнув, рухнула на Витьку, прикрыв его самодовольную рожу своей обильной грудью. И, чтоб окончательно укротить скакуна, плотно обхватила своими коленями его бока… И хихикнула.

Чай в тот раз я попил без сахара.

После «тихой обители», как мы окрестили наш цех, где ни на минуту не смолкает грохот формовочных машин и пулемётная дробь выбивки, где от газовых сушилок температура достигает шестидесяти-семидесяти градусов, в заводском дворе, усаженном тополями и клёнами, кажется тихо и прохладно.

Потные и запылённые мы распластались прямо на траве.

Устроившись в тени чахоточного клёна, я достаю пачку сигарет.

– Ты бы хоть постыдился при нашем заработке «Приму» курить.

Это Хованский Витька, или просто «лярва» – высокий, длинноногий парень. Лярва… кто-то ненароком обронил это слово, и – в самую точку. Прилипло, прикипело… да так, что ни мылом отмыть, ни зубилом вырубить. Но только за глаза, а чтоб прямо в лоб: «лярва»… не у каждого язык повернётся.

Лярва всегда курит дорогие сигареты в ярких красивых пачках.

Я глянул на него, но ничего не сказал: перед моими глазами, как на экране телевизора – он и Клавка. Да и возражать Витьке, всё равно, что ставить под сомнение чередование времён года.

– Угощаю.

И протянул мне пачку лицензионных «Кемел».

– Спасибо, я к своим привык.

Витька поднял ногу и, чиркнув по лавсановой заднице спичкой, даёт мне прикурить.

«Ишь, как лихо!..» – с завистью подумал я: сам пробовал, и не раз… не получалось. Лишь полоски на штанах… А у Лярвы – как с горы на санках.

– Витёк, дай и мне сигаретку… у тебя штаны в клетку. – Колька Жмаков потянулся к Витькиной пачке.

– Я тебе, что, люберецкий гопник?

– Да ла-адно, тебе… это я так… Дай закурить.

– Перетопчешься.

– Жмот.

Витька с усмешкой посмотрел на рыжего, с бельмом на правом глазу тамбовского парня.

– Чаво?!. Чья б корова мычала, а твоя бы помолчала. Вкалываешь по две смены – денег куры не клюют, а на сигареты в облом потратиться?.. – И добавил: – Послушай, Кальмар, куда тебе столько «бабок»?..

– Да ну тебя!.. У него, как у человека, закурить попросил… А ты… Жмот.

– Сам ты жмот. За копейку в церкви пёрднешь.. На… кури, проглот, наедай шею.

И протянул Жмакову пачку. И подмигнул с хитринкой. Мне подмигнул.

– Чаво приходил вчера?

Я отмахнулся:

– Не бери в голову… – И ни слова про то, что видел вчера. – Пустое.

– Ну-ну…

Николай, уязвлённый Витькиной насмешкой, смутился, но… берёт сигарету. Взял бы и две… и три… на потом, да боится получить по рукам. Витька каждый раз это делал, когда Жмаков терял чувство меры.

Подошёл Рвтисавари Цомаиа.

– Какой красывый пачка!.. – с наигранным восторгом восклицает он, и потянулся за сигаретой.

Рвтисавари тоже курит дорогие сигареты, и всегда свои, и всегда по-кавказки щедро угощает. А когда нет своих – очень редкий случай – может молча протянуть руку к чужой пачке… и все это воспринимают как само собою разумеющееся.

Хованский, прищурившись на солнце, глянул на Рвтисавари.

– Кацо, а где твой Мишка?

– А он там… на «Борец» пашёл пиво пить.

– Ну и напарничка ты себе надыбал!.. – усмехнулся Витька. – После перерыва опять будешь за двоих вкалывать. Мишка одним пивом не обойдётся. Знаю его.

Рвтисавари берёт из кармана Витькиной рубашки спички… прикуривает.

– Паслушай, дарагой, у меня к тебе дело… – И тронул Витьку за локоть.

– У всех ко мне дело…

– Ты панымаешь… вчера возле трёх вокзалов пазнакомылся с адын красывый девушка… Вах!.. Коренная масквычка. Да…

Все мы, станколитовцы – особое племя, наводнившее столицу ещё со времён метростроя. Когда-то коренные москвичи с радостью посторонились – уступили тяжёлую и неблагодарную работу деревенским парням и девчатам, устремившихся в «Третий Рим» в поисках удачи и сытой жизни. Тогда они, москвичи, ещё не подозревали, что им грозит, и какой геморрой могут нажить на своё седалище. Пятая колонна моментально растворилась в массе гостеприимных москвичей и, как щупальцы раковой опухоли, захватила все строительные управления, дорожные конторы, заводы-гиганты, ЖЭКи и даже милицию. Это было аморфное, но всё пожирающее племя внутри многомиллионного города, и имя этому племени – «лимита». Уверенные в себе и нагловатые, как сто чертей в одной бочке, «лимитчики» с амбициями покорителей культурных устоев и традиций столицы выходили из вагонов на перроны Курского, Киевского, Казанского, Ярославского и других вокзалов с затрапезными чемоданами в руках, в которых если и было что, так это кусок сала, десяток в крутую сваренных яиц, пара луковиц… а в кармане – спрятанная под корочку паспорта денежная купюра двадцатипятирублёвого достоинства. В редком случае – полтинник. И уже через несколько лет, нарастив массу и накачав бицепсы, снисходительно называли коренных москвичей аборигенами.

Приезжали те, у кого шило в одном месте. А те, кто поспокойнее, оставались дома с родителями: работали в поле и на фермах, помогали старикам, обзаводились семьями… проклинали судьбу, но добросовестно тянули лямку сельского труженика. И совершенно не задумывались, что где-то есть другой мир, мир с хорошей пищей, чистыми дорогами, где даже весной и осенью нет грязи.

Мы те, о ком говорят – перекати-поле. Только мы не хотим об этом думать. Даже не поверим, если кто и скажет нам об этом. Мы приехали, чтобы сделать то, что не удалось ни Чингисхану, ни Наполеону. Но чем мы отличаемся от соратников тех исторических завоевателей, так это, едва поселившись в общежитиях и получив временную московскую прописку, тут же старались забыть кто мы и откуда мы родом. Уже через месяц, спрашивая о чём-то вновь прибывших «покорителей» делали ударение на первом слоге, сильно растягивая «а»: «… ска-ажите пажа-алста…», а «г» так яростно произносили, что у москвичей лопались барабанные перепонки. Мы очень хотели стать москвичами. Мы покоряли, захватывали Москву. Мы выталкивали её на обочину: одевали в зипуны и обували в лапти. Мы об этом не думали, но мы это делали. Такова жизнь. И наш форпост – между Савёловским вокзалом и Минаевским рынком. Наш форпост – завод «Станколит». Очень хороший завод. Щедрый. Руководство нашего формовочно-литейного цеха щедро выплачивало червонец каждому, кто приведёт нового работягу. В трудовую книжку не смотрели. А зачем?.. Руки-ноги есть… годится. А трудовая… Можно и без оной. Можно устроиться и по справке об освобождении из мест лишения свободы. Есть и такие в нашем цеху. И ещё у нас, бойцов грозного племени: главная, стержневая цель – жениться на москвичке или выйти замуж за москвича, получить в паспорте штамп «прописан постоянно», и… гори они синим пламенем стройки, литейки, штамповки, троллейбусные и трамвайные депо. В Москве много работы почище и получше. А пока в паспорте штамп лимитчика, можешь лишь растягивать «а-а…» и своим нарочитым «г» сотрясать воздух и доказывать москвичам, что ты не верблюд.

Ничего похожего в моём случае не было. Я тоже лимитчик, но… пассивный. Если и плыву в одной лодке с покорителями столицы, то лишь потому, что совершенно случайно в ней оказался. Плывёт себе лодка… а почему бы и мне не покататься. Попросился, – пустите? Садись, – ответили, – места хватит. Подвинулись… Я и сел. Плыву, слушаю их разговоры… и понимаю, что как бы и мне в ту сторону, и в то же время как бы не по пути. Я немножко другой: и не охотник, и не добытчик, и не завоеватель. Я сам по себе… лишь по чистой случайности оказавшийся в этой лодке. Высадят на берег – ничуть не расстроюсь. Лишь бы не за борт… Да и у себя дома, на окраине посёлка городского типа, тоже… как не пришей кобыле хвост: не умел ни сено косить, ни землю пахать, ни коня запрячь в телегу. Как-то попробовал прокатиться верхом… шмякнулся оземь. Больше не пробовал. Даже печь растопить, и то не умел. Один раз проявил инициативу – полная хата дыма набралась. Больше не пытался. Хватит. Короче: ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Жил, как гнойный чирей на здоровом теле нашего посёлка. Даже сплошные пятёрки в табелях и похвальные листы за каждый год не ставили меня в один ряд с рукастыми и деловитыми сверстниками. И в отчем доме обитал, будто квартирант. Наш рыжий кот Тимоха, или Тимофей, так уважительно называла его мать – чушь какая-то, не хватало ещё по отчеству его величать, – и тот всегда был при деле: хорошо знал и чётко исполнял свои кошачьи обязанности. Сколько помню его, ни одной мыши не видел в доме. Чуть заскребётся какая в чулане или под полом, Тимоха тут как тут. И не успокоится, пока не поймает и не сожрёт её. Соседи остерегали мать, – смотри, Нюша, твой зверюка распробовал сырого мяса, не будет мышей – цыплят и утят начнёт изводить. И твоих… и нам достанется. Напрасно соседи били тревогу: за все годы Тимоха ни единого раза не нашкодничал. Или мышей ловил и пожирал их, или питался тем, чем мать его потчевала. Не обижала мать Тимоху, щедро угощала. Утром проснётся – сначала Тимоху накормит, а уже потом нас с отцом позовёт к столу. Жил себе Тимоха… и в ус не дул. И ва-ажный такой ходил по двору и по горнице… упи-итанный. Всегда, как барин, как истинный хозяин в доме, не спеша переставлял свои холёные лапы… и на меня посматривал, как на лишнюю и совершенно бесполезную особь в хозяйстве. Чувствовал, наверное, или даже понимал, что я всего лишь никчемное приложение к хозяевам, но с которым надо мириться, как с гусиным помётом во дворе, пока кто-нибудь не выметет его метлой. И если б не отец с матерью, а только его воля, уже б давно выставил меня за порог. И глазом бы не моргнул. Сволочь!.. прибил бы гада, но… Как-то пнул его выступком, да не осмотрелся… И напрасно. Мать тут же отвесила мне подзатыльник, – не смей глумиться над божьей тварью! Не знаю, может, и божья… но то, что тварь… это на все сто. И я мирился с его косыми взглядами: понимал, что и от меня должна быть какая-то отдача, польза в доме, но… ничего не мог с собой поделать. И прощал Тимохе его пренебрежение к моей персоне, – ладно, пусть себе, если ему так хочется.

Так случилось, что я не смог быть на похоронах отца. За полгода до его смерти улетел по вербовке на Крайний Север, и… Пока дошла телеграмма, пока денег набрал на самолёт до Москвы, и от Москвы на поезд… пока нелётная погода – четыре дня дул «губатый»… Не то, что на похороны, на девятый, поминальный день не смог бы попасть. Так и похоронили без меня. И глупо, и жалко, и досадно. И стыдно. Я то знал, что отец не только любил меня, но и понимал. Сам когда-то был таким – перекати-поле: в послевоенные годы с бригадой строителей-шабашников объездил половину Советского Союза. Мотался по белому свету, и не задумывался, что это плохо. И вот, спустя много лет, когда остепенился, когда о семье начал думать… Как эхо былых времён – осколок гранаты догнал его. Пьяный фашист швырнул гранату в толпу ребятни: одного – наповал, а моего отца и ещё одного, такого же двенадцатилетнего пацана, осколками нашпиговал. Выжил отец. После войны в больнице делали операцию. Два осколка удалили, но третий, особенно вредный, не стали трогать: уж очень близко к сердцу пристроился. А через столько лет!.. Отец спрыгнул со скирды – заготавливал сено для колхозного стада, – осколок сдвинулся с места… Врачи уже ничего не могли поделать.

Лишь на «сорок дней» приехал. Как раз к поминальному столу. Мать встретила меня у порога, обняла, заплакала…

…Тимоха с презрение глянул в нашу сторону…

…и нисколько не обрадовался, когда я сообщил матери, что больше не поеду к чёрту на кулички: хватит с меня сопли морозить, попробую здесь, дома устроить свою жизнь. Даже пообещал новый забор доделать – отец начал, да не успел довести до ума.

– Ну, вот и хорошо, – вытирая слёзы, обрадовалась мать. – Будете с Тимофеем по очереди встречать меня с работы. – И пояснила: – Раньше, когда уже по осени, вот как сейчас, когда уже темнеть начинало, папка всегда встречал меня на мотоцикле… А теперь вы будете…

Пять километров от маленького бакалейного магазинчика на торфоболоте до нашего посёлка – не ближний свет. Летом всё ничего… ещё светло, а осенью и зимой… Одной в потёмках … да ещё мимо кладбища… Страшно. Даже у мужиков по коже мурашки бегали.

– И вот, – продолжала мать, – только я замок повесила на двери магазина, слышу, кто-то трётся об мою ногу. У меня и поджилки затряслись. Темно, лампочка как раз перегорела над входом, а тут… Стою… ни живая, ни мёртвая – глянуть вниз боюсь – что за нечисть ко мне пристроилась!.. А он, сукин сын, – мяу!… Я – глядь… а то мой Тимофей. Сам нашёл дорогу. Надо же!.. С того раза день в день провожал меня с работы до дома. Идёт рядышком, мурлычит, глазками-огоньками поглядывает на меня, будто сказать хочет, – не бойся, я с тобой. И мне рядом с Тимофеем уже и не страшно. Вот какой у нас с тобою умный кот.

У нас с тобою, – сказала мать… и отвела глаза. И тихо добавила: «Теперь и ты вернулся. Теперь и мы заживём как люди».

2.

– На Казанском на вокзале вдруг послышалось «ура», – запел Витька Хованский, – Думал я идут ученья, оказалось – «любера».

– А я тут где? – поднял брови Рвтисавари. – Они неформалов бьют.

Витька покачал головой.

– Не только. Они и чурок не жалуют. Им, кацо, всё равно кого гасить, лишь бы кулаки почесать. Они Москву очищают от всякой нечисти.

– Да ладно тебе… Смотри, сам не попадись в своих штанах «бананах»… и не посмотрят на твою рязанскую морду. И штаны порвут, и волосы остригут. А я что, я – работяга. Скажу: жениться хачу. Да… Хачу жить в Масква. Сам вчера на Минаевском гаварил, что скоро прописку по лимиту прикроют. Ты гаварил – я паверил.

– Поверил?

– Да, паверил.

– Молодец, кацо. Позови на свадьбу.

– Не перебивай… Ты сегодня должен со мной пайти.

– Куда?

– К ней. К мая невеста. Да…

– На хрена я там нужен?

– Панымаешь… Если ана нэ будет на тэбя сматрет, я женюсь на ней. Да… Значит, верный будет жена.

– Кацо…

– Что ты всё «кацо», да «кацо»!.. – возмутился Рвтисавари… но не очень яростно. – У меня имя есть. Да…

– Чаво? – усмехнулся Хованский. – Имя у него… Не имя, а так… чим-чура чим чура-а ку-ку гав-гав. Вот у нас в армии один грузин служил, так у того имя как имя. Сандро. Мы его Сашкой звали… а потом и Шуриком. Вот это по-нашему. А у тебя?.. что имя¸ что фамилия… Пока запомнишь – обдрищишься. Выговоришь – язык сломаешь.

– Нэ смэй!.. Да… – Насупил брови Рвтисавари. – Такой имя был у адын великий грузин… Да… И вот я теперь.

– Родственники?

– Не знаю. Навэрно.

– Да ты не скромничай. Я знаю, что родственники.

– Да? – наивно спросил Рвтисавари.

– Канэшно, генацвали… – Ломая язык, усмехнулся Витька. – Сам видел… Когда его плетень горел, ты жопу грел.

– Зачем плетень? Да… Какой плетень? – не понял Рвтисавари.

– Да тот самый, у которого ты грелся. Это, по-нашему, по-православному, самая верная примета. – Хованский затянулся, выпустил дым колечками, и с ухмылкой посмотрел на Рвтисавари. – Помню, ты как-то говорил, что тебе нужна прописка, а там, хоть на козе можешь жениться. Тебе москвичка нужна, или верный спутник жизни?

Рвтисавари покачал головой.

– Панымаешь, очен красывый девушка… Да… Бландынка… Я ему вчера на шесть рублей гваздыка купил.

Витька присвистну.

– Шесть рублей!.. Да ты что, кацо, с дуба упал и больно головкой ударился?.. Это же две бутылки «Московской»… ещё и на пиво останется. – И подмигнул нам. – Да-а… совсем плохой… Тебе к доктору… лечиться надо…

– Зачем к доктору?.. Да… минэ нэ надо лечиться. Да… Я… – И стукнул кулаком себя в грудь. – Я горец. Да… Я гордый челавек.

– Да ладно, тебе… притухни. – Витька махнул рукой. – Горец он… гордый человек. Вы свою гордость на Курском вокзале разменяли по рублю за букетик цветуёчков. Шесть рублей он заплатил…

Мы смотрим на Витьку, слушаем его… и понимаем, что дело вовсе не в деньгах. Для нас, с нашими заработками, шесть рублей – мелочь. Были случаи, в ресторане официанту «на чай» больше давали. Просто Хованский распоясался в своей удали и, чувствуя внимание к своей особе, не мог, да и не хотел останавливаться. Он, как птица, поймав воздушный поток, уже и сам не знает, куда его уносит. Летит себе, да и ладно.

– Ну, кацо, ты, кажется, совсем рехнулся со своими москвичками… И чего тебе не живётся в твоей солнечной Грузии? Кем твой батька там работает?

– Инженером на заводе. Смешно, да?..

– Да мне один хрен, кто твой батька. Не всем же цветочками да мандаринами торговать.

– А пачему ты спрасыл, кто мой атэц? Думаешь, и они спросят?.. Да?..

– Обязательно. – И выстроил сочувственную мину. – Плохи твои дела… Ты думаешь, она на твой шнобиль засмотрелась?

– Заткнись, дарагой!.. – На скулах соискателя московской прописки заходили желваки. – Она мне о музыке, о театрах гаварила… А ты… Нэ хароший ты чалавек, Хованский… Лярва. У нас за такие слава…

– Вах!.. Зарэжу!..

Витька отскочил от Рвтисавари и, едва сдерживая смех, высоко поднял правую руку, словно замахиваясь ножом, принял угрожающую позу.

Рвтисавари махнул рукой и повернулся к Генке Дворковичу, худому, прыщавому пареньку из белорусской глубинки.

– Гена-джан, пайдём со мной.

– Молодец, кацо. Генка – в самую точку. – Витька сложил пальцы в щепотку, поднёс к губам и причмокнул. – Как раз то, что надо. Правильно, бери Генку. Она и не глянет на него. Его прыщавая физиономия напугает её похлеще чем вендиспансер.

Генка пренебрежительно посмотрел на Рвтисавари, перевёл взгляд на Витьку, и… ничего не сказав, опять уткнулся в газету «Советская культура».

До приезда в Москву Генка работал в Гродненской области руководителем драмкружка в сельском клубе. Поставил спектакль по пьесе Шекспира. Рассказывал, что у него получилось не хуже чем у столичного режиссёра. Даже показывал пожелтевшую от времени вырезку из районной газеты. В маленькой статейке на двадцать строк отзывались о Геннадии Дворковиче как о подающем большие надежды режиссёре, и что не за горами то время, когда он очутится в столичном театре. Вот только не уточнили – в минском или московском.

…и Дворкович поверил…

…и решил, что в московском. В каком же ещё, как не в московском. Любить, так королеву.

– Ген, а и правда, пойди с кацо. – Хованский принял серьёзное и деловое выражение лица. – Кацо говорит – она заядлый театрал. Лови момент. Вам будет о чём поговорить. А вдруг она дочь какого-нибудь деятеля искусств. Блеснёшь своими познаниями и, глядишь, дорожку себе протопчешь. А там… – И подмигнул Генке. – … и рога наставишь грузину. У тебя это должно получиться. – И пафосно: – Дерзай… я верю в тебя.

– Не могу, – отмахнулся Генка. – У меня на сегодня билет во МХАТ. Надо посмотреть, кто там после раскола с Ефремовым остался, а кто вслед за Дорониной ушёл.

– Да ладно… Успеешь ещё, – продолжал наседать Витька. – Тебе-то что с того: кто ушёл, а кто остался… к зарплате рубль прибавят?

– Я же сказал – не могу. – Опять отмахнулся Генка, и снова уткнулся в газету.

– Послушай, кацо, возьми Кальмара. Ему по фигу москвички: он всё больше по нашим лимитчицам шастает. – Николай скорчил мину. Витька заметил… – Что, и ты на москвичку нацелился?.. Ну ты даёшь… Силен бродяга. – И уж если вскочил в колею, то всё дальше и дальше… пока колёса крутятся. – Правильно, ну их Кальмара и Дворковича… Забудь. Ты вот что, кацо, возьми лучше своего Мишку. Мишка Юдин – мужик кремень. Мишка не будет крысятничать.

– Зачем Мишка?.. Ты, что, хочешь меня опозорить перед красивый девушка, да?

– Ну, почему же, – не сдавался Витька, чувствуя, что его насмешки всё ещё не доходят до сознания жениха. – Они, Мишка и твоя бикса, оба аборигены… им есть о чём поговорить. Она ему про музыку и театр, а он ей про то, как пайку хавал на нарах. Поймут друг друга. Скучать не будут. Да и ты узнаешь что-нибудь новенькое.

– Зачем гаварыть?.. Я сам знаю, что надо гаварыть. Мне надо, чтоб она только на меня сматрела. Панымаешь, глупый твая башка?..

– Ну… – Витька развёл руками. – Тогда сам иди. Набрось ей мешок на голову, и… Алям пасей, гони гусей… в горы к себе.

– Зачем горы?.. Мне Масква надо жить. Да… Глупый твая галава. Зачем Мишка?.. Мишка напьётся и поколотит её атэц и брат. Не надо Мишка. Сам пойду, раз ты такой.

– Правильно, кацо. Только про мешок не забудь.

– Зачем мешок?.. Нэ надо мешок.

Подошёл Мишка Юдин – здоровяк с коротко остриженными волосами. На удивление – совершенно трезвый.

– Что за шум, а драки нет… Витька¸ ты что, опять о бабах трепишься?

– Если б то я… Наш кацо ещё одну москвичку надыбал… возле трёх вокзалом. Уже столько в Москве живёт, и будто не знает, что за шмары там околачиваются.

– И какая ж это будет по счёту?.. – блеснув металлической фиксой, улыбнулся Мишка. – Ну, ты даёшь, джигит!

Витька:

– А ты спроси, сколько раз он триппер цеплял… столько и «москвичек» на его счету. Он дальше трёх вокзалов дороги не знает. – И кивнул головой в сторону заводской столовой. – Чем по вокзалам шляться, закадрил бы лучше Галчонка, что у нас в столовке на кассе сидит. Красивая, скромная тёлка… и тоже москвичка. Настоящая, а не те, что на Комсомольской площади.

– Нэ надо мне Галка… Очень умный Галка… Галка – вредный дэвушка. Даже не смотрит на меня. Адын раз сказал ей: сдача нэ надо, так ана скривилась… «… панаехали тут всякие!..» И швырнула мне сдачу. Панымаешь: абед за рубль… я ей траячка дал… сдачу два рубля хател падарить… Не взяла. Савсем плахой дэвушка. Она даже тебя, Витька, отшила… Я сам видел.

– Чаво?.. – Не согласился Хованский. – Нужна мне она, как зайцу стоп-сигнал. Похоже, что ей вообще мужики по фигу. Она эта самая…

– Лесбиянка? – усмехнулся Генка.

– А что, по ней не видно? Разуй глаза. И стрижка под мальчишку, и на мужиков ноль внимания.

– Понятно… Раз тебя отшила, значит, лесбиянка. – вставил Мишка Юдин. – Ты больше такое никому не говори: на смех поднимут.

Перекур, который зачастую длился дольше положенного времени, прекращался лишь после того, как бригадир или сменный мастер, поругавшись немного, напоминали о работе.

Так случилось и на этот раз:

– Опять на земле сидите, чёртово племя! Геморрой схлопочите, – пробурчал подошедший к нам сменный мастер Николай Николаевич Авдеев, и полез в карман за папиросой.

– Николаич, ты что, и спишь с «Беломором» во рту? – начал подшучивать над ним Хованский.

– А то, как же.

– Николаич, а это правда, что ты вчера из-за нас на «ковре» стоял? Скажи, было такое?.. клизму вставили?..

Все заводские новости Витька каким-то чудесным образом всегда узнавал первым. Узнавал, но почему-то никогда не принимал их близко к сердцу.

– Куда ж от вас денешься… Понаехали тут… Как работать, так… Тит, пойдём молотить… живот болит. А скажут: Тит, иди есть… Так сразу: где моя большая ложка?

Хованский пропустил мимо ушей упрёк мастера.

– Ну, и как, не затоптал директорский ковёр?.. А с клизмой не осрамился?.. или ты подмылся на всякий случай?

– Иди работать, чёрт лохматый!.. Напустил патлы на зенки, и не видишь брака. Кончай перекур.

Это уже ко всем.

Через два дня в наш цех нагрянуло заводское начальство. Они молча ходили от станка к станку, присматривались, морщили лбы, будто первый раз видят чем мы тут занимаемся, а в обеденный перерыв главный инженер попросил всех задержаться на рабочих местах.

На какой-то миг в цехе воцарила гробовая тишина. Кто-то чиркнул спичкой – прикурил… а шум такой, будто из ружья пальнули. Никто не хотел первым заговорить.

– После хавки побазарим: кишка у кишки пайку просит, – вытряхивая из ботинок формовочную землю, пророкотал Мишка Юдин. – Гамаюн, айда на шамовку.

«Гамаюнов» – хотел уточнить я свою фамилию, но промолчал: что толку языком по зубам молотить. Гамаюн… Гамаюнов… Все мы из одного гнезда, все мы сало едим и водку пьём. Все мы на одну морду. И я старался не выделяться, так как был новичок в бригаде, всего две недели как устроился, да и по предыдущему опыту на стройке знал, насколько не выгодно быть в гуще событий – последствия могут быть такими, что ни в стакан налить, ни на хлеб намазать. Я чаще всего помалкивал: не хотел, чтоб кто-то знал о настоящей цели моего визита в белокаменную. Но и не чурался от общения с теми, с кем приходится делить кров и рабочее место…

… и пошёл вслед за Мишкой Юдиным.

За нами медленно, как бы раздумывая, потянулись остальные работяги.

Мы уже допивали компот, когда к нашему столику подошёл Авдеев.

– Мужики, поедите, и сразу – в цех. Договорились?

– Николаич, займи полстольника. – Хованский смотрит на мастера своими «васельками» и улыбается. – Отдам с получки.

– Не успел аванс получить, а уже в долги лезешь?.. Не дам.

– Серьёзно, Николаич, мне вот так надо. – Витька провёл ребром ладони по шее.

– Зачем тебе… пропился?

– Что ты заладил: пропился, да пропился… будто других слов не знаешь. У вас там, что, на брянщине, все такие зануды?.. Сестра замуж выходит. Хочу подарок ей послать.

– Ладно. После работы что-нибудь придумаем. А сейчас… марш в цех.

Пятиминутка не состоялась. Накричав на нас, вместо того, чтобы сообща выяснить причину брака, начальство, под дружное молчание формовщиков и литейщиков, с угрюмым видом покинуло цех.

– Не хило ругаются! – Витька щелчком отбросил окурок.

– За то им и «горловые» начисляют, – злобно процедил Мишка, и направился к своему станку. – Кацо, харэ качимарить, пошли стране угля давать.

Через минуту цех вновь загудел, застучал, заскрежетал. Общий грохот разрезал звонок – мостовой кран сдвинулся с места и, подцепив стопку заготовок, через весь цех потащил к крайнему станку Мишки Юдина.

3.

Минаевский рынок распростёр объятья и принял нас в своё лоно. У пивной палатки – очередь, как в Мавзолей. Но не для нас: меня за полчаса до конца смены отправили на задание – занять очередь. Это наше ноу-хау, или, как любит долдонить Михал Сергеич Горбачёв – новое мышление. Ещё чуть-чуть, три человека, и…

…шипящая струя наполнит наши кружки.

Кто-то дёрнул меня за рукав. Я повернул голову – мастер. Звякнул ещё один полтинник.

– И мне пару кружечек.

– Как раз во время, – усмехнулся я. – А то уже думал, чёртовой дюжиной пить будем.

– Опять вся бригада?

– А как же, Николаич… Можно и собрание проводить.

Мастер достал из кармана пачку папирос.

– Будешь?

– Нет, спасибо: я к своим привык.

Не спеша отхлёбывая густое, холодное пиво, мы говорили о перестройке, о Горбачёве, который собирается объявить войну пьянству, и, конечно же, о женщинах. Ну, а как же без них за кружкой пива… Чтоб Витька Хованский да не заговорил о женщинах… Если ему верить, то половина беременных женщин всего земного шара понесли именно от него. Голубые глаза и каштановые волосы, как магниты притягивали к нему внимание девчат. Во всяком случае ему так казалось. Он мог запросто подойти к любой и представиться: «Я – Виктор, то есть – победитель». С этого он всегда начинал. Наглая улыбка, при этом, стреляла белыми и ровными зубами. Ими Хованский особо гордился: «При покупке коня прежде всего в зубы заглядывают».

– Смотри, жеребец, как бы и впрямь тебе в зубы не заглянули, – пригрозил Авдеев. – Нечем тогда будет скалиться.

– Чаво?.. Сплюнь. Танки грязи не боятся.

– Ну-ну, смотри… Только не говори потом, что тебя не предупреждали.

– У меня руки длинные – отмахаюсь.

– Надейся на ноги, они у тебя ещё длиннее.

– И то верно, – соглашается Хованский. – Меня святая троица спасает. – И тут же пояснил: – Руки, ноги и язык. Если одному кому-то не в протык, двое других всегда придут на выручку.

И уже не остановить… хоть камни с неба.

– Однажды, когда жил ещё в деревне, упаковал мозги бабе нашего зоотехника. – Делая намекающие жесты, Витька начал взлетать в поднебесье. – Ну, и вот: едем мы как-то с ней на мотоцикле с купания… мы с ней голяком у нас на речке Мокша плескались… а время уже позднее. Она сзади прижалась ко мне… А ей было чем прижиматься, уж поверьте мне… На, подержи. – Витька протянул Мишке свою кружку и, раздвинув во всю ширь пальцы рук, потряс ими на уровне своей груди. Показал… забрал у Мишки кружку. – Я газу до отказу, скорости все сразу – знай наших! А про себя думаю: а стоит ли спешить, может, назад повернуть?.. чувствую, что дурак в штанах опять проснулся. Вдруг, бац!.. навстречу – колхозный «газик». Её мужик со своим братом агрономом… и ещё какой-то чувак с ними. Тот третий не нашенский… откуда-то из другого села. Своих-то я всех знаю. Пришлось затормозить. Я же не Гастелло, чтоб на таран идти. Не успел я опомниться, а зоотехник уже топчет её. Кинулся на выручку, но тот третий, так подцепил меня, что я как сноп свалился. О, видали… нос перебил. – Витька задрал лицо к небу, пытаясь обратить наше внимание на своём перебитом носе. Мы ничего не заметили, но промолчали. – Здоровый амбал… Видать, тут и к сербиянке не надо ходить, немало ему Сенька с Митькой приплатили, чтоб защитить их поруганную честь. – Витька сделал один глоток… второй… – Залез я под машину… поглядываю… Зоотехник пнул ещё пару раз свою Райку… Райкой её звали, посадил на мой мотик, и увёз. А брат его со своим наёмником стали тащить меня из-под машины. «Ну, что, кобель, допрыгался?.. » У брата зоотехника глаза вот-вот из орбит выпрыгнут. А тому, третьему, всё трын-трава… стоит, папироской попыхивает. Но кулачищи!.. что тебе гири. Приложится разок – мало не покажется. Ну, думаю, кирдык… пишите письма. Тут ни руки, ни ноги не помогут. «Сейчас, – говорят, – мы тебе морду с жопой сравняем. Не отличишь». Это тот третий через губу выплюнул. «Надо, – соглашаюсь: не злить же их. – Но подумайте сами: кому хуже будет от этого?» Не ожидали они такого фортеля, а я дальше: «Вам-то что, побьёте меня в своё удовольствие, а ему позор на всю округу. Из дома глаз не покажет». Это я тем двум, Митьке и мордовороту. «Как это?» ещё больше опешили они. «А так… Пока ещё никто толком не знает, что Райка со мной была… Я ведь не пустобрёха какой-нибудь, сами знаете, а если вы меня побьёте, всем станет ясно. Райка вся в синяках, да и на мне, надеюсь, следы останутся». – Витька сделал ещё один глоток. – «Обязательно останутся» – согласился Митька, и глянул на амбала. Тот, падла такая, кивнул, мол, да, останутся следы. «Дело ваше, – говорю, – но боюсь, что это будет большая глупость с вашей стороны. Ты хоть и в институте учился, вроде как умный мужик, а тут дальше своего шнобиля ничего не видишь».

Будто припоминая что-то… или сочиняя, Витька помолчал немного…

…и:

– Долго я ещё базарил сними. Пообещал к Райке не подходить и уехать куда подальше. Вижу, хоть и не хотят, а соглашаются. «И так, говорю, некогда мне тут с вами, спешу. Дайте сигаретку на дорожку, а то мои где-то запропастились. – И уже чтоб добить их: – Может, до села подбросите?»

– Подбросили? – спросил мастер.

– Нет. Пешком три километра протопал.

– А сигаретку дали? – усмехнулся Мишка Юдин.

– Дали… ещё как дали. Это тот третий… Амбал. Понятное дело, надо ж ему отработать задаток. Пока я поднимался, они сели в свой «газик» и уехали.

– И потому ты здесь?

– Ну да, буду я из-за какого-то полудурка родные места покидать… Хрен ему в зубы.

– Брешешь, – скривил рот Мишка.

– Чаво!..

– Не чавокай… Горбатого к стенке лепишь.

– Вот те крест… – Витька шутовски осенил себя крестным знаменьм. – Младший брат женился, а через пару месяцев в армию загудел.

– Ну и что? – мастер…

– А то… Мать показала мне на порог. Невестка то у нас живёт.

– Ну и что? – опять мастер…

– А ты не догадываешься?

– Ты, что, на жену родного брата позарился?

– А что тут такого?.. Подумаешь!.. Она, что, падла такая, бутылка водки – выпил, и… пустая? Ничего, брату тоже хватит. Попробовали разок-другой… Понравилось.

– Кому понравилось… тебе?

– Почему, только мне… ей тоже…

«Его, наверное, и в деревне ‘лярвой’ дразнили», – подумал я.

– За такое и кастрировать не грех. – Мишка Юдин. – Был один у нас на зоне… ломом подпоясанный. Приехал с командировки… на Севере по вахте деньгу зашибал… месяц на месяц… а его жена с младшим братом… Он взял, да и грохнул обоих. Смотри, а то и тебя…

– Да брось ты… Живой организм… Что ж Люська, на два года себе замок на трусы повесит… Природа, она всегда своё возьмёт. Не я, так чужой кто… А потом ещё и растрезвонит на всю округу. Позору не оберёшься. А я, что, я не болтливый мужик. Да и братова честь мне дорога.

– Гореть тебе на костре.

– Зашибёшься дым глотать. Что ж, по-вашему, если жажда, если ей пить охота, так я и стакан воды ей не подам?.. Как никак, свои люди… не чужие. Должны друг к другу войти в положение. Кто ж поможет, если не ближние. Так-то, танки грязи не боятся. Если б не маманя…

– Что, застукала?

– Не то, чтоб застукала, но… Вроде и осторожничали, а всё равно … Нюхом, наверное, почуяла. Невестке – ни слова… а меня – в шею. Я сначала в Рязань подался… Не понравилось. Сюда приехал.

– Смотри, котяра… Допрыгаешься, за всё сразу ответишь. Даром ничего не проходит.

Витька махнул рукой.

– Мне это мать уже сто раз говорила.

– И права была. Жизнь, парень, не шутейное дело. Другой раз и не заметишь, с какой стороны амбец подкрадется. Да так засандалит, что и квакнуть не успеешь.

Это Авдееву надоело слушать Витькину болтовню.

– Ерунда, – не согласился Хованский. – Я же не Шура веники вязала… Ещё посмотрим, кто кого. Танки грязи не боятся.

– Ну, ладно, умник, хватит болтать. Займи ка лучше очередь – ещё пивка попьём. А то, поговаривают, Горбачёв скоро все пивнушки позакрывает.

– Чаво!..

– Давай-давай…Расчавокался тут… Ты не у себя на рязавщине. Дуй за пивом.

– Я?.. Полчаса в очереди торчать?.. Такое только хохлу под силу. – И кивнул в мою сторону.

– С какой это радости? – возмутился я.

– Да с такой самой. Вы там, в хохляндии, все терпеливые… постоишь – не лопнешь.

– Иди, иди… чёрт лохматый. – Подтолкнул Витьку мастер Авдеев. – Гамаюнов уже стоял. Теперь твоя очередь.

Выкроив недовольную мину, Витька собрал у нас пустые кружки, подошёл к голове очереди… сунул деньги в окошечко…

…и отлетел, будто им пульнули из рогатки. К нему тут же подскочили два мужика, но… одного Витька затормозил ударом в челюсть, а второго… Тот наткнулся на спину первого, и Хованский не долго думая саданул его выступком в пах. Откуда-то послышалась трель милицейского свистка, но Витька уже сделал ноги.

– Вот, чёрт-дьявол! – рыкнул Мишка Юдин. – Хреново, что всё так быстро, а то б и я свои кости размял.

– Ну, ну… – осадил его мастер. – Не хватало ещё побоище тут устроить. Давай, быстро по домам… А то я и до пенсии с вами не дотяну. Понаехали тут…

4.

Для меня завод «Станколит» – второй штурм белокаменной. Первый –домостроительный комбинат. Строил для москвичей девятиэтажки в Чертаново. Теперь – завод. Отдел кадров поставил штамп в моей трудовой книжке и направил в формовочный участок литейки. Какие формы?.. для каких машин и механизмов детали?.. Без малейшего понятия. Да мне и ни к чему такие подробности. Главное – хорошо платят, и приютили в общежитии недалеко от метро «Таганская».

– Теперь ты настоящий москвич, – сказал Лёвка Шехтель. – В центре города живёшь.

Лёвка не думал так: он умный и добрый парень. Просто он не хотел, чтоб я комплексовал и ощущал себя человеком второго сорта, коими для москвичей были все лимитчики.

Дальний Восток… Армия… Там мы с Лёвкой и познакомились. Познакомились, но не больше того: нельзя скрестить ужа и ежа. И всё-таки случилось. Как?.. Только на больную голову можно было такое придумать. Однако… Но если честно – наша дружба носила уж очень странный характер: Лёвка – добросовестный донор, а я – бессовестный потребитель. Всё с точностью до наоборот, между коренным москвичом и кондовым славянином из деревенской глуши.

Мы все были равны, как выгоревшие на солнце гимнастёрки. Мы – резерв главкома ВВС. Нас в роте восемнадцать человек – обслуживали самолёты, которые, по нашим понятиям, не умели летать. А, может, и умели, только при нас они не летали. А в те случаи, когда один раз в шесть месяцев они поднимались в воздух, нас и близко не подпускали к аэродрому. Из действующего полка приезжали лётчики и настоящие авиамеханики: приводили в порядок наши МИГи, поднимали их в небо, а мы… Нас будто углём перечеркнули на время полётов…

…и ничуть не страдали от уязвлённого самолюбия. Куда там!.. Для нас это были самые счастливые дни. И хорошо, что так. Зимой мы спали, сколько нам вздумается, а летом шастали по садам и огородам местных жителей, бегали в самоволки и пили вонючую китайскую самогонку. Короче, жили – не жаловались на воинскую повинность. И ещё подсчитывали – кто сколько просидел на «губе». Я был в лидирующей тройке. Лёвка – девственник. Лёвка даже не представлял, чем может пахнуть гауптвахта. Ему некогда было бегать в самоволку и сидеть на губе. Лёвка каждую свободную минуту просиживал в полковой библиотеке – гробил своё зрение. Он, что совсем «больной»? – удивлялись мы, и даже не помышляли воспринимать его всерьёз. Да и книжки-то какие читал… Гегель, Фейербах, Кант… Ну, совсем «ку-ку»… что с него взять. А мы, чтоб не скиснуть от тоски, ежеминутно думая о «гражданке», при каждом удобном случае сигали через забор и… украшали армейские будни отсидками на гауптвахте. Бегали, старались не попадаться… но не всегда фортуна была в союзниках. Меня дважды ловил патруль. Два раза в течение одного месяца я просидел на губе по пять суток. Можно было и за голову взяться: третий раз… и – дисбат. Но тут, как на грех… Виталик, парень из Читы, получил письмо от своей невесты, – так, мол, и так, прости, дорогой, но я замуж выхожу. Мы как-то враз притухли. Вот и верь таким! Писала каждый день, писала, что любит, ждёт, скучает и… на тебе. Короче, Виталика надо спасать: совсем расстроился боец. А как с таким настроением Родину защищать?.. Кинули жребий… Кому?.. Я вытащил короткую спичку. Объяснять, что страшно – боюсь, в третий раз попасться на глаза патрулю… язык не повернулся. Переоделся в спортивный костюм, поверх – бушлат старшины, махнул через забор, и – в гастроном. Полдела сделано. Только я из магазина… трое с красными повязками на рукавах. «Ком цу мир» – кивает мне пальчиком тот, что с погонами старлея. А ху-ху не хо-хо, – подумал я и рванул, как с низкого старта… Окажись рядом Валерий Борзов, сто пудов, записал бы меня в сборную Союза. Но и те архаровцы не пальцем деланы. Топот кованых сапог грохотал у меня за спиной до самого забора в часть. Я – через забор… Старлей – следом… И не повезло бедняге – зацепился полой шинели, и завис. В таких делах сноровка нужна. Да и убегать, куда важнее чем догонять. Короче, пока патрульные солдатики снимали его с забора, я уже скрылся за углом нашей полковой бани, быстренько переоделся и, вместе с Лёвкой (до сих пор не пойму, как он там оказался) как ни в чём ни бывало, двинулся к казарме возвращать Виталика к жизни. Только мы в дверь… на пороге мои сатрапы. «Стоять!» – гаркнул старший лейтенант. Мы – как вкопанные. Я то ничего, всё по форме: и ремень туго затянут, и воротничок гимнастёрки на все пуговицы, так, что даже палец не просунуть, а вот Лёвка… Под мышкой – спортивный костюм и старшинский бушлат с бутылкой питьевого спирта в кармане. Приплыли, подумал я. А в голове уже чужой голос под гитарное бренчание: «… по плану родились, по плану крестились, по плану пошли воровать. По плану, братишки, в дисбат закатили, положенный срок отбывать». Пока я судорожно подпевал какому-то виртуальному ухарю, Лёвку – под белые рученьки, и – в комендатуру. Спас меня Лёвкак: сказал, что это он бегал в самоволку. Спасибо ему. Большое солдатское спасибо. Выручил… не дурак, хоть и чудные книжки читал. Понимал, чем могла кончиться для меня третья ходка на губу. Вот так вот. Случай неслыханный не только для нашей спецкоманды, но и для всего полка: это ж надо!.. еврей, и вдруг взял вину на себя. Через пять суток Лёвка вернулся с губы и сразу же стал героем дня. А я – его должником. Расквитались быстро: я поставил ему пол-литра, и Лёвка впервые в жизни выпил стакан водки. Выпил, взял у меня из пачки сигарету и закурил. В один миг превратился в настоящего солдата: и на губе побывал, и выпил, и закурил… Служба даром не прошла.

И если б не Лёвка, я бы никогда не заявился в белокаменную. Не люблю я больших городов, в которых можно и день, и два бродить, и не встретить ни одной знакомой морды. В лесу и то уютнее: там хоть птицы щебечут – можно услышать знакомые голоса… и, будто с друзьями-приятелями повстречался. Но…

…приехал.

…с повинной.

Дембельнувшись – я на полгода раньше Лёвки уволился в запас, – упаковал в посылку ЧШ (чистошерстяные гимнастёрку и галифе), туда же – бутылку водки, колоду карт с голыми девицами, и… Приморский край, город Спасск Дальний…

Но только не рядовому Льву Шехтелю…

…а совсем другому сослуживцу, такому же деревенщине, как и я, тому, с кем бегали в самоволки, пили водку в умывальнике после отбоя, играли в карты на щелбаны и без устали травили, как хорошо нам будет на гражданке.

Через шесть месяцев и Лёвка – на дембель. Пора и мне в дорогу. Я вынул из тайника деньги и, под облегчённые вздохи родителей, поехал в стольный град.

А что мне, молодому, здоровому и богатому… Перед самым дембелем мы с Виталиков тайком проникли на аэродромный склад, капнули жидким кислородом на пластилиновую печать (та и отскочила)… открыли резервный сундук (Виталик был дока по всяким замкам), вынули десять меховых лётных курток, заполнили пустоту хламом, закрыли… вставили в гнездо замороженный пластилин на ниточке, который через три минуты принял первозданный вид, очень выгодно продали куртки гражданским пижонам, поделили деньги поровну, и – в заначку… пока на гражданку не свалим.

Перрон Курского вокзала… лёгкий моросящий дождик…

Прослезилась Москва, встречая нового варяга.

К Лёвке сразу не поехал: решил как-то обосноваться-устроиться, получить койку в общежитии, а уж потом – с повинной головой… Не выдержал: поднялся на пятый этаж, постоял у его дверей… да и вниз по ступенькам. Не смог придумать нужных слов, чтоб хоть как-то оправдать себя, что не ему отправил посылку.

Три месяца, как принц датский на распутье – быть, или не быть. И тут…

…случай заставил позвонить ему домой.

Лёвка – в такси, и через всю Москву – ко мне, в Чертаново. И минуты не раздумывал.

– Что это с тобой? – спросил, видя, что я не могу ступить на пятки.

– Да, вот, одна профура подшутила. Сбросила с четвёртого этажа. На работе. Под мухой была, стерва. – Лёвка поднял брови. Я усмехнулся. – Совсем не то, о чём ты подумал. Крановщица… несла перекрытие на стропах, а я в это время стелил раствор на внешнюю панель. Ну и с дуру, дёрнула чуть быстрее. И я – вниз…

– С четвёртого этажа!.. – испугался Лёвка. – И живой!..

Я пожал плечами: будто сам не видишь.

– У нас рельсы под краном просели… Привезли три «КамАЗа» песка, чтоб пути подштопать. Свалили в одну кучу… и как раз там, где надо. На моё счастье. Свалился в аккурат на верхушку кучи песка. Того и жив остался. А с верхушки… по склону – вниз. Пятки сильно зашиб. Уже четвёртый день не могу ступить. В общем, спасла меня куча песка… и ещё, что, выпивши был. Мы в обеденный перерыв всем звеном пару бутылок «Столичной» приговорили. Крановщица тоже с нами бухала. Ещё та оторвила!.. Вот какому-то москвичу «счастье» достанется. Ты смотри, держись подальше от нашенских девок – живьём схавают.

Лёвка собрал мои пожитки в чемодан, подогнал такси к общежитию…

…и я целый месяц прожил в его квартире.

…и уже не ходил на работу. Тесно было, но ни единого намёка, даже косого взгляда с их стороны. Приютили… как родного. Спал на чистых простынях, ел-пил то, чем сами питались… ещё и день моего рождения отпраздновали. Такой стол закатили!.. И подарок вручили.

…и всё порывался попросить у Лёвки прощение, что когда-то отдал другому предпочтение.

И не решился. Слаб, жидковат на расправу оказался.

И всё же… уже и билет в кармане… Прощай Москва: не по нутру мне быть человеком второго сорта, да и жить у Шехтелей на иждивении… И тут Лёвкин отец, Михаил Давидович, врач-рентгенолог, шепнул: «Я в лотерею гитару за двенадцать рублей выиграл. Деньгами взял. Пойдём, приговорим их. – И подмигнул. – Тяпнем по маленькой».

Уютный березнячок в парке Марьиной рощи принял нас как старых добрых знакомых. Мы: деревенский неудачник и столичный интеллигент в третьем поколении, расположились на пеньках и распила на двоих бутылку водки. То, что в дупле очень быстро нашёлся стакан, завёрнутый в целлофановый пакет, выдало Лёвкиного отца с потрохами – не первый раз он здесь. Выпили, хорошо закусили – все деньги за гитару потратили. И вот тогда-то я и повинился за свой необдуманный и, как мне казалось, гнилой поступок.

Рассказал… и легче стало. Будто тяжёлую ношу с плеч долой.

– Я знал об этом, – грустно усмехнулся Михаил Давидович. – Вернее, не знал, а предполагал, что между вами с Лёвкой что-то подобное могло произойти.

Я испугался:

– Вы знали?.. предполагали?.. И целый месяц терпели меня в своём доме?

Михаил Давидович упаковал в целлофановый кулёк пустую бутылку, туда же спрятал остатки закуски… поднял с земли пачку от сигарет – я её выбросил за ненадобностью…

– Это хорошо, что рассказал об этом – облегчил душу. А вот Лёвке про то – ни слова… Договорились? Зачем ему напоминать, что когда-то пренебрегли им. – И добавил: – Се ля ви. – Я поднял брови. Михаил Давидович усмехнулся. – Такова жизнь. Тут ничего не попишешь.

– А Вы знаете, что он спас меня от дисбата?

– Нет, не знаю. Он ничего такого мне не рассказывал. Но я очень рад за него. Я всё побаивался: как он там, единственный еврейский мальчик уживётся с вами… – Михаил Давидович помолчал немного, подумал… – Его дедушка и бабушка в Киеве, в Бабьем яру… Я чудом остался жив. Меня одна киевлянка, украинка спасла – у себя спрятала.

Через два дня я уехал. С грустью. И с твёрдым намерением, больше никогда не стану ни то, что рассказывать, а даже и слушать анекдоты про евреев.

И ещё… будто сам себя кипятком ошпарил – никогда не брать чужого. Даже у государства.

«Ты помнишь, прапорщика Иванова?» – спросил Лёвка.

«Иванова?.. Какого Иванова?..»

Для меня все прапорщики – как под одну гребёнку. Не любил я прапорщиков, считал их тупицами, лодырями и захребетниками, пригодными разве что, как сырьё для солдатских анекдотов. Может, я и не прав был, может, они и не являлись таковыми, но с солдатской молвой не поспоришь: если гвоздь загнали в дубовую доску, его уже ни какими клещами не вытянуть. Начнёшь пытаться – шляпку откусишь. А и вытащишь… так уже ни к чему не пригодное изделие: пропал гвоздь.

Лёвка как-то уж очень пристально посмотрел на меня.

«Того, что у нас в полку вещевым складом заведовал».

«Да хрен с ним, тем прапорщикам. Я уже забыл и думать про армию. А чего ты о нём заговорил?»

«Под трибунал попал».

«Да!.. И что он такого натворил?.. В штаб мину подложил, или выдал иностранным резидентам, что наши самолёты не умеют летать?»

Лёвка ещё раз измерил меня пристальным взглядом.

«Его за воровство судили. Из армии турнули и пять лет впаяли».

«Да?! Килограмм масла спёр?.. Жалко. Хоть и прапор, а всё равно жалко. Человек всё-таки».

«У него двое малолетних детишек».

«Надо было думать о них, когда на чужое губу раскатал. А, собственно, чего такого военного он слямзил?».

«Меховые лётные куртки».

У меня – мурашки по спине…

«Куртки?..» – переспросил… и, будто выдал себя с потрохами.

«Да… куртки. На складе была проверка. Как раз перед облётом наших МиГов. Открыли какой-то сундук, а там не куртки, а хлам. Его, прапорщика Иванова, и – под замок. Решили, что он украл. Замок на месте, пластилиновая печать на месте. Где куртки? А нет курток. Кто украл? Прапорщик Иванов, кто ж ещё: у него и ключ от замка, и печать у него. Больше некому. Только я не верю, что Иванов это сделал. Не такой он. Помню, был с ним в карауле… – Лёвка покачал головой. – Нет, на него не похоже. Кто-то другой, ловкий и хитрый, украл, а его подставил. Жалко, ни за что, ни про что пострадал. И детишки без отца остались. В полку разное про то разговоры разговаривали, да что с того… кого-то ж надо наказать».

И Лёвка ещё раз посмотрел на меня… будто ждал, что я скажу что-то очень важное. Не дождался…

…я не нашёл что сказать: не захотел… Побоялся…

…отвёл взгляд, и вспомнил, что деньги, вырученные за продажу ворованных курток, не пошли мне впрок.

5.

– Понаехали тут всякие… – Повторил Авдеев, и добавил: – Вчера после смены заходил в отдел кадров… Завод ещё с десяток молодых девок принял. Немного покрутился среди них… послушал … Совсем не та молодёжь, что раньше… Хоть и деревенские. Эти уже знают, что по чём. В наше время… мы в Москву приезжали работать, а эти… – Мастер снял фуражку и почесал в затылке. – Хотя, тоже, всякие попадались. Всякие.

Я тоже всяких видел. И не один раз. Видел и знал многих деревенских хищниц, приехавших в город поохотиться на женихов с квартирами. Догнали, поймали, выскочили замуж, посидели в декретном отпуске… И только видели их на стройках и на заводах. Они уже в магазинах или ещё в каких-нибудь тёплых местечках. Они уже городские, и стараются как можно быстрее забыть, что когда-то принадлежали к низкопробному статусу лимитчиц. Уже и нос воротят от своих бывших товарок по работе и общежитию. Встретятся – свысока поглядывают.

Но случались свадьбы и по любви: лимитчицы выходили замуж за лимитчиков, за таких же бедолаг, ютившихся в «клоповниках». И, будто в капкан попадали. На всю оставшуюся жизнь. Нет жилья, – разводили руками в месткомах. Но обещали: как чуть, так сразу… у нас молодожёнам – в первую очередь… ждите. И ждали… Верили. А куда ж деваться? Возвращаться домой, в деревню, где грязь по колено, навоз, где насмешливые взгляды односельчан?.. Волю в комочек, и изо дня в день ходили на проклятую работу, соглашались на отпуск в зимние месяцы… и с остервенением следили за списками очередников на жильё. Сначала на «гостинку», потом на «подселёнку» – на три семьи одна трёхкомнатная квартира. Начальство умеет держать нужных людей на коротком поводке. И когда до пенсии оставалось пять лет, или даже три года, счастливые новосёлы получали ключи от квартир. Наконец-то!.. Радости на лицах… хоть отбавляй. Не знают за что хвататься.

Уже сколько раз я всё это видел… И всё, как под копирку. Новосёлы загружают свой скарб в грузовики… Не торгуются с шоферами, платят столько, сколько те затребуют. Ещё и на бутылку добавят на радостях… и едут на край города, в районы новостроек, где грязи больше, чем у них в деревне. Городским властям недосуг заниматься благоустройством… для городских властей главное – квадратные метры жилья. А новосёлы рады и счастливы. Там, в новых квартирах достают из картонных коробок чайные сервизы (всю жизнь пили чай, обжигая пальцы, из стаканов, треснувших, с отбитыми ручками чашек… новые, красивые берегли для новых квартир), стелют на постели девственные, годами хранившееся бельё (всю жизнь проспали на застиранных, латаных-перелатаных простынях и наволочках), столы накрывают красивыми скатертями – прочь клеёнки и газеты, выставляют изящные тарелки… серебром горят новые вилки, ножи и ложки… хрустальным звоном поют бокалы и рюмки. Всё, о чём так долго мечталось – сбылось. И берут заслуженные ветераны производства своими загрубевшими, узловатыми пальцами малюсенькие на тонюсеньких, длинных ножках рюмочки, пьют коньяк, может быть в первый раз в жизни и, совершенно не понимая его вкуса, кривятся – клопами воняет коньяк, самогонка и та лучше.

С новосельем вас, новоиспечённые «москвачи»!.. Долгих лет жизни, вам, на просторах белокаменной!..

Сам видел, своими глазами… И не раз: помогал перевозить вещи в новые квартиры.

А они и рады, и совсем не думают, что жизнь прошла… объедки остались. Лучшие годы – в общагах, коммуналках. Не жили – черновик писали. Будет время, думали они, набело перепишем. Но… поздно. Годы ушли. Да пропади она пропадом, такая жизнь!.. – время от времени находило на них прозрение, и вспоминали, что у себя в деревне жили ничуть не хуже соседей справа и слева. Но успокаивались, и тихо радовались – хоть на старости лет поживём как люди, и деток-внучиков, кровиночек наших уже минёт такая участь. И жили… И ревностно следили, чтоб их дети и внуки, родившиеся уже москвичами, не дай бог не привели в дом охотников и охотниц за московской пропиской и квартирой – напрочь забывали откуда сами родом. Такова жизнь. И уже в разговорах: «Понаехали тут всякие!..»

Нет, я не хотел себе подобной участи. Получив в паспорте клеймо «лимитчик» и оказавшись в стае захватчиков, я очень быстро разобрался в сложившейся ситуации и выскочил за флажки: я не хотел быть меченным, я не хотел быть второсортным. Я – это я. Да и уже нечего ловить в Москве: власти столицы обещают прихлопнуть прописку по лимиту. Добродушные граждане, толпившиеся у кассы, с жалостью посмотрели на моё несчастное лицо и великодушно разрешили взять билет без очереди: с глубокого похмелья я всегда выгляжу намного старше и к тому же больным. Спасибо им, пожалели. Хорошо хоть слёзы и сопли не стали вытирать. Но и не воспользоваться удобным случаем – глупо. Тем более, что плацкартных мест в поезде, раз-два и обчёлся. А на купейный вагон… Вчера в кооперативном ресторане надо было об этом думать. Не подумал. Хорошо хоть про гостинцы для матери не забыл. Получил в кассе расчётные, в отделе кадров – трудовую книжку… Купил цветастый штапельный платок, банку селёдки «иваси» и килограмм дорогой копченой колбасы – в «Елисеевском» выстоял огромную очередь (стоял, и с досадой думал, что добрый кусок дефицитной колбаски перепадёт моему заклятому врагу, коту Тимофею. Но тут ничего не поделаешь – мать вправе распоряжаться подарком так, как ей заблагорассудится). Одно утешало: матери приятно будет угощать кота. Что б он подавился! И ещё успокаивало, что платок достанется только ей одной. Ну, разве что, разок-другой даст поносить соседке тётке Моте, когда та поедет в соседнее село к своим родственникам. Даже знаю, что скажет той: «Смотри, Мотря, поаккуратней там… не запачкай, или чтоб не украли».

6.

Уже и Белгород позади… уже вот они – знакомые места. Поезд всё тише и тише… За окном уже не так стремительно мелькают телеграфные столбы, скирды скошенного сена и одиноко-сиротливые тополя.

Скоро вокзал…

Мимо проплыл убогий, с провалившейся крышей колхозный коровник.

В вагоне – оживление. С верхних полок пассажиры достают тяжелые чемоданы, пухлые баулы, узлы, пёстрые детские мячики – кто ж из Москвы будет ехать с пустыми руками. Многие поглощены приготовлением к выходу… даже говорливого проводника Савелича перестали замечать. Всеми забытый, он вышел в тамбур, открыл дверь вагона и подставил своё, уже немолодое лицо потоку встречного воздуха.

Уже и стука колёс под ногами не слышно…

… остановка. Следующая – конечная. Харьков. Но мне туда не надо. Я уже дома. Почти дома.

На перрон высыпала разношёрстная толпа приезжих. Послышались крики приветствий, шлепки размашистых рукопожатий, смех, слёзы… Из соседнего вагона женщина в черном платке вынесла еловый венок, утыканный бумажными цветами… подошла к встречающим и, забыв даже обняться, молча направилась с ними к привокзальной площади.

Через минуту семафор открыл путь, и зелёная змея медленно поползла от станции.

Оживление на перроне стихло.

Меня никто не встречал. Проводив взглядом поезд, я направился в сторону своего дома – на край посёлка городского типа. Путь неблизкий. В голове ярко вырисовывается грустная картина встречи с матерью. Да и чему радоваться: в поезде я упорно размышлял чем буду заниматься и куда устроюсь на работу, но так ничего подходящего и не придумал.

Мне повезло… ну, хоть в чём-то: мимо прогромыхала телега с молочными бидонами. Стой!.. Телега остановилась. Я бросил на неё чемодан, осторожно поставил сумку. Три бутылки водки, когда зелье выдаётся строго по талонам – бесценный груз.

Тряска по булыжной мостовой на минуту вышибла из головы размышления о жизни.

– Курить будешь? – спросил у возницы, и протянул ему пачку дорогих сигарет.

– Ага. А как же! – обрадовался тот, и торопливо угостился моим куревом. – Кто ж сейчас откажется от чужого табака.

Закурили. Извозчик с прищуром посмотрел на меня.

– Здешний?.. Нашенский?.. или приехал откуда?

Я промолчал.

Извозчик подмигнул.

– Ну, и не говори. Не надо. – И глазами показал на мой карман, куда я только что спрятал пачку сигарет. – А можно ещё парочку?

Я протянул ему свои «Мальборо».

– Бери.

– Что! – удивился извозчик. – Всю пачку?

– Бери, бери…

– И возьму. У нас тут с табачком туговато будет. Только по талонам дают. Перестройка… мать её за ногу. В соседнем селе комбайнёры забастовку устроили. Уборка в самом разгаре, а они без курева на работу не хотят выходить. Председатель в область ездил, на коленях упрашивал начальство. Теперь утром по пачке «Ватры» выдаёт механизаторам. Во, до чего дело дошло… докатилось. В наше бы время за такое… А такие, – извозчик показал на пачку «Мальборо», – у нас один только Юлька курит.

– Сикин! – спросил, и удивился: Юлька единственный, из всех кого знаю и помню, не начал курить. С самого детства в правильных мальчиках ходил. И, на тебе – дорогие сигареты курит. Может, ещё и выпивать научился?

– Да, Юлька… Юлик… сын управляющего банком. У нас в магазинах на прилавках хоть шаром покати: ни пожрать, ни одеться-обуться, а он тут как кум королю. Уже и пешком ходить не хочет – на заграничной машине ездит по посёлку. Поздороваешься с ним, так он будто и не видит тебя. Кооператор хренов. Только он теперь не Сикин. Теперь у него другое прозвище.

– Цезарь?.. Юлий Цезарь!.. – И подумал: «Большей насмешки над римским триумфатором трудно придумать».

– Какой такой Цезарь?.. Теперь наш Юлька Орлов. Куда там!.. Женился на хромоножке, дочке директора автобазы, и взял её фамилию. В наших краях ещё не было такого, чтоб жених взял фамилию невесты. Совсем тут с ума посходили.

«Юлька… Надо же, Орловым заделался!.. – отчётливо вспомнил я своего недотёпу одноклассника, которому давал списывать задачки по математике, и который, как гром среди ясного неба, обогнал меня в гонке за золотой медалью. – Надо же, кооператором заделался… Интересно, чем он тут промышляет?»

– А там, откуда ты, тоже бастуют?.. или как?

– Или как… – Не стал я развивать тему издержек перестройки.

– Ну, а с тем пацаном из Германии, что сел на Красной Площади… как бишь там его?

– Руст, – подсказал я. Хотел и имя назвать, но как-то не получилось: из головы вылетело.

– С ним-то как?

– Да тоже, никак.

– Вот-вот… При той, нашей власти, не очень-то разлетался бы. Шлёп… и, как Никита того Паулса… И до Москвы не долетел бы.

Лениво переговариваясь, мы подъехали к развилке двух дорог.

– А, ведь, я тебя знаю. – Возница в упор посмотрел на меня. – Узнал. Сразу узнал. На батьку ты дюже похож. Ты ж Гамаюн?..

– Гамаюнов, – поправил я возницу. И усмехнулся: сколько помню себя, всегда был «Гамаюном», и на улице, и в школьном дворе. Лишь на уроках, вызывая к доске, учителя полностью называли мою фамилию. И в армии: «… рядовой Гамаюнов, объявляю вам три наряда вне очереди…» Или того хуже: «…рядовой Гамаюнов, объявляю вам пять суток гауптвахты».

– Что уставился?.. Спас меня твой батька. Да… Не любил он меня, всё время гнал из своей компании. Я же внук белогвардейского офицера. И тогда прогнал, когда пьяный фриц гранату кинул. Вот какие дела… Теперь уже никому нет дела, кем был мой дед, а тогда… при Советах… А ты, что, жениться приехал?

– С чего ты взял? – удивился я.

– Да так… Тут у нас всякое поговаривают.

– Да?..

– Ну, нет, так нет. Мне без разницы. – Возница пыхнул дорогой сигареткой. – Ну, ладно, спасибо тебе за курево. Поехал я, некогда мне… Надо успеть, а то в такую жару молоко ненароком скиснет. – И стеганул лошадь кнутом. – Председатель башку оторвёт.

Я вспомнил развалившийся коровник на подступах к нашей станции: и откуда взяться молоку?..

Дальше нам не по пути.

…и спрыгнул с телеги…

…и свернул с большака…

…и не заметил, как ноги утонули в пыли родного проулка. Ещё сто метров, и – дома. Отворил калитку, вошёл… Из-под ног выскочила курица, притаившаяся в тени дощатого забора. Я повёл глазами по двору…

…нигде не видно кота Тимофея.

7.

– А нет нашего Тимошеньки, – грустно ответила мать. – Как-то сразу его не стало. Всё время был рядом, а теперь нет его. Сначала заболел… исхудал весь. Сильно исхудал – кожа да кости. Шерсть клоками свалялась… облез. А потом, и – с газ долой. Сам ушёл из дома. Вот уже неделя, как нет его. – Мать вздохнула… накинула на плечи платок и подошла к зеркалу.

В зеркале мы встретились глазами. Мать улыбнулась… смутилась… И отвела взгляд.

«Интересно, собирается ещё раз замуж? В деревне без мужицких рук не потянуть хозяйство».

– Как только не стало Тимофея, так я и решила про себя…

«Ну, вот, а я тут гадаю: выйдет замуж или нет, а она уже присмотрела кого-то».

… – вот-вот ты приедешь. Всё ждала телеграмму… Не прислал. Сам приехал. И хорошо. Теперь не одна буду. Дай бог женишься – сыночка твоего буду нянчить.

– Ты, что, мам?.. какого ещё такого сыночка?

– Да как какого… того самого. Я только недавно узнала… Глянула на него, и сразу решила, что наш, Гамаюновский. Сильно похож на тебя. Как две капли воды.

«Вот так и жили: спали через стенку, а дети были» – мелькнуло в моём сознании.

– Твоя Руся Тимошкой назвала его.

Это ещё что за новость – моя…

А мать всё своё…

– Руся Скачук… Хорошенькая, ладненькая дивчина. Я и не догадывалась, что ты с ней вошкался. А оно вон как вышло. Вчера видела её на станции. Не удержалась, сказала, что скоро приедешь. Взяла грех на душу – сбрехала. А оно, вишь, как получилось. Выходит, Бог и впрямь правду видит. Их, её и Тимочку, Юлька Сикин на заграничной машине куда-то подвозил.

– Сикин?.. Так он же теперь Орлов.

– Может, для кого-то и Орлов, а для нас как был Сикин… – Мать умышленно сделала ударение на первое «и», как бы подчеркнув неблагозвучность его прежней фамилии. Впрочем, так делали все ребята и на улице, и в школе. Только учителя ставили ударение на втором «и». – Так Сикиным и останется. Помню, в детстве у него всё время сопля под носом висела. Сейчас, вроде, ничего… Так вот… двоюродные они. Его мать – директор магазина, а отец – начальник банка. Да ты их знаешь. И они тебя – как облупленного. Она, Руська твоя, так ни за кого и не вышла. Ну, да кто у нас возьмёт с нагулявшим дитём. Да и все тут знают, догадываются, что Руся от тебя понесла. Спросила и я у неё, так она – глаза долу… и заплакала. Любит она тебя, антихриста. Ждёт. – И улыбнулась мать. – Вишь, как выходит: сначала был кот Тимофей, а теперь у меня внучек Тимочка будет. Я думаю, – безаппеляционно заявили мать, – у нас жить будете. Места хватит. Да и к Русланочке твоей приглядываюсь – уважительная будет невестка, помощница в доме. И симпатичненькая и ладненькая такая… Чего тебе ещё надо, от Бога выступка?.. Так что, смирись, Ромка, тут ничего не попишешь. У нас в роду никто не бросал деток на произвол судьбы. Да и хватит тебе шалобродить, по чужим городам мыкаться. Пора за ум браться. Уже скоро тридцать, а ты всё шалтай-болтай. Если не в колхоз или на ремзавод, так, может, с Юлькой, её двоюродным братом работу какую-нибудь придумаете. Сейчас многие богатеют. Он, Юлька её, сейчас о-го-го какой!.. Во всём заграничном ходит. – И не сдержалась: – Да я б ему!.. Замшевый пиджак на нём… при галстуку. На базаре у бабок возьмёт что-нибудь, никогда мелочь на сдачу не берёт. Богатей. Поговори с ним. Теперь он ого-го… куда там!.. Вы, как мне помнится, в одном классе учились. И даже, если не ошибаюсь, за одной партой сидели.

«Орлов! – усмехнулся я. – Теперь ещё своё Юлька на Григорий поменять, да титул купить… и – граф Орлов, прошу любить и жаловать… и целовать в засос».

Я вспомнил Юльку, и тут же забыл о нём. Не до него… То, что я нежданно-негаданно стал отцом… Снежная пурга в разгар лета и то не так ошарашила бы меня. Я – отец!.. Это ж надо!..

– А сколько ему?

– Кому?

– Ну… ему… Сама только что сказала… – Произнести «моему сыну» язык не повернулся…

… и глянул на мать. Мать перехватила мой взгляд и улыбнулась.

– Не волнуйся: я подсчитала. Тютелька в тютельку. Ему, Тимошке твоему, два с половиной. Сам прикинь, если матери не веришь.

Подсчитал – сходится. Всё как дважды два. Прав был мастер Авдеев: всегда и за всё платить придётся… жизнь всегда, с какой-нибудь стороны да пнёт выступком – и не отскочишь, и не увернёшься.

– А это точно, что ему два с половиной?

Спросило, и… Озноб по коже… Выходит: уже больше трёх лет не виделся с матерью.

– И нечего тут лоб морщить. Неделю назад, когда у неё спросила, твоему сыночку было два годика, пять месяцев и двадцать дней. Так что, всё сходится.

Я ещё раз подсчитал: к двум годом и шести месяцам прибавил ещё девять… Всё точно, как в аптеке. И не знал: радоваться мне или… развернуться, и – на вокзал. От греха подальше. Хотя, какой там к чёрту грех!.. сама, по доброй воле раздвинула ноги… ни единого раза не сказала «нет». А что я… Обещать – не значит жениться. Да и не обещал я ей ничего. Я всегда следил за своим языком. Но чем дольше думал об этом, тем больше соглашался, что от судьбы никуда не спрячешься: догонит, и такого пинка зафигачит, что мало не покажется. Вот только отцом я никак не мог себя представить. То, что рядом всегда будет та, про которую забыл и думать, да ешё спиногрыз начнёт маячить у меня перед глазами… Об этом как-то не думалось.

Мать заметила озабоченность на моём лице… и улыбнулась.

– А я даже рада, что всё так вышло. – И тут же: – И запомни: не женишься – выставлю за порог. А её в дом приведу.

Нашла чем пугать… Я и сам не собирался надолго задерживаться в нашем, богом забытом посёлке. Уже по дороге домой я обдумывал, куда бы ещё рвануть. Думал и об Одессе… устроиться на какой-нибудь пароход, уплыть за границу… да там и остаться. Сейчас это запросто. Сейчас уже не те времена… сейчас многие туда намылились, и не боятся, что их будут считать перебежчиками и врагами народа. Сейчас дом – это там, где мягко спать и сладко есть.

Так я думал, и надеялся, что это будет не так уж и трудно. Да и нет уже нашего Большого Дома… раскололи на части, растранжирили… будто рубль на пятаки разменяли.

– Я уже ночами не сплю, всё жду, когда внучек будет бегать по хате да по двору. – И толкнула меня локтем в бок. – Ну, что ты нашел в тех городах? Кому ты там нужен? Живи тут. Вон сколько твоих одногодков дома пооставалось… И ничего, живут как люди. За детьми, за отцами-матерями приглядывают. – И, чмыхнув носом, смахнула слезу с глаз. – Одна я тут, как неприкаянная…

Ну, что тут скажешь. Я смотрю на лицо матери… и не вижу его. Попытался вспомнить ту, которая подсунула мне сына… и тоже не смог отчётливо представить её образ. А вот физиономию хитрющего официанта из кооперативного ресторана… И не хотел бы помнить, да разве забудешь такую морду. Насчитал столько, что за такие деньги можно всю бригаду напоить, а утром ещё и каждому дать опохмелиться. Говорил же Хованскому, давай что попроще, так нет: «Чаво?.. Однова живём… Если не хватит – я добавлю». Добавил, рязанская морда… в кармане лишь червонец оказался. Теперь, поди, похихикивает, как развёл хохла на бабки.

Думать о том, что я стал отцом, и о том, что надо как-то устраивать свою жизнь, мне совсем не хотелось. Не думалось. Абсолютно не думалось. Мне вообще ни о чём не думалось. Мне казалось, что сейчас затрезвонит стервозный будильник, и – на работу: в грохот, в жарищу-пылищу… опять в формовочный участок литейного цеха завода «Станколит».

8.

Беспорядочный грохот саданул по ушам. Около первой формовочной машины – Хованский. Витька отстукивает последнюю форму. Закончил её, сунул два пальца в рот и свистнул. Ещё раз свистнул, и махнул рукой крановщице.

Я слепил из формовочной земли тугой комочек и бросил. Мимо. Второй бросок достиг цели – мой «салют» попал по адресу – прямо в спину.

Витька узнал меня.

– Привет!.. Каким ветром?

– Привет… Попутным.

Мне не хотелось говорить ему, что нелёгкая занесла.

– Сюда, в «тихую обитель»?.. Вот не думал, что кто-то по второму разу к нам захочет.

– Да нет. Обойдусь.

– Ну, и правильно. Нечего тут делать. А я, вот, думаю двойную норму вырвать. Ногами приловчился включать подъёмник. Уйму времени на этом экономлю.

Витька хотел ещё что-то сказать, но к его станку уже подвезли новую партию заготовок.

– Жди у проходной. Вместе попьём пивка, а потом в общагу махнём. Устрою тебя на ночь. Там Авдеев комендантом работает.

– Да?.. – удивился я. – Вот не думал.

– А чего тут думать… гипертония у него. А до пенсии ещё год с хвостиком. Дали работу полегче. Короче, после смены у проходной встретимся.

– Договорились.

Витька подмигнул.

– Вот и ладно… порядок в танковых войсках. А пока можешь погулять по Москве. Или у нас, в заводском кафе посиди. «Металлист» называется. Там хоть и цены… зато всё по высшему разряду: официанточки в коротеньких юбочках… и всё такое… Или ты к своему еврейчику поедешь?

Я мотнул головой.

– Нет. Туда я больше не ездок.

– Ну и правильно. А то, чего доброго, в свою веру обратят. Они такие жучары. А ночью у сонного – чик! – и отхватят… обрезание сделают. Ладно, до встречи, – добавил он и, перепрыгнув через ленту транспортёра, побежал к станку: его помощник уже установил очередную заготовку.

На часах – времени хоть отбавляй. Гулять по Москве с портфелем, набитым пачками денег… С таким багажом и в прежние времена не погуляешь. А сейчас, когда гопники без поводка и намордника шатаются по Москве, когда слово «рэкет» уже не режет слух, а воспринимается как само собою разумеющееся… Нет, я уж как-нибудь… я лучше где-нибудь в укромном месте посижу. И без того немало поколесил по Москве: от Курского вокзала – до Марьиной рощи, от Марьиной рощи – до Савёловки… Сто потов сошло. И совсем не от жары. Такую прорву денег я первый раз держу в руках. В каждом встречном-поперечном мне чудился грабитель, а мой затылок угадывал со свистом летящий кирпич или свинцовый кастет. И поехать на Курский вокзал, чтобы купить билет и в тот же день сесть в поезд и укатить восвояси… Нет, мне надо хоть чуточку передохнуть, снять напряжение, как-то обдумать ситуацию, в которую по своей же глупости и вляпался. Да и вообще, пораскинуть мозгами – а дальше как жить? И не сделать ли козью морду «графу Орлову» и с его деньгами махнуть куда-нибудь подальше. Жалко, что не еврей, а то б и в Америку махнул. Запросто. Пусть бы Юлька со своим отцом-банкиром почесали в своих затылках… чтоб не думалось, что им всё можно… всё, и нашару. А то попривыкали на чужом горбу в рай выезжать, а мы, что, рылом не вышли?..

Шальная мысль уже во всю хозяйничала в моём сознании: «Таких денег на всю жизнь хватит». Павловская реформа позади – в портфеле пачки новеньких полтинников и стольников. «С такими документами я бы и Шехтелям нос утёр. Жаль только, что тот не дождался меня». Не дождался…

…будто он спал и видел, что и я туда хочу.

Шехтель?.. Лёвка Шехтель?.. Сказал бы кто – не поверил бы… в морду бы плюнул.

Меня, будто в позу «Машка мыла пол» поставили… и со всей дури – выступком под зад.

Породнившись со своим одноклассником Юлькой, мы решили провернуть одно очень, как нам казалось, прибыльное дельце. У нас в районе образовалась дыра – дефицит стирального порошка. Ни в магазине, ни у спекулянтов… Нигде. Днём с огнём не найти. И так по всей области.

– Мои деньги, твой товар. Моржу пополам поделим. Годится? – со знанием дела заявил Юлька.

– А где его взять, товар этот? – удивился я.

– Как где, в Москве… в белокаменной. Там у кацапов всё есть. Весь Союз на неё спину гнул.

– Ну и что?

– Да то. Сам же рассказывал: у тебя там друг живёт. Еврей. У них там всё схвачено. Ещё с незапамятных времён. А уж у врачей… – Юлий сделал паузу, тем самым давая понять, что он в курсе дела. – Тем паче. У них всегда хорошие связи. Знаю, что говорю. Поедь к нему, пообещай пять процентов от прибыли… Думаю, не устоит. А будет упираться – соглашайся на десять. Но не больше: нечего их баловать.

– А деньги где возьмёшь?

– Забыл, где мой предок делами заправляет? – вопросом на вопрос ответил Юлий. – Кстати, это он подсказал мне такую мульку. За неё десять процентов ему отслюнявим. Обещал любую сумму. Наличными. – Заверил… и подмигнул. – Даже кредит не придётся оформлять. Сейчас это запросто: хорошие времена настали. Ну?..

И в упор посмотрел на меня.

Я махнул рукой.

– Была, не была.

– Ну, и правильно. Я думаю, и за «бабки» ему четверть полагается. Ну, да ничего, нам тоже хватит…

Я проглотил усмешку: хитрый гад, на обухе рожь молотит… И ничего не сказал.

– Заработаешь столько… Руську на машине будешь возить – я тебе свой «Опель» по дешёвке уступлю, Тимошке импортных игрушек, штанишек-рубашечек накупишь. Кучеряво будешь жить.

Ударили по рукам. Подсчитали прибыль… Не хило вышло. Юлька достал из бара французский коньяк… и мы выпили за союз ума и капитала. Это был его любимый тост, и он лихо отчеканил заученные слова. А через день пришёл к поезду с дипломатом в руках.

– Держи. Тут… – и шёпотом назвал мне суммы. У меня мурашки по коже… – Будет всё в порядке – звякни. Я пару фур пригоню. Надо поторопиться. Ходят слухи – скоро на границе таможенников поставят.

И подтолкнул меня к вагону.

Не получилось. Не срослось.

Бессонная ночь в вагоне… Уснёшь тут!.. всё мерещились чьи-то руки, тянущиеся к портфелю с деньгами. В туалет, и то не выйти. Но доехал. Добрался и до Марьиной рощи. И…

…соседи вспомнили меня, выкроили ехидные рожи и поведали, что Шехтели всем скопом рванули в Израиль на постоянное место жительства. Ещё и добавили: «Ну и скатертью им дорога. Без них дышать будет легче. – И уж совсем, не скрывая злости: – Может, вода в кранах появится»…

…но разрешили воспользоваться туалетом.

То, что я услышал от Лёвкиных соседей, для меня… Будто потолок обрушился на голову. «Вот и понадейся на таких!..» Ну ни как, хоть ты убей меня, не ожидал я такой подлянки от своего… Почему-то даже подумать «друга» не приходило на ум. Все они такие, вертелось в сознании. Досада на Шехтеля, на самого себя и на родственничка, который не настоял, чтоб я позвонил в Москву и предупредил Лёвку о своём приезде мешала сосредоточиться и принять решение – что дальше делать. Особенно на Юльку… прибил бы засранца! Тоже мне, бизнесмен… Сказал ему, что не надо звонить: Лёвка сделает всё о чём попрошу – тот и поверил. И я не позвонил. Уж очень хотелось нашару съездить в столицу, как ясное солнышко предстать пред очами Шехтелей и назваться успешным предпринимателем. Я даже видел в очах Лёвки и его отца удивление, восторг и радость… и от встречи, и от того, что у меня всё хорошо, что дела мои идут в гору. Я знал, что они умеют радоваться чужим успехам.

Так я думал тогда – у себя в посёлке. И в поезде так думал. Думал вечером, засыпая. Утром, проснувшись, я так уже не думал. Утром, на подъезде к Москве, я думал совсем о другом, – и зачем я выпил два стакана чаю перед сном? Ни о чём другом мочевой пузырь не позволял мне думать. Мочевой пузырь и портфель с деньгами казались мне совершенно несовместимой реальностью. А пойти в туалет с портфелем в руках… всё равно, что во весь голос объявить о наличии у меня огромной суммы денег. Терпел…

… и только в туалете у Лёвкиных соседей сделал вывод, что бывают в жизни и приятные моменты. То, что Шехтель в армии спас меня от дисбата, как-то сразу забылось. Будто ничего такого и не было. Забылось и сытое, уютное проживание в их квартире. Забылись и бутылка водки, выпитая с его отцом, и задушевная беседа с ним. Забылось. Всё забылось… В голове хозяйничала подленькая мыслишка: иуда Лёвка уехал в Израиль на п.м.ж… и теперь не поможет достать необходимый мне, Юльке и нашему посёлку товар… и, главное, не поможет мне заработать кучу денег…

…и почему-то не думалось, что сам я больше чем кто бы то ни был виноват в случившемся. Я не хотел, я не мог об этом думать. Я даже не удосужился упрекнуть себя в том, что за всё время так ни разу и не соизволил позвонить ему. Уехал, и – с концами. И конечно не вернул книгу Набокова «Лолита», которую Лёвка дал почитать в дороге. Не вернул… и даже не прочитал её.

9.

Толпа – за проходную… будто бочку с селёдкой опрокинули. Густо-плотно: плечо к плечу. Витька махнул мне рукой, свистнул… и вырвался из потока. Я не удержался, чтоб не вставить шпильку.

– В передовики намылился?

– Чаво!?.

– Говорю, в передовики захотел?

– В передовики?.. Я?..

– А то кто же… По две нормы гонишь… Хочешь на Доску почёта?..

– Да плевать я хотел на их «доску». Это я так, сам для себя. – И хитровато усмехнулся. – С новым мастером на два отгула поспорили.

– А если проспоришь?

– Смену сверхурочно отишачу… бесплатно.

– Ну, ну…

– Ладно, хватит об этом. Пошли пивка вмажем, организм влаги требует. Сам знаешь, какая жарища в цеху.

– На Минаевский!.. – обрадовался я, совершенно забыв, что в моих руках портфель с деньгами.

– Про Минаевский забудь. Прикрыли базар… и пивнушку нашу. Там сейчас какую-то стройку зафигачили. Но ты не вибрируй, есть получше местечко. – И с хитринкой глянул на меня. – Не женился ещё?

Я мотнул головой, но спохватился и сказал – «да».

– И я собираюсь. Пора уже: за спиной – тридцатник. Галку помнишь?.. у нас в столовке на кассе сидела.

– Та, что лесбиянка?

– С чего ты взял?

– Да ты сам говорил, что она того…

– Туфта всё это. Галка – нормальная баба. Сейчас заведует нашим кафе. Хорошо пристроилась, молодец девка. И умная!.. хозяин в ней души не чаит. Сказал: буду хорошо вести себя, генеральную доверенность на свою «волгу» мне выпишет.

– Как это – хорошо вести?

– Ну… это самое… не буду обижать её, и не буду мешать работать. Сказал, что он к ней, как к родной дочери относится. Она то, Галка, без отца росла. Да я, что, я и не думал обижать её. Понимаешь… – Витька засмущался… – Стыдно признаться, но люблю я её. Днями и ночами о ней думаю. У меня первый раз такое. А тут ещё и машина в придачу.

– Увесистый припарок.

– Галка стоит того.

– И ты примешь?

– Что?.. машину?..

– Смотри, такие подарки… – Я глянул на «ролекс», – просто так не делают.

– Ты это про что?

– Да так… ни про что.

Я сунул руку с часами в карман. Витька улыбнулся и подмигнул мне.

– Короче, женюсь. Хватит с меня… Накуролесил… вагон и маленькую тележку. На троих хватит. Пора остановиться, а то и, правда, как бы боком не вышло. Другой раз подумаю — сам себе противным кажусь.

Я вспомнил кассиршу из заводской столовки… яркую, коротко стриженную под мальчишку брюнетку с огромными глазами, лебединой шеей, чувственным ртом и роскошным бюстом. Многие из нас подкатывали к ней, но… пролетали как фанера над Парижем. Даже приветливым взглядом никого не удосужила.

– Она, ведь, помню, от лимитчиков нос воротила?..

Сказал, и проглотил ухмылку: «Ну, вот, и Хованский туда же… на москвичке женится».

– Даже сам не пойму, как это случилось. Послезавтра свадьба. Я уже и костюм, и туфли купил. Так что, ты вовремя приехал. Обязательно приходи. Приглашаю. Кстати, там и Кира будет… помнишь татарочку?.. Крановщица в нашем цеху. Как-то намедни спрашивала о тебе. Ты бы хоть написал ей, а то уехал и ни привета, ни ответа.

– Да… – Я не знал, что сказать Витьке: никак не мог сообразить, кто такая Кира. Попойки с лимитчицами никогда к добру не приводят. Да и хватит с меня одного Тимошки. – К свадьбе думаешь подстричся?

– Не-а… Галке так нравится.

Далеко-далеко, на краю неба – чёрная грозовая туча. Но пока не страшно. Такое случается: туча соберётся, нахмурит брови… а ветерок подует, и – нет тучи.

Пять минут ходьбы, и – одноэтажное строение, в котором, насколько я помню, когда-то размещалась булочная. Теперь – злачное место, пивбар. За стойкой – старая знакомая. Та, что торговала пивом на Минаевском рынке. Я узнал её. Сразу узнал, но не подал виду.

– Опять ты, чёрт лохматый… – это она Витьку поприветствовала. – Хоть бы скорее нашлась какая малохольная, чтоб остригла.

– Не бухти, Христофоровна. Налей-ка нам пивка.

Не успели и по полкружки выпить, как в маленьком, насквозь прокуренном зале новоявленного бара столпилась груда людей: конец рабочего дня.

… зашумели, загалдели, забухтели… Сначала вкрадчиво, робко… Потом всё громче и громче… и уже не отличить отдельных голосов.

– А ну, тише-тише… прекратили тут!..– перекрикивая шум, раскрыла рот Христофоровна. – Не на базаре. А то быстро сейчас…

Шум утих, и уже через минуту – порядок: жаждущие выяснили кто за кем должен стоять и образовали нечто похожее на очередь.

Я поменял руку: ручка портфеля калёным железом жгла ладонь.

Витька кивнул на тарелочку с двумя невзрачными бутербродами.

– А ты, что, не будешь?

«У нас в посёлке такое и собакам не дают…» На глаз видно – не мясо, а сплошные хрящи и прожилки. И я отодвинул тарелочку.

– Хозяин-барин. – Витька закуску – к себе. – Не пропадать же добру. После смены могу и слона захавать.

И с остервенением принялся за еду.

– Молодец баба!.. Горбачёв все пивнушки позакрывал, а эта… – И кивнул на Христофоровну. – Как ни в чём ни бывало. Закрылась в одном месте… открылась в другом. Вот и тут… Только вывеску поменяла. Вместо «пиво» повесила «бутербродная». Да ты сам видел. – Я кивнул головой. – Помнишь её?.. это ж она на Минаевском пивом торговала. – Я опять кивнул: такую колоритную мадам один раз увидишь, вовек не забудешь. – Ушлая баба. Она и при «горбатом» воду мутила, а сейчас, когда тому лапти сплели, при нынешнем… гуляй – не хочу. Сейчас столько швали на свет повылазило, что хоть бери ружьё и отстреливай. – Витька помолчал немного, сделал глоток пива. – Я тут вкалываю как проклятый, копейки считаю, а эти…

– Давно?

– Что, «давно»?

– Правильным стал.

– Да пошёл ты!.. – И кивнул на Христофоровну. – Умеет и нашим, и вашим. Теперь она тут, падла такая, полная хозяйка. В три дорога торгует, ещё и бутерброды… Хочешь, не хочешь, а плати. Или пива не получишь. Но народу, я тебе скажу, каждый день хоть отбавляй. Она одна тут во всей округе. Ничего не боится. Ментов прикормила – бесплатно им наливает. Теперь ей всё по барабану.

– А тебе жалко?

– Да мне-то что… Но, как сказал один мужик в кино: «за державу обидно». Сейчас опять будет по полкружки наливать. Скоро своему мальчику «мерседес» купит.

– Сыну? – зачем-то спросил я.

– Чаво?!. Какому там к чёрту сыну!.. У неё и детей-то отродясь не было. Её рожалка ещё на Минаевском пивом захлебнулась.

– Сам же сказал – мальчику.

– Ну, да, мальчику. Подобрала тут одного лимитчика… из нашенских. Кормит, поит, одевает… Да ты знаешь его – Колька Жмаков. Кальмар… одноглазый. Должен помнить.

– Кальмар! – удивился я, вмиг вспомнив зажимистого тамбовского парня. – Да как же он будет ездить на машине?.. с бельмом на глазу. Кто ему права даст.

– Права?.. – Витька усмехнулся. – Ну, ты совсем плохой. Христофоровной это… раз плюнуть. Она и слепому права выхлопочет. Сейчас это – на раз. Христофоровна его «мальчиком» зовёт.

– А он?..

– Что, он?.. Ты, наверное, там у себя на хохляндии, совсем плохой сделался. Ясно что… Не пыльную работёнку себе надыбал. Был «чмо», а теперь, куда там… «мачо». Как-то встретился с ним, так он, падла такая, через губу выплюнул «привет»… и дальше себе… Даже руки не подал. Дуется на меня. Я ему доброе дело сделал, а он, падла такая, нос воротит.

– Ты… доброе дело?!.

– Чего ты глаза вылупил? Я всегда готов ближнему помочь. Не верится?

– Да как-то…

– Прикинь: первое апреля… на дворе погода… хоть в майке гуляй… солнышко в окошко светит… Красота! В бухгалтерии у всех хорошее настроение. Весна!.. И тут, прикинь, за полчаса до обеденного перерыва врывается наш Кальмар с молотком в руках, и – к кассирше. Все – ах!.. и остолбенели. Кассирша наша – брык… и со стула свалилась. Пришлось «скорую» вызывать. Ну, его и турнули за это с завода.

– Он, что, того?.. – я покрутил пальцем у виска.

Витька пожал плечами.

– Не знаю. Но то, что жадный и дурак… Тут и к сербиянке не надо ходить.

– Ну, это понятно. Только, чего он туда с молотком?..

– Да я его послал… ради хохмы. Сказал, что надо кассирше помочь. Помнишь ту вредную бабу в бухгалтерии?.. Вот и сказал Кальмару, что надо гвоздь в стенку вбить: кассирша хочет повесить кашпо с цветками.

– Кальмар… И вот так вот, бесплатно побежал вбивать гвоздь в стенку?.. Брешешь ты, Хованский.

– Чаво!.. Да чтоб мне всю жизнь разбавленное пиво пить. Я сказал Кальмару, что кассирша пообещала пачку дорогих сигарет тому, кто вобъёт гвоздь в стенку.

– Пачку сигарет?.. пообещала?.. Да у неё снега среди зимы не выпросишь, а ты — пачку сигарет… Трындишь ты…

– Да нет, это я ему так, для прикола… Первое апреля. Кальмар как услышал, так сразу – Витька, ты ещё кому сказал?.. Я ему – ну да, только что, одному слесарю, дуй быстрее, а то слесарь… Кальмар – за молоток, и – что есть духу… на третий этаж: как же, бесплатно пачка сигарет. Ты можешь представить такую картину? Ну, а дальше ты уже всё знаешь.

– Понятно, – протянул я, хотя, если честно, не всё было понятно.

– Понятно ему, – усмехнулся Хованский. – Ты слушай, что было до того.

– Опять что-нибудь сбрешешь?

– Брешут собаки. Незадолго до того я заглянул в бухгалтерию, поздравил их с первым апреля и, как бы, между прочим, сказал, так, мол, и так, Николай Жмаков сошёл с ума, бегает по заводу с молотком в руках. Двоих уже грохнул. Никто не решается и близко подходить к нему. Все ждут милицию. Они не поверили – ладно тебе, мели Емеля… первое апреля, никому не верим. Я им – дело ваше. И вышел.

– Лихо ты это…

– А то!.. Святое дело.

– Предполагал, чем кончится?

– Да. Но не до такой же степени… Кто ж знал, что он такой дурак. Прикинь, там одна молоденькая бухгалтерица, я только-только начал её обхаживать, от страха лужу под собой сделала. Обхохочешься. Мы с Кальмара потом целую неделю ржали.

– И тебе это с рук сошло?

– Не совсем. Премии лишили и на ковёр в завком таскали. А что я?.. Сказал бы дураку, прыгни с моста… так прыгнул бы? Головой надо думать. Короче, турнули его с завода. Хоть и дурак, а лучше подальше от такого.

– Так ведь турнули… Сейчас и в Москве с работой не сладко.

– Ну, и хрен с того… Христофоровна пригрела. Теперь он сыт, пьян, нос в табаке… на пальце золотую печатку носит. На двадцать лет моложе её. Да и Христофоровна… ты глянь на неё… Видел?.. помолодела даже. Выходит, что притёрлись друг к другу. А ты мне тут: «а он»?.. Ну, да ладно, дуракам закон не писан.

Витька отхлебнул из кружки…

… и я сделал глоток.

– А пиво то хорошее у неё.

Витька кивнул головой… и скосил глаза на мой кейс.

– Хорошая вещичка… импортная? Надо и себе такой достать. Продашь?.. Дай глянуть. – И уже рукой потянулся.

Я торопливо перебросил кейс в другую руку – подальше от Витьки. И…

… будто хлопнула крышка парты, когда в классе тихо-тихо и ты сидишь, решаешь сложную задачу.

– А ну, пошёл отсюда!.. – Гортанный голос Христофоровны. – Кому сказала!.. Бесплатно – на паперть иди. Там всем подают. Мужики, а ну ка – в шею его!..

Мужики… и рады стараться. Скрутили несчастного, и – коленом под зад из очереди. Двое даже не поленились – к двери проводили… и – на улицу. Всем хотелось оказаться на хорошем счету у Христофоровны.

– Работу Мишки Юдина сделали. – Витька кивнул на дверь. – Сейчас многие… работы лишились, а пивка попить охота. Ходят, клянчат. Кому нальёт, а кого…

– А что, Мишка?..

– Мишка по вечерам тут вышибалой работает. Говорил с ним… сказал, что Христофоровна не обижает – хорошо платит. Больше чем на заводе. И деньги даёт, и, по закрытию бара, пива… хоть от пуза. Мишка доволен.

Инцидент с попрошайкой исчерпан. Через несколько минут в заведении установился порядок, и торговля обернулась в непрерывный процесс, где заранее предусмотрены все положительные и отрицательные нюансы. Если кому-то вдруг покажется, что Христофоровна не совсем добросовестно отнеслась к его кружке – не долила, его сразу же одёргивали стоящие сзади: «Не смей задерживать очередь, ты не один здесь». Сама Христофоровна никогда не грубила возмутителю спокойствия. Она лишь пренебрежительно поглядывала на него, отдавала сдачу, всю до копейки, и приветливо, как своему сообщнику, улыбалась тому, кто подходил сразу же за вредным клиентом. Этому она наливала полную кружку – пена через край. Не обижала и двух следующих. Подобные недоразумения тут же забывались, и хорошо налаженный механизм быстро переходил в прежний режим работы.

Я переступил с ноги на ногу и повёл глазами по сторонам. Витька угадал мою проблему и ткнул пальцем в сторону барной стойки.

– Туда. Дашь рубчик Христофоровне, и – все дела. У неё сейчас и гальюн платный. Давай подержу. – И опять протянулся к моему кейсу. – Тебе там неудобно будет с ним.

– Не надо. Сам как-нибудь.

Я уже и не знал, печалиться мне от того, что не разбогатею на спекуляции стиральным порошком, или махнуть рукой и продолжать радоваться беззаботной жизни. Я всегда считал себя свободным человеком. Даже когда золотая медаль досталась не мне, а Юлику – вот удивились в классе! – я радовался тому, что не пришлось моим родителям гнуть спины перед директором школы. И в институт поехал сам, а не как Юлька, с папой директором банка. Меня всегда устраивало быть самим собой, а не пристёгнутым к поводырю. И, завалив экзамены, не кусал локти и не бился головой об стенку. И в компании лимитчиков отличался тем, что меня совершенно не волнуют их проблемы с постоянной пропиской. И про себя кичился тем, что как-нибудь проживу и сам по себе. А уж тем более жить, по уши завязнув к кому-то в зависимость… Ну, нет… Перетопчитесь. Не разбогатею, ну и не надо… и хорошо, что так получилось. Выходит, Шехтель во второй раз отвёл от меня беду: не дал попасть в кабалу к сложившимся обстоятельствам и к моему родственничку.

– А ты, я погляжу, не хило устроился у себя там, в хохляндии. Кейс у тебя… – И показал глазами на мои часы. – «Ролекс»?.. Настоящие или китайская подделка?

– Думаю, что настоящие.

Сказал, и тут же усомнился: уж слишком легко Юлька расстался с ними.

– Мне, чтоб купить такие – пахать и пахать…

– Мне тоже.

– Нашёл?.. или тоже какую-нибудь Христофоровну себе надыбал?

– Не угадал.

– Украл?.. Снял с кого?.. Так, вроде, не похоже на тебя.

«Не похоже… Знал бы ты про лётные меховые куртки… – стыдливо подумал я, и прикрыл Юлькин подарок рукавом пиджака. – Уж лучше б и эти часы… украл или снял с кого».

Не смог устоять, принял подарок: уж больно презентабельная штуковина. Думал, перед Шехтелями покрасоваться. Это второй подарок от Юльки. Принял. И первый едва не принял. Юлька снял с вешалки и протянул мне свой замшевый пиджак: «… носи, мне уже маловат. Не выбрасывать же… Почти новый, из Турции». И я уже протянул было руку за пиджаком, но Руська шепнула: «Не надо брать. Это не хорошо будет. Потом сам пожалеешь». И я не взял пиджак. И рад тому. А вечером, когда вернулись из гостей, Руська призналась, что и за джинсы, которые всучил мне Юлька, она заплатила из тех денег, что я заработал на шабашке, заливая фундамент для дома нового директора нашего рынка. И деньги отдала, и скандал устроила: «… не нуждаемся в твоих подачках!.. мы и сами с усами».

Вот тебе и Руся, божий одуванчик… Как она его!.. Вернусь домой, скажу, пусть и «роликс» отнесёт. Права Руська, мы уж сами как-нибудь.

По три кружки выпили, за четвёртые принялись.

– Чего смурной такой?

– Я?..

… и не стал объяснять ему причину своей печали. Да и как растолковать, что только сейчас, в пивбаре за кружкой пива наконец-то сообразил, что ещё чуть-чуть, и с потрохами залез бы в кабалу. Я не находил нужных слов, но уже был уверен, что и с деньгами никуда не убегу, и часы верну… и обязательно двину Юльку по его рыхлой физиономии. Спросит – за что?.. и отвечать не стану. Знаю, что и тогда не найду нужных слов. А и найду что сказать, так он не поверит. Просто съезжу ему по морде, да и все дела. Я даже отчётливо представил себе удивление на его гладком, откормленном фейсе.

Вот так-то. Руки есть, ноги есть… Не пропадём, заработаем на хлеб с маслом. А уж с Русланкой… – Даже как-то легче стало на душе. – Молодец баба. Никогда не думал, что окажется такой умной и гордой. Всегда была тихоней… дышать громко не смела, а тут… «Не бери, жалеть будешь». Не взял… и рад теперь. Пришла бы вчера к поезду провожать, и «ролекс» не взял бы. Не пришла… и я взял часы. Взял. А теперь будто прокисшего борща поел. Приеду домой, так и скажу ей, – повезло мне с тобой. И объяснять ничего не надо будет – сама всё поймёт.

– Эй… где ты? – Голос Хованского. – Ты, часом, не того?.. А то и впрямь, задумаешься, и… – Витька сделал кислую мину, – … как Генка Дворкович.

Я наморщил лоб… и вспомнил невзрачного паренька из Белоруссии.

– А что, Дворкович?..

– Шнурканулся… вот что. Как раз за неделю до твоего приезда.

– С чего бы это? – Известие о кончине Генки меня удивило, но не больше того. Я даже поймал себя на том, что мне как-то всё равно, что с ним произошло. – Ему, что, жить надоело?

– Два года поступал в театральное училище, и оба раза, как две десятки, когда у банкира очко. Совсем плохой сделался. Не спал бедняга, не ел… На работу перестал ходить. Пить, курить начал… А утром зашли в умывальник… на водопроводной трубе висит. И хоть бы, падла такая, записку какую оставил. Нас потом менты два дня на допрос таскали. К следователю. Тот гад всё допытывался, не помог ли кто ему. А что мы ему… если сами ни в протык. Слава богу, отстал. А то и впрямь, как банный лист к заднице… – Витька скривил рот: – «Ну, что, голубчики, будем сознаваться или в молчанку играть?»

– Ну и дела…

– А ты думал… Москва не любит слабых. Особенно сейчас, когда всё на деньгах замешано. Кругом бандиты и лабазники. Ментам ведь всё по фени… прав ты, виноват ты… Попробуй докажи, что ты не племянник Лаврентия Берии. Скинулись всей общагой… последнее выгребли из карманов, и – на лапу следаку.

– Взял?

– А ты думал…

Кружки пустые, и я уже подумал, а не повторить ли? У нас в посёлке пиво – большая редкость: два пивзавода в центре, и оба – на реконструкции.

– Ну, а этот?.. Как его?.. Ну, тот, что спал и видел на москвичке жениться.

– Ты про кого?

– Про грузина… Ты ещё посмеивался с его фамилии. Женился он на москвичке?

–А… Ты про кацо?.. Нет, не женился. Да теперь ему москвичка и на фиг не нужна.

– Даже так!..

– Ещё бы… Теперь наш кацо ого-го!.. тоже лабазником заделался. – И усмехнулся. – Какой с него, на хрен, капиталист… Помню, пока сдачу сосчитает, два, а то и три раза заново начинает. Обхохочешься.

– Цветочками торгует?

– Если б то.

– ?..

– Бери повыше. Его батька там, у себя в Грузии, какой-то кооператив зафигачил… прямо на заводе где работал. Ну и, сам понимаешь, затребовал сынка к себе в помощники. А что, не хило?.. Наш кацо и сделал ноги из Москвы. – И еще раз усмехнулся. – Хоть ты убей меня, не пойму, какой с него бизнесмен?.. Ему пока втолкуешь что-нибудь, сто потов прольёшь. Тупой… как сибирский валенок. На прошлой неделе, как раз перед тем, как Генка в петлю полез, приезжал сюда.

– В гости?

– Чаво?..Нужны мы ему!.. По каким-то своим, лавэшным делам заявился, падла такая. Ну, и к нам, само собою, в общагу зашёл. Похвастаться. Сюда в пивбар водил… всю бригаду. Угощал. Открыл бумажник, а там деньжищ!.. Мама, роди меня обратно. Я даже как-то подумал, а не грохнуть ли его, падлюку такую. Ведь, не честным же трудом такие бабки…

Мне стало немного не по себе, и я ещё раз переложил портфель с деньгами из одной руки в другую.

– … Мы тут не сами за пивом к стойке ходили – Христофоровна собственной персоной кружки подносила. Гоняла Кальмара через дорогу – пиццу нам покупал. И всё, падла такая, улыбалась грузину-лабазнику, будто и впрямь рада видеть. Эта профура всегда знает, кому надо улыбаться, а кому и зубы показать. Ладно, постой тут, теперь я сбегаю.

Витька достал из кармана рубль и направился к стойке бара.

Новость о добровольной кончине Генки Дворкович меня как-то мало тронула. Даже совсем не тронула. Жаль, конечно, парня, но… Кто-то когда-то похвалил его в газетёнке, а он и поверил, что схватил бога за бороду: втемяшил себе в голову, что все московские театры будут у его ног, а тут… Москва не только греет, но и обжигает. Много таких, с опаленными крылышками ползают по столице. А вот известие о Рвтисавари Цомаиа и его щедром угощении, меня как-то вдавило в стыдливую тоску. Хорошо ещё, что Хованский не догадывается о содержимом моего портфеля.

Может, ноги сделать, пока Витьки нет?.. Но…

… не успел.

Витька:

– Фу!.. Как заново на свет народился. Теперь можно ещё по кружечке…

И опять – громкий голос хозяйки заведения:

– А ну-ка, мальчики, кто выведет эту срань отселя!.. – и пальцем саданула в невзрачного, давно небритого мужичка в затрапезной, ношеной-переношеной одежде. – Кружку пива тому бесплатно…

К нежеланному посетителю подбежали трое любителей дармового пива, но Христофоровна…

– По одному, по одному… У меня так пива на всех не настачится.

Но уже поздно: трое скрутили несчастного и, кто взашей, кто пинком под зад, выставили за дверь.

– За что она его так? – Я даже не успел сообразить, что, собственно, произошло. – Тоже попрошайка?

– Этот?.. Чтоб не путался под ногами… не приставал к мужикам, дать ему допить пиво. Старый кадр – ещё на Минаевском промышлял таким макаром. Чуть кто зазевался… тут же к столику, и – за кружку. А последнее время вообще, обнаглел, падла такая, взял моду плевать в кружки. Плюнет, и… кто ж потом будет допивать.

– И не боится?

– А чего ему бояться… по морде схлопотать? Пустые хлопоты. Били. Но не сильно. Жалко такого бить. Сам видел… Ко мне не пристаёт, я всегда, когда он тут, последнюю кружку не допиваю… оставляю пару глотков. Не жалко, а ему в радость. Видал, как мужики ринулись?.. Стервятники. Таким только в тюрьме надзирателями работать. За кружку пива готовы человека угробить.

Сцена выдворения из пивнушки неухоженного возмутителя спокойствия на какое-то время отодвинула меня от мрачных мыслей о моём безрезультатном вояже. Но не надолго. Если кому-то плохо, даже намного хуже чем мне, это ещё не значит, что мне станет легче.

Мне нехорошо. Даже очень нехорошо.

– Ну, что, ещё по кружечке? – Витькин голос.

– Хватит, – отказался я, вспомнив, что в довесок к пиву: бутерброды, на которые даже смотреть тошно, не то, что жевать.

И не только потому: мне надо как-то позаботиться о дороге домой. Ехать с портфелем денег на Курский вокзал – малоприятная перспектива. А надо.

– Как знаешь, тебе с бугра виднее.

Я глянул на Хованского… И тут – как чёрт из табакерки:

– Сделаешь доброе дело?

– Для тебя всё, что угодно. – Хохотнул Витька, доедая последний бутерброд. – Говори.

– Мне надо билет домой. На завтра. Съездишь на вокзал?

– А сам чего?.. – Возмутился… и очень во время: бутерброд уже провалился в его желудок.

Я ничего не хотел объяснять.

– Долгая история, но… Никак не могу. Поверь на слово. Съездишь?

Витька скривился…

– Меня Галка ждёт.

– Придумай что-нибудь. Ты мастак на такие дела.

– Она и тебя ждёт. Вспомнила, когда ты заходил в кафе.

Я её тоже вспомнил. Зашёл в кафе, и сразу вспомнил. Такую один раз увидишь – уже никогда не забудешь. Глянул… и с большим трудом глаза оторвал… будто нарочно надела короткую юбку.

– Я к тебе, как к другу… Поверь: сам никак не могу. Я тебе денег дам: купишь билет мне, а ей коробку конфет и букет цветов. Скажешь: от меня. – И опять она перед моими глазами. И опять я дорисовал в своём воображении то, что скрывалось у неё под коротенькой юбочкой. Дорисовал, и мне понравилось то, что увидел. Так бы смотрел и смотрел… и глаз не отводил. – А я, честное слово, не могу. Впрочем, ты можешь на вокзал поехать и после своей Галки. Кассы до поздна работают. Ну, как?..

– Замётано. Гони бабки. Тебе какой, плацкартный или купе?

– С.В.

– Ого!.. Забурел ты, я вижу.

– Однова живём. – В тон Витьке ответил я. – Подожди, я только в сортир метнусь. Припёрло… нет мочи терпеть.

В туалет мне не хотелось. Почти не хотелось. Но ещё больше не хотелось при всём народе открывать портфель.

– Чудной ты стал в последнее время, – усмехнулся Витька, когда я вышел из туалета и протянул ему деньги.

– Тут и на билет, и на цветы и конфеты… и на такси. Купишь билет – ещё столько же получишь.

Я знал слабую сторону Витьки Хованского. При всём своём раздолбайстве он никогда не упускал возможность поживиться за чужой счёт. И доказательство тому – кооперативный ресторан в мой последний до отъезда из Москвы день. Витька никогда не скрывал свою слабость, но и никогда не считал это таким уж большим грехом. И прав был по-своему. Глупо отказываться от того, говорил он, что само в руки плывёт. И с этим трудно было спорить. Каждый из нас, живущих на белом свете, хоть однажды, но ловил себя на том, что и сам не прочь прислониться к тому, что сотворено чужими руками. Но если не каждый, то хотя бы через одного, гнал от себя этот недуг… и не мог отогнать. И уж, конечно, ни за что в жизни публично не признался бы в этом.

– Ладно. Уговорил. Позвоню Галке: скажу, что не приеду сегодня. Скажу – прощальный мальчишник в общаге устрою. Думаю, правильно поймёт. Всё таки, женитьба не шутейное дело, надо всё обмозговать как следует.

– И то так, – согласился я, и разродился древней поговоркой: – Жениться – не напасть, как бы женатому не пропасть.

– Ладно тебе… ещё накаркаешь.

– Да это я так, к слову…

Витька спрятал деньги в карман и кивнул на выход.

– Едь в общагу. Жди меня там. Я – мухой. Скажи Авдееву – вечером долг верну.

– Какой долг? – удивился я.

– Он, падла такая, знает.

Мы попрощались, и – в разные стороны.

10.

Потемнело. Как-то сразу, вдруг потемнело. За окном, уже совсем близко – грозовая туча. Но уже не на мою голову: я уже под крышей.

Не знаю, может, когда-то где-то и случалось такое, что хоть стой, хоть падай… Допускаю, что и до моих ушей доходило нечто похожее – жизнь полна неожиданностей. Но я всегда относился к таким известиям, как к наводнениям или засухам в далёких, мало известных мне странах. Сотни, и даже тысячи жизней, унесённых природными катаклизмами, чего уж тут лукавить, мною воспринимались всего лишь абстрактными цифрами статистики. Ну, вымер скот… ну, остались люди без крова… И что с того?. Где они, и где я… По каждому тужить-горевать, даже для приличия – слёз не настачишься. Даже наш Тимофей Котович не одобрил бы такую сырость.

Жив стервец. Мы уже забыли и думать о нём, а он… Два месяца ни слуху, ни духу… И – на тебе!.. Утром мать вывела внука во двор – приучила Тимошку писять на улице, прямо с крыльца… Глядь!.. Наш котяра… Вот же бестия, у дверей сидит. Сидит и, как ни в чём ни бывало, хвостом повиливает. Это ж надо!.. «Это он, – объяснила мать, – сам себя выходил. У котов бывает такое. Или умирать уходят из дома, или уйдут, травку какую целебную найдут, и… В общем, сами видите, вылечился наш Тимофей… – И добавила: – Котович. Теперь… – И расцвела в улыбке. – У меня теперь два Тимочки: наш маленький и Тимофей Котович».

Тимофей Котович лишь раз посмотрел на меня. Один единственный. Глянул, как на пустое место, перевёл взгляд на забор, который я так и не починил – всё руки не доходили, и больше… Будто и нет меня в доме.

Я отодвинул пустой стакан – дал понять, что больше пить не буду.

«Интересно, что подумал бы Тимофей Котович о мастере Авдееве?».

– Как знаешь. – Авдеев завинтил пробку и убрал со стола мою, привезённую из дома бутылку дорогого коньяка.

Я проводил её удивлённым взглядом: не помню за Авдеевым такого крохоборства. Неужели за то время, что мы не виделись, мир перевернулся? Осторожно глянул на мастера. Да нет, всё тот же Авдеев: то же усталое, морщинистое лицо, та же «беломорина» во рту… Зачем же тогда он заныкал недопитую бутылку?.. Не похоже на прежнего Авдеева, никак не похоже. Да и пить-курить зачем… ведь, гипертония…

Червонец выпорхнул из моего кармана и упал на стол.

– Это за ночлег. Витька сказал: в общаге есть гостевые комнаты.

Авдеев даже не глянул на купюру.

– Тебе до шести утра?

«Это ещё что за чушь!..».

– Почему до шести?.. У меня поезд завтра в семь… вечера.

– Тогда ещё чирик. Десять рублей – только переночевать. Да и то, если без квитанции. – Авдеев пыхнул папироской, затушил окурок в пустой банке из-под шпрот, прищурился и добавил. – А если по кассе проводить… По тарифу будет вдвое дороже. Такова сегодня жизнь. Москва не любит бедных. Это я тебе так, по старой памяти уступаю.

Вот тебе и наводнение в Бангладеш!.. Я достал ещё один червонец, взял ключ от гостевой комнаты и уже хотел было уйти от Авдеева – сто лет бы глаза мои его не видели – но тот остановил меня.

– Не удивляйся, там с тобой ещё один будет. Вечерком заявится. Нормальный мужик, из Красноярска приехал. Уже вторые сутки у нас кантуется. Так что, если не боишься храпа…

Вот тебе и столичное гостеприимство…

И сел на место. Не сел – ноги сами подкосились.

– Зачем мне с кем-то ночевать?.. Мне самому надо… без никого.

Авдеев саданул в меня пристальным взглядом, помолчал немного, будто соображая, стоит ли со мной дальше разговор разговаривать, и, наверное, решив, что стоит, уточнил.

– Одинарный номер, люкс – вдвое дороже. Гони ещё пару чириков.

Наверное, у меня челюсть отвисла… И – ни звука: язык в дулю свернулся.

– Как знаешь. Думай быстрее. Такой номер у меня один. Только-только освободился. Тебе повезло. Люкс у меня никогда не пустует. Так что… Будешь долго думать – с сибиряком ночевать придётся. Решай… Только не долго.

И ещё два червонца утонули в его бездонном кармане.

Авдеев улыбнулся: ещё бы – тьфу!.. и на четыре червонца богаче стал. Прищурил глаз и хитроватенько подмигнул.

– Если будет нужда, могу и девочку прислать к тебе в номер.

Это уже через край. Чего-чего, а такого выхлопа я никак не ожидал от своего мастера, который когда-то казался мне, да и всем нам, работягам литейного цеха завода «Станколит» образцом добропорядочности.

– А как это?.. – Моя челюсть водрузилась на своё законное место: спросил, хотя и знал, что такая услуга мне совершенно ни к чему. Не до того мне сейчас.

– Легко. – И достал из кармана записную книжку в красном переплёте. – Та-ак… Что тут у нас?.. Сейчас подберём тебе… Ты каких больше любишь, беленьких или чернявеньких?

– Што! – ещё больше опешил я.

– Не штокай, деревня. Понаехали тут… Тебе дело говорят. По старой памяти лучшую предоставлю. Потом спасибо скажешь. Не бесплатно, конечно, но ты не пожалеешь.

– Что-то я, Николаич, не понимаю тебя, – впервые на «ты» обратился я к Авдееву. Сказать ему «вы» уже язык не повернулся. – У тебя тут, что, бордель?

– Ну, не то что бы… – усмехнулся новоиспечённый сутенёр. – Сейчас вся Москва… вся страна – бордель. Цены до небес взлетели, а зарплата… сам понимаешь. Народ еле-еле концы с концами сводит. Сплошная педерастия, а не жизнь. – И вздохнул. – А жить надо. – И, как бы подзадоривая. – Да ты не волнуйся, девки что надо. Гигиену блюдут. Ещё никто не жаловался. Будешь брать?

Я сказал «нет», и вышел.

– Как знаешь, – уже в спину бросил Авдеев. – Моё дело предложить.

«А моё отказаться». Подумал, но промолчал.

Мир перевернулся. То, что казалось невозможным ни при каком раскладе, вдруг, будто чёрт язык показал, стало… как утром проснуться, умыться, позавтракать, и – на работу. То, что мой одноклассник Юлька, когда-то ни два, ни полтора, и – на тебе… в одночасье забурел, стал преуспевающим деловаром… семечки по сравнению с метаморфозой, приключившейся с Авдеевым.

Я положил портфель с деньгами под голову – твёрдо и неудобно, но так надёжнее будет – и, как был: не раздеваясь, даже не сняв туфли, упал на кровать. О времена, о нравы!.. вспомнилась когда-то прочитанная фраза. Попытался припомнить где именно встречал её, и кто сказал, но… лодка отчалила от берега и скрылась в тумане. Хотел встать и закрыть дверь на ключ – всё таки портфель с деньгами… Каждую секунду долдонил себе: «Вот сейчас встану и закрою. Обязательно надо встать и закрыть. А как же иначе: не встать и не закрыть никак нельзя… вот сейчас, прямо сейчас…» И… веки сами опустились и мутной пеленой отгородили меня и мой портфель с деньгами и от громовых раскатов, и от проливного дождя, и от Юльки, и от несостоявшейся закупки крупной партии стирального порошка, и от Лёвки Шехтеля, без спроса уехавшего в Израиль, и от Авдеева. Бессонная ночь в поезде и пустые мытарства по столице сморили меня окончательно, и…

…я уже не смог отогнать Кальмара. «Привет, Гамаюнчик, дай папироску, у тебя штаны в полоску. – Жмаков подмигнул здоровым глазом. – Ладно тебе, не жмись». И я пожалел, что не встал и не закрыл дверь на ключ. Никогда раньше не отказывал Кальмару, а тут жаба задавила. «Тебе, что, Христофоровна на сигареты денег не даёт?». Жмаков скуксился. «Даёт. Только она хочет, чтоб я курил длинные и толстые сигары. – И вздохнул. – Ей бы всё подлиннее да потолще. Совсем свихнулась старуха: мало ей быть столбовою дворянкой, хочет стать владычицей морскою». Я подмигнул ему: «Смотри, будешь кочевряжиться, долго не продержишься возле её кармана. Если с завода турнули, то Христофоровна…» Кальмар сделал кислую мину: «С чего ты взял?» Надо же, ещё и не соглашается! «А с того… От таких дураков лучше подальше держаться. Лярва пообещает тебе пачку дорогих сигарет, ты и кинешься с молотком на свою кормилицу». Кальмар вытаращился здоровым глазом. «Ты, что, товарищ хохол, совсем оборзел? У нас в Москве за такие разговоры можно и по зубам схлопотать». «Чаво?.. Тамбовский волк тебе товарищ. Ты ж, падла такая… – откуда-то выплыла тень Хованского, – когда-нибудь с дури и нашу пивнушку подпалишь. Надо сказать Христофоровне, чтоб приглядывала за тобой».

11.

Я повернулся на другой бок и, прорываясь сквозь сон, пощупал у себя под головой портфель. На месте. И…

… уже всё глубже и глубже… На самое дно. И не почувствовал, как портфель выскользнул из-под головы и упал на пол. Наверное, много крутился, ворочался во сне…

… и не услышал как Хованский вошёл в комнату и сел на край моей кровати.

– Ох, и здоров же ты спать, Гамаюнов. – Впервые, сколько помню Хованского, он правильно произнёс мою фамилию. Или это мне спросонья показалось? – Я тут уже десять минут сижу. Вставай, харе клопа давить.

Я продрал глаза… зажмурился – яркий электрический свет ударил по глазам, и…

… даже в затылке что-то застучало. Лярва сидит и курит, а на коленях у него… Пытается открыть мой портфель-дипломат. Не получается. Шифр замка – год рождения Тимошки – у меня в памяти.

– Ты? – Я взял у него портфель и нарочито небрежно кинул его на стол.

– А ты думал кто, конь в пальто? Ты бы хоть дверь замкнул, а то… Красивый дипломатик. Из чистой кожи? – Витька поднял брови. – Могли б и ноги приделать. Сейчас у нас тут всякие разные околачиваются. Не общага, а проходной двор. Не успеешь и глазом моргнуть, и – тю-тю… нету дипломатика. Ищи-свищи потом. Вот, держи. – Витька протянул мне билет на поезд. – Всё как заказывал.

– Здорово!

– А то… Фирма веников не вяжет.

– И так быстро…

Мне казалось, я проспал минут десять, от силы час, не больше. Только-только глаза сомкнул.

– Ни фига себе – быстро. По мне, так целая жизнь прошла. Ты глянь в окно… – Я посмотрел: на улице, хоть глаза повыкалывай. Прислушался – нет дождя. В открытую форточку струится чистый, свежий после дождя воздух. – Уже одиннадцатый час. И это тебе, чтоб голова не болела.

И протянул мне деньги. «Сдача?» – удивился я.

– Оставь себе. И… – Я достал из кармана деньги, которые приготовил заранее. – Вот ещё, держи. Как договаривались.

Витька отвёл мою руку.

Я снова удивился: кажется, мир и впрямь перевернулся.

– Что так?

– Да ничего.

– А всё-таки?

Вопрос остался без ответа.

На Витьке – сухая одежда.

– Дождь был, или мне приснилось?..

– Лил, как из ведра.

– А чего ж сухой?

– Повезло. Ливанул как раз, когда я в трамвай вскочил. Полоскало так, что весь транспорт стоял. Жуть! Гром гремит, молнии сверкают. По улицам поток воды, бабки крестятся в трамвае, детишки плачут… перепугались. Конец света, да и только. Никогда такого ливня не видел. – Помолчал немного. – У тебя выпить есть?

Я сказал «нет», и объяснил: выставил бутылку Авдееву, выпили с ним по чуть-чуть, а остальное он спрятал у себя в тумбочке.

– Вот же брянский выродок!.. Пойди, забери. – Витька кивнул на дверь.

– Сам сходи.

– Мне не отдаст.

– А мне тем более. Ты тут свой человек, а я залётный. Ещё из общаги выставит. Я тут без квитанции. На птичьих правах. А тебе чего бояться… Должен отдать.

– Говорливый ты стал, как я погляжу.

– Да ладно тебе… Сходи… Не будет же он сам её пить.

– Пить не будет: бережет своё здоровье, а вот загнать кому-нибудь… За милую душу. Что вы пили?

– Коньяк. Дорогой коньяк. Очень дорогой.

– Ещё и ресторанную цену, падла такая, заломит. Придушил бы гада. Бабки под процент в долг даёт.

– И вы берёте?

– А куда ж деваться. От зарплаты до зарплаты еле дотягиваем. Дожились, мать их всех за ногу. Скоро штукатурку со стен будем обгладывать. Раньше платили – на такси в кабак ездили… да ты сам помнишь, а теперь… – Витька с досадой махнул рукой. – Бывалчь, на трамвае зайцем…

«Штукатурку обгладывать… зайцем на трамвае…» Мне казалось, что он чего-то недоговаривает: финансовая проблема сейчас для него не самое главное… это всё так, слова… Есть что-то и поважнее. Всё: и его нервозность, и какая-то недосказанность… Сто пудов: какой-то червь его точит.

– Ты всё ж возьми. – Я опять протянул ему деньги. – Договаривались же. Бери, бери. Поверь, это у меня не последние.

– Да нет … хватит с меня. Наелся. До отвала. Уже отрыжка. Ты Авдееву сказал, что сегодня долг верну?

– Нет. Как-то не случилось.

– И хорошо, что так. Перетопчется.

Сна уже как и не бывало. Я смотрю и не узнаю прежнего Витьку Хованского: что-то неродное, совсем чужое было в его потускневших глазах.

– Это у тебя перед свадьбой такое настроение?.. трудно с вольной жизнью расставаться? Теперь поздно, назад только раки пятятся.

Витька сделал кислую мину.

– Какая там к чёрту свадьба… прошла любовь, завяли помидоры.

– Другую надыбал? – Спросил, что первое подвернулось на язык: иного поворота в его жизни трудно было предположить. – Силён бродяга. Смотри, как бы боком не вышло.

– Уже вышло… выперло. Да так, что ни на голову, ни на задницу не напялишь.

Глаза уже привыкли к яркому электрическому свету, и я, поудобнее усевшись на кровати, приготовился выслушать то, что Витька обязательно мне поведает. Знал, что не умолчит. Он не может, чтоб не рассказать. Такой он. Даже приготовился, что прибрехнёт немножко. Так, для красного словца, чтоб и самому покрасоваться, и слушателю не скучно было…

… его, разве что, могила исправит.

– Ехал сюда, в общагу, и думал: вот же, падлы такие, накаркали.

– Кто?

– Да все. И ты в ту же миску плюнул.

– Ты это про что?

– Да про то самое.

Хованский выщелкнул окурок в форточку. Попал.

– Накаркали. Да так, что… Будто стакан чистого спирта хватанул.

– Иди ты?.. – Я не знал, что сказать, но на всякий случай ухмыльнулся.

– Не подзузукывай. Я тебе не нидадай какой. С вокзала позвонил своей… хотел сказать, что мальчишник отменяется. Понимаешь, Ромка, так сильно захотелось её видеть!.. а мать мне в трубку: «Её нет дома, на работе задерживается, финансовый отчёт составляет». Ну, и я – на работу к ней. Цветы купил. – Кривая усмешка исказила Витькино лицо. – Когда несёшь жене цветы, подумай, не дурак ли ты. Захожу… В кафе уже никого. Уборщица полы моет. Глянула на меня, падла такая, ухмыльнулась, но – ни слова… Я прямым ходом – к Галке, в её каморку. – Витька достал из пачки новую сигарету, прикурил, выпустил густой клубок рыжего дыма. – Короче, полный облом: мы летим на самолёте, поцелуй транда кирпич. Хоть бы, падла такая, дверь закрыла на ключ.

– Ну?..

– Баранки гну. Стоит моя ненаглядная… Из одежды на ней – только маячка да туфли. Юбка и трусы на полу валяются. Облокотилась на стол, и… – Витька скривил рот. – финансовый отчёт составляет.

– Ну да?

Я очень легко представил Витькину невесту в подобной позе, и…

… тряхнул головой – отогнал наваждение.

– Я, что, брехать тебе буду… Бумажки там всякие, карандашик, калькулятор на столе… Всё как полагается. А сзади – её лабазник… помогает в бухгалтерии разобраться. И тоже без штанов. Здоровый такой котяра… кряжистый. Всегда при встрече за руку здоровался со мной, пару раз коньяком угощал. Вчера обещал нам на свадьбу японский телевизор «панасоник» подарить.

И опять я представлял, что открылось Витькиному взору. Представил даже его физиономию, увидев такое.

– Тот мурло глянул на меня… подмигнул, падла такая… и даже ни на секундочку не остановился.

– И что?

– Да ничего.

– А ты?

– Да что я… в очередь должен записаться? Она, падла такая, даже не испугалась, когда я вошёл. Всё, будто так и надо.

– Ну, да!.. – удивился я…

… но вышло как-то фальшиво. Мне всегда казалось, что подобное может случиться с кем угодно, даже со мной, но только не с Лярвой, не с Витькой Хованским. Каким-то заговорённым казался. Мы все думали, что таких как он, ни пуля, ни дубина не возьмёт. Захочешь утопить его, так все водоёмы в одночасье пересохнут. И вот… как обухом по голове…

… и как! На той самой ниве, где он собаку съел. И не одну. И теперь, когда я сам от него услышал, вдруг показалось, что всё встало на свои места, что всё именно так и должно было случиться. Всё правильно. Если за один конец палки кто-то крепко держится, то второй конец обязательно кого-нибудь огреет. Накаркал… вспомнил я Авдеева у пивной палатки: «За всё придётся платить».

– А ты не того, не обознался? Может, там другая кто была? У страха всегда глаза велики.

– Если б то. Там в кресле ещё один хмырь сидел. И тоже без штанов. Наверное, уже написал свои цифирки, и теперь сидит, в уме проверяет, не ошибся ли с подсчётами. Сидит, падла такая, смотрит как те… Рюмочку коньяка в руках держит. – Витька помолчал немного, затем деловито добавил. – Хотя, чёрт его знает, вряд ли. Скорее всего, ждет, когда хозяин… ну… того… Хозяин вряд ли захочет быть вторым. На то он и хозяин. – И опять замолчал в раздумье. – А впрочем, хрен их поймёшь… Может, тот второй – бандит или депутат какой. Из тех, что с любого дерьма пенки снимает. Сейчас полно таких.

– А ты? – Ничего глупее я не мог спросить.

– А что я… в драку?.. А что потом ментам скажу? Ворвался, и на рабочем месте бойню учинил? Я ещё не совсем опупел. Кто мне поверит, что они там груповуху устроили. Скрутят, повяжут… и – на кичу. И моя сучка не признается, и уборщица рта не откроет. Запросто. У меня и так два привода в райотдел. Хватит.

– Ну и ну… – Больше я ничего не мог сказать.

– Теперь-то я знаю, не дурак… как она финансовые отчёты готовила. Частенько запиралась с хозяином в своём закопелке, а мне на улице велела ждать… Чтоб не мешал. А я что… я ждал. Никак не думал, что она так… Меня только на второй месяц в свою койку пустила, а тут…

– Ну, и что ты теперь?

– Да ничего. Пойду у Авдеева твою бутылку заберу. Не отдаст – в морду двину. Выпьем на радостях.

– На радостях?

– А ты думал: я головой об стенку буду биться? Не дождёшься.

– Но не радоваться же…

– По-твоему, лучше, если б застукал её после свадьбы?

В Витькиных глазах мелькнули бесенята. Высказался – будто надкусил яблоко, а там червяк… выплюнул… И легче стало…И опять Витька, или просто – Лярва… хоть плюй в глаза, всё божья роса.

… и лукаво посмотрел на меня.

– Знаешь, что самое главное в танке?

– Пушка?

– Чаво!.. Сам ты пушка. Не знаешь?

– Скажи, буду знать.

– В танке главное – не бздеть. Так мне в армии говорил инструктор по вождению.

И опять я протянул ему деньги. И опять Витька не взял.

– Не надо. Хватит с меня. И так наколобродил, что дальше некуда. На две жизни хватит. Не по-людски – у друга брать деньги за помощь. Возьму – ещё какая-нибудь гадость прилипнет к заднице. Хватит. Сыт по горло.

Встал…

… и с грустью в глазах:

– А я уже и мать, и сестру с мужем, и брата с женой пригласил на свадьбу… Может, сбегаешь на почту, отобьёшь телеграмму, чтоб не приезжали, а? Сбегаешь?

Я вспомнил, чем закончилась моя самоволка в магазин за водкой, когда надо было спасать бедолагу, которого невеста бросила… скосил глаза на портфель с деньгами… и сказал «нет». Сказал, как отрубил… и будто сам себя по ушам ударил. Был бы рядом Лёвка Шехтель… никаких бы проблем: Лёвке бы легко доверил портфель с деньгами. И секунды бы не раздумывал.

Витька выплюнул окурок.

– Ну, и гнилой же ты мужик, Ромка. Тебя, как человека попросил, а ты… – И не досказал. И, как приговор: – Да и я не лучше.

Я облегчённо вздохнул: сто раз был прав какой-то философ, когда сказал, что всё как было, так и будет, даже если всё будет наоборот.

Витька махнул рукой…

… и вышел из комнаты. Через пять минут вернулся и, как ни в чем, ни бывало, поставил бутылку на стол.

– За что будем пить? – спросил я…

… и опустил глаза. Ссадины на костяшках его кулака говорили о многом.

– За что?.. Да ни за что. Давай, просто так, молча выпьем. Наливай. – И задорно подмигнул. Подмигнул так, будто только что объегорил сатану с рогами и копытами. – Знай наших.

Владимир Пенчуков