«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Августейшей Львице
Львица застигла его на прогулке. Стараясь оторваться от своей тени, он шёл кромкой моря, «…Где лазурная пена, где встречается редко городской экипаж…»
– Гудошников, ты чего не в Москве?! – в трубке сотового телефона голос Августейшей Насти был особенно напряженным.
– Отдыхаю от всех.
– От всех, – Львица Настя задохнулась от возмущения, – знаю я твой отдых, ты…
– Слушай, в башне замка играла королева Шопена, – перебил Гудошников Настю, – и, внимая Шопену, вот незадача, полюбил её паж…
– Хватит забивать мне голову дурными цитатами! Знаю я твои любови, ты…
– Ты что?! – он ужаснулся. – С ума сошла?! Я тут наслаждаюсь тишиной, покоем и одиночеством! – «Одиночеством» он выделил интонационно, но Львица это поняла по-своему.
– Знаю я твой покой! А тем более твое одиночество! В самолет! И марш домой!
– Настя!.. – заполошно простонал Гудошников прямо в гудки…
Они закончили съемки, и его скандальная группа улетела, а он решил задержаться. И жизнь приятно притормозила, и многое тут же стало далеким и, в сущности, необязательным.
Гудошников уходил всё дальше от гостиницы, наслаждаясь началом призрачной южной ночи. Думалось обо всем и ни о чем: дождь Москве, деньги, их фильм, его Августейшая Настя, они с Настей, скудоумные продюсеры, уже по-детски требовательные родители, смета, аренда офиса, Илона… На лиловости имени «Илона» пришло ощущение события. Что-то случится – ладно. Произойдет – хорошо. Но ведь может и «стрястись». Господи, ведь я живу в ежесекундном предчувствии катастрофы. Жизнь опасно балансирует над пропастью без всякой ржи…
Пустынный пейзаж берега нарушил огромный, стоически одинокий пляжный пакет. Удивившись, Гудошников замедлил шаг… Из воды, совсем рядом с ним, бесшумно появилась купальщица, таинственная тень в «бикини». Она вышла из моря и направилась к своему пакету, Гудошников не успел толком оценить линии её фигуры, началась нервная суета, что-то случилось, произошло, стряслось. У купальщицы внезапно упал её условный лифчик, он упал прямо перед носом Гудошникова. Незнакомка ахнула, и незамедлительно прикрыла руками свое сокровище – трогательный, беззащитный, женственный жест-крест. Гудошников проворно поднял лоскутный бюстгальтер и протянул ей, деликатно отвернувшись, но увидев, разумеется…
– О, Господи! Как же это так?!
– О, чёрт! Да вот что-то произошло!
Нет, пронеслось в голове, двойного счастья не будет, вслед за почти невидимым лифчиком трусики её факультативные, конечно, не упадут…
Незадачливая его незнакомка, сердясь уже на невиновного Гудошникова – неистребимая женская сущность – попыталась, повернувшись спиной, торопливо надеть свой «падший» бюстгальтер и…
– Да что же вы, в самом деле, стоите?! Помогите же мне!..
Беззастенчиво разглядывая плавные впадины талии и выпуклые объемы бедер, путаясь в непонятных веревочках и касаясь её прохладной влажной спины, он попытался… Что? Куда? И главное, зачем? Всё ведь и так хорошо…
– А это… – он чуть не сказал «постромки», – на плечи?
– На шее надо завязывать. И ниже ещё.
– Ниже?
– Да не настолько же ниже! Там уже не спина, это по-другому называется, где вы безуспешно завязываете!
Она стала помогать уже Гудошникову, их руки соприкоснулись, и тут… кусочек её пляжного бюстгальтера оказался у него в руке! Гудошников содрогнулся.
– Черт! Да что же вы такой неловкий?! Новый ведь купальник! Был…
– Простите, я…
– Дайте мне пакет! Вы сможете? Чтобы ничего не порвать?!
– Извините!.. – он протянул ей пакет.
– Да зачем вы пакет мне даете? Достаньте оттуда полотенце!
Он достал полотенце.
– Да разверните же его! – она капризно топнула ножкой.
Гудошников развернул полотенце. Незнакомка стала демонстративно драпировать грудь…
– Проводить вас? – вдыхая не морские ароматы, он осторожно обнял её невесомый пакет. Они шли в сторону гостиницы.
– Вы меня уже провожаете…
Подумалось, ни мужа, ни друга у неё нет. Да и в самом деле, стала бы она развлекаться ночным купанием в одиночестве, если бы кто-то у неё здесь был? С другой стороны, может быть, они поссорились? Нет, даже во время ссоры одиночное ночное купание – это романтика странного рода. Хотя…
– Вы надолго?
– Через пять дней улетаю.
– Только не говорите мне, что в Москву…
– Именно…
– Господи, – еле слышно сказала она, но он услышал, – только этого мне не хватало…
Хотел спросить, это предложение? Но не спросил, сделал вид, что не расслышал.
Они дошли до её номера, который оказался в другом конце корпуса.
– Я пойду… – сказал он нейтрально, «в пространство», имея в виду, «решай».
Только тут Гудошников разглядел её… Внимательный сосредоточенный взгляд серых глаз и высокие дуги острых бровей делали выражение её лица «избыточно ответственным». Вздорный вздёрнутый носик выражал нечто неопределенное, но решительное, вроде: «Вот так вот!» Капризные и своенравные губы были стремительного, но мастерского рисунка. Мокрые чёрные волосы касались ровных белых плеч скользкой пловчихи. В девушке ощущалась готовность к осторожному, хорошо взвешенному авантюризму, который, дополняя, вероятно, укреплял семейный консерватизм. Такая и изменит преданно.
Прикрываясь полотенцем, она кивнула, но как-то неопределенно… Момента, чтобы обнять её по-настоящему, не случилось, возникла короткая неловкость – он передал ей пакет, и она отняла руку от груди. И в это споткнувшееся мгновение Гудошников увидел свой номер, и Михаила Юрьевича в своей постели, и он кивнул ей, она чуть нахмурила брови, и он понял, что ошибся, решение должен был принять он, но пограничная секунда бесследно исчезла…
Возвращаясь в свой номер и проклиная себя – болван! – Гудошников подумал о том, что не услышал звука замка в двери. Дверь просто закрылась за незнакомкой. Или ему хотелось так думать? Или все же не услышал? Или хотелось? Или…
Ничего, узнаю хоть, наконец, чем дуэль эта их закончилась, Грушницкий застрелил Печорина? Или наоборот? Или всё же идиоты помирились?
Закладка его выпала из Лермонтова, и Гудошникову пришлось ещё раз перечесть про бессонную ночь героя перед дуэлью. Он опять не спал и опять пытался угадать или почувствовать, убьют его или убьёт он? Идти или не идти? Изменять или не изменять? Перечитывать или не перечитывать? Гудошников решил не перечитывать. Он погасил лампу и попытался заснуть. Она сказала: «Только этого мне не хватало»? Интересно… Покоя не давал и упавший её бюстгальтер. И скульптурный бюст, как взбитый пышный торт, украшенный крупной вишнёвостью. И нервные пальцы, искусно поправляющие влажную ускользающую грудь… Вздохнув, он повернулся на другой бок, не помогло, здесь был гладкий живот и тёмный, совсем небольшой треугольник – о, чёрт! – трусиков. Вспомнилось, как он касался её холодного, влажного тела…
Но ведь у меня только два варианта. Первый – сосредоточиться и заснуть. И в процессе сна забыть. Да что я, в самом деле, грудь не видел отчетливую, скульптурную? Видел. Бедра, правда, у неё редкой гармоничной округлости… Он лёг на спину, но на потолке все было плоско, неинтересно. А второй вариант…
Гудошников встал, надел халат, прицелившись, вставил ноги в шлепанцы и вышел в ночь. Он обогнул корпус гостиницы и оказался на пустом пляже. Море было особенно тихим на фоне отдаленных звуков ночной дискотеки. Не прислушиваясь, он узнал невероятную здесь и сейчас мелодию «Танцы поющего побережья». Песок в шлепанцах и непременно неприятный мелкий камешек, как в детстве, в «Артеке». Запрыгав на одной ноге, он вытряхнул назойливую мелкую гальку.
С моря задул влажный мягкий ветер. Два зелёных огонька, мерцающих на линии невидимого горизонта, напомнили малопонятное слово «рейд».
Глупо так гулять, подумалось, что я мальчик, под луной гулять, да и она… лет тридцать ей, наверное, не юная барышня.
Опять, уже в который раз, он вспомнил её руки, стискивающие грудь, руки мадонны, умеющие многое из запретного, и он повернул назад, проклиная себя. Вечно я обдумываю очевидное и постоянно оттягиваю неизбежное! А если у неё закрыто? То? То я постучусь. Нет. Если она ждет, то номер будет не заперт. А если заперто, то и стучаться бессмысленно.
Рассудив таким образом, Гудошников оказался у её двери и осторожно взялся за ручку, как вдруг… он узнал одинокую купальщицу, вспомнил, до испарины на лбу. Она работала на радио, где они размещали радио-версии проекта NEO. И офисы их располагались на Чистых прудах, совсем рядом, рукой подать. И, кажется, пару раз он видел её, правда, тогда она была блондинкой, и звали её… такое спокойное, русое имя. Как же её звали? И замужем она была… Или готовилась выйти?
Торопливо, чтобы больше не думать, он открыл дверь, и вплыл в теплую темноту. В послесловии мелькнула мысль, рядом работаем, это плохо, потому что… И тут же зажглась лампа – яркая вспышка обнаженного тела. Девушка села на кровати и стала откровенно заворачиваться в простыню. Он сделал вид, что прикрыл глаза рукой, тени её грудей ослепляли…
– Наконец-то, – у неё был тихий, но недовольный голос. – Где был?
– Гулял перед сном, – сказал он, – выключи, пожалуйста.
Свет погас, мир стал иным.
– Дорогу найдешь? – интонации её поменялись. – Я уже душ приняла… одна.
– На ощупь пойду, – сказал он, осторожно обнимая её, – так вернее…
Он поцеловал её. И она, доверяя, ответила ему. Поцелуй её был точно выверенный, не холодный и не жаркий, чуть влажный – Гудошников оценил. У неё были мягкие губы с привкусом чего-то девичьего, мармеладного, давно не пробованного. Влажные спутавшиеся волосы душисто пахли ягодным шампунем. Пальцы её дрожали, но движения рук были уверенными – она помогла ему снять халат. С каждым поцелуем её губы делались всё требовательнее. Касаясь главного, она прошептала:
– Господи, как же это в меня… – нашла слово, – поместится? – И затем: – …все дни, пока муж не приедет.
Для неё почему-то было важным всё и сразу расставить на свои места. Муж у них был, и он приезжал к ним… к ней через пять дней. Это совпадение отчасти расстроило Гудошникова, сам он через пять дней улетал. Она вдруг отстранилась, и он удивился. За бесшумными, но глубокими их поцелуями, за напряженными ласками, она сразу же чутко уловила и поняла, он думал не о ней…
– Неискренне целуетесь, гражданин. А почему?
Подумалось, я что, должен тебе объяснять и так понятное?
– Именно, – она ответила на его мысли, – объясняй! Общественность желает знать.
– Муж наш… твой приедет, а ему какая-нибудь тётка с чайником, ромовая баба из бара скажет, про нас с тобой, скажет: «А жена ваша, между прочим, здесь с таким-то и таким-то романы крутила!» Ты сама не понимаешь?
– Да, действительно, – она согласилась, – тётка с чайником может, а тем более баба с ромом. Из бара… Значит так. На публике вместе ни-ни, а всё остальное, – она поцеловала его в губы, – да. Да?
– Да.
И они продолжили, но тут он опять забеспокоился.
– Что ещё не слава Богу? Что не так?!
На Гудошникова взглянули уже гневно – это было видно даже в темноте…
Да всё, думал он, всё не так! Вот сейчас, да, пять этих ночей, а что потом, в Москве? Чем закончатся эти «мои наши» пять дней курортной любви? И во что они выльются-отольются «нам мне» там, в Москве? Настя. Илона. Хотя я, строго говоря, не женат…
– Всё хорошо!
– Знаешь, дорогой, мы с тобой полчаса любовники… ещё не стали… а ты меня уже расстраиваешь. У нас сейчас с тобой свидание романтическое или ссора семейная?
– Ссора романтическая, – он тоже стал сердиться, – на фоне семейного свидания.
– Хватит! – она смутилась. – То есть наоборот, давай уже! Для разнообразия входи без спроса. Только осторожно. У меня мизинец выбит на правой ноге, и если его неловко задеть, то будет очень больно. И в поликлинику надо будет ехать, вправлять его.
– Хорошо, – сказал он, – с особенным вниманием отнесусь к твоей правой ноге.
– К мизинцу, милый! И наоборот надо!
– Это как?
– Без внимания к моей правой ноге!
– Понял! Без внимания. Но только к мизинцу.
– Мизинец на правой ноге не трогай. На левой – можешь. Не перепутай только…
– Постараюсь…
Сложно было не перепутать, но всё было хорошо, несмотря на её выбитый мизинец.
– Не торопись.
– Я постараюсь…
– Да не торопись же ты!
…Тюль в номере бесшумно наполнился морским мягким ветром, огромным парусом стал.
– Чего вздыхаешь?.. – она положила ладонь ему на щеку.
– Спи, всё хорошо…
Ночью они поняли друг друга и поэтому почти не разговаривали…
Утро ничего не испортило, они вместе пошли на пляж. Перед этим он медленно исследовал кончиками пальцев все тайное, затем надел на неё и завязал на спине новый купальник. Поцеловал и укусил ее легонько в шею. Они ничему не мешали, всё шло, само собой.
Гудошников лежал в шезлонге и смотрел, как она выходила из воды – широкие бедра, скульптурная грудь в пикантной тесноте влажного купальника, чудесная улыбка полураскрытых губ… Родившаяся, как и Настя, в августе, она тоже была Августейшая Львица. Он не успел додумать эту мысль, его обняли, спасая на какое-то время от отчаяния.
– Горячий какой!
– Какая прохладная!
– Знаешь, здесь всегда море разное. На рассвете, в полдень, ночью. Когда штиль и когда ветер… И кажется, что моря разные, одно их объединяет…
– Что именно?
– Они тёплые! Мы с тобой в Стране теплых морей, – потянула за руку, – идём…
Захотела пойти «в гости», в его номер… Вскинув руки, она задернула шторы, и мир смягчился очертаниями, красками и звуками. Гомон пляжа и мерный шум моря отдалились. Отвернулась его капризная Августейшая Настя. Закрыла глаза Илона. Куда-то пропала фантомная Москва, растворился их призрачный фильм. Всё пришло к её внимательным серым глазам, к раскрытым горячечным губам, гибким рукам, плотно сдвинутым округлым коленкам, всё свелось к вкусным украшениям её дражайших сливочных холмов…
– …А там у меня замечательный треугольник, помнишь? Да, да, так, да, – стала шептать на ухо двойным монологом, – из него можно сделать полоску, ты что предпочитаешь?.. Да, так, да, да…
– Я люблю тебя до беспамятства всех слов, – он не осознавал шептал ли он эти слова или думал, – до бессильных слез, знаешь?
– Да-да-да, уже знаю…
«В гостях» они задержались до ужина, потом Гудошников не выдержал:
– Идем к доктору, пусть он с твоим мизинцем что-нибудь сделает. Я и сейчас, и всю прошлую ночь не о тебе думал, о нём. А любовь втроём – это не моё…
Сходили. Доктор зафиксировал ей мизинец с «пальцем по соседству». И вроде хорошо. И целую ночь они о мизинце не думали… Вообще ни о чем не думали. Утром искупались. Через час у неё начался зуд – мизинец. Опять к доктору пошли, срезали этот фиксатор – маета…
– Любовь с мизинцем, – она улыбнулась.
– Любовь с мизинец, – он нахмурился.
Все эти пять дней, отчасти забыв о всех предостережениях, они не расставались. Ночью, в постели, засыпая, он держал её за руку, это были давно забытые ощущения счастливого покоя. Почти не разговаривали, общих знакомых вспомнили. Но «нашего мужа» он не знал.
– Ничего, – она грустно улыбнулась, – я тебя с ним познакомлю. Хочешь?
– Больно надо, – а сам подумал, больно.
Два раза он звонил своей Львице. В Москве был дождь, хлопоты, нервы, сроки, родители, деньги. Всё, как всегда – замедленная тягучая суета… Гудошников звонил, не отводя взгляда от другой. Другая, старательно не привлекая его внимание, отстраненно хмурилась. Казалось, что всё это было игрой, включая её показную ревность.
А через пять дней у него началось его обычное: монтаж фильма, Августейшая Настя, сочинение бумаг, дождь, сметы, Илона, родители, деньги – он улетел в Москву. И странное дело, стараясь забыть, он стал считать дни. Три дня ей осталось. Два. День. А завтра она уже должна быть в Москве, на своем радио, рукой подать. Прошло ещё два дня. Он забеспокоился. Сидел в офисе и делал вид, что работал. Не признаваясь себе, он ждал, и все же вздрогнул, когда в дверь постучали.
– Да, конечно, – Гудошников мгновенно понял, кто это. Почувствовал. Ощутил.
– Привет, ангел мой, – сказала она громким заговорщическим шёпотом. Загорелая, невыносимо притягательная. Кремовые бледные губы её улыбались, а глаза были особенно серые…
– Наконец-то, – он не понимал, что будет дальше.
– И что мы будем делать дальше?
Чего он боялся там, в Стране теплых морей, то и случилось.
– Я видеть тебя хочу.
– И я, – и это была неправда, он очень хотел её видеть, очень.
– Недоели мы с тобой, – она перестала улыбаться, – не переболели.
Но и он и она – на виду. У неё «наш муж». У Гудошникова Августейшая Львица. Хотя, строго говоря, он был не женат. Увиделись два раза у него (Настя была в этом своем Римини), потом у неё на даче, и всё торопливо, скомкано, «не доедая», каждый раз как будто бы без продолжения… И ни он, ни она не думали, что им надо быть вместе, но и расстаться «вот сейчас» не было сил. Завтра. В следующую пятницу. Потом. Позже. Словом, «когда-нибудь». Она о разводе с «нашим мужем» вообще не хотела слышать, потому что:
– Я его люблю…
– Интересно, ты его любишь, а я тут что делаю? – ошибаясь, Гудошников думал, что он никогда не уйдет от Насти.
– Успокойся, тебя я тоже люблю. Но по-другому…
– Я всю жизнь, – цитировал он, вспоминая, – любила одного Осю. Одного Володю. Одного Витю. Одного Петю. Одного…
– Достаточно!
Настроение было отвратительное, и он, утверждая, наконец спросил, и она несогласно подтвердила. И тут же стало так горько, что она даже поплакала той ночью, а Гудошников думал о том, что теперь это будет замороженная отложенная боль. И оживет она до внутреннего слёзоизлияния, как водится, в самый неподходящий момент. Господи, неделю хотел один провести, раз в жизни, одну неделю, и вот…
И обычная жизнь, отчасти ставшая навсегда другой, пережидалась своим чередом.
И у него. И у неё. Отдельно.
– …Приятная усталость, – сказала Львица и улыбнулась в темноте, – глупый ты, лифчик у меня не просто так упал. Я за твоими прогулками-маршрутами долго наблюдала…
– Вот чёрт! – Гудошников удивился как можно искреннее. – У! Падший лифчик. А я-то думал…
– Все мужчины – болваны!
…Тюль в номере бесшумно наполнился морским мягким ветром, огромным парусом стал.
– Чего вздыхаешь?.. – Настя положила ладонь ему на щеку.
Наташа.
– Спи, всё хорошо…
Андрей Ладога
(Москва — Одесса, Arcadia — Москва, 21-26 июня 2005, февраль 2016 гг.)
Иллюстрация К. Каблуков