Посвящается 86% читателей.
Симулякр
роман-симулякр, или антидокументальная хроника из жизни одного подвида.
(совпадения случайны)
То, что ты делаешь в данный момент, вполне может оказаться твоим последним поступком на земле. В мире нет силы, которая могла бы гарантировать тебе, что ты проживёшь ещё хотя бы минуту.
Карлос Кастанеда
Россия опасна мизерностью своих потребностей.
Отто фон Бисмарк
Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению.
Алексей К. Толстой
Из записей Меланьи Кошак.
Всё ещё размышляю на тему обустройства личной жизни. Папа тоже не устаёт повторять, что Капутин мне не пара, хотя сам же признаёт, что с головой там всё в порядке. Рассказывает, что Кира схватывал всё в одну секунду, каждый раз вычленяя главное, и тут же выдавал два-три варианта предложений одно другого неожиданней. В юридическом, разумеется, смысле. Папа ведь не только лекции у них на потоке читал, он у Кирилла ещё и руководителем дипломной работы был. А с другой стороны, говорит, — кухаркин сын, чужой, чуждый, не из своих. И, пожалуй, даже немного быдловат, хотя выглядит вроде не так. Однако ведёт себя скорее правильно, без намёка даже на малую классовую несхожесть, но я-то, говорит, всё равно чувствую, что за душой там то ли мутное пятно, то ли целый пук скрытых от глаз скорпионов – куснут и не подавятся.
Я смеюсь, конечно, не принимаю всерьёз. Ну какая ещё, к чертям, классовая несхожесть: вероятно, папе просто неловко вспоминать, откуда сами мы происходим. Мать его, моя бабка, выше бухгалтера так и не поднялась, до самой пенсии складывала-вычитала на круглых костяшках. Дед, его отец, всю жизнь старшим техником на железной дороге сутулил, пока ступица там какая-то не отпаялась и ногу не перешибла так, что отняли выше колена. Да и мама, если уж на то пошло, тоже не из графских развалин выходец: с отцом – учителем глухонемой школы в Брянске и матерью, бабкой моей — работницей местного кинотеатра. Оттуда, говорю, папа, у всех у нас подобная спесь — верней, в тебе и нашей маме? Разве Кирилл виноват, что у него мать на кране работает, а отца вообще не было? Вы ведь сами интеллигенты лишь в первом поколении, как и он. Это я — во втором, так что, пожалуйста, можно я сама буду решать, нужен мне Кира или нет. Отец тогда отступил, засмущался, частично признал неправоту. С мамой было сложней, не желала ничего слушать, поскольку к этому времени папа сделался уже фигурой настолько значимой, что ни о каком обыкновенном юрфаковском выпускнике, к тому же без правильной биографии, речь идти не могла.
— Ну сама подумай, Миленька, — ежедневно доставала меня мама после того, как узнала, что встречаюсь с Кириллом. – Ну кто он, и кто ты! Его ни сегодня-завтра с работы выкинут, даже если и возьмут: ни связей, ни фамилии, ни физиономии видной, нормальной. Ростом и тем не вышел, чего ж об остальном-то говорить. Так, моль бледная без привилегий. Будет сосать из тебя твою же единственную жизнь, пока всю красоту до дна не высосет и добро не отсудит.
— Мам, он в органы пошёл, они ему сами предложили, как отличнику и перспективному человеку. В госбезопасность. Сейчас направили на курсы оперативников, должны аттестовать на офицерское звание.
Мамочка, помню, рухнула. Где стояла. Навзничь. И с пола заорала, ни капли не кривляясь, знаю точно:
— Не будет такого никогда, только через мою смерть, натуральную, физическую! В дом самого Антона Кошака привести ко-го!? Гэ-бе-шни-ка! Да я лучше сдохну, Миленька, здесь и сейчас, на этом самом месте, чем впущу в дом чекистское отродье! От них же в доме рак, рак, рак! – И воздела руки к потолку, к фальшивым лепнинам из фигурного пенополиуретана, пустым изнутри и ошпаклёванным снаружи, которые ещё в том году бессчётно насажала поверх штукатурки. — Господи, ну образумь ты мою девочку, дай ей другую голову, не совершай ещё одну подлость по отношению ко всем нам!
Надо сказать, я тогда повела себя вполне трезво, если даже не стоически, сделав вид, что совершенно не удостаиваю эти дурацкие мамины стенания должной оценкой. Спросила лишь, неподдельно заинтересовавшись:
— Это ты про какую подлость, мам?
Родительница моя поднялась с паркета, опустилась на стул и тут же с заднего хода перешла на вторую передачу — от истерики к теме трепетно значимой:
— Наш папа, Миля, не просто депутат. Он не сегодня-завтра президиум возглавит или ещё какой-нибудь судьбоносный орган. А Шевелюра этот — ни ухом ни рылом, мелкая душонка, ведёт себя будто так и надо. Вон Рустамчик Хабибуллин, профессор самозваный, с первого же дня как на ветку временной власти сел, так площадь и занял. И какую! Триста пятьдесят дармовых квадрат, говорят, одной левой снял, как с куста. Сами же пришли из Управделами и сами дали, как в дурной сказке. А отец твой бьётся до последнего, можно сказать, на закланье себя кладёт, порой в уборную лишний раз сходить не может. Он ведь наш с тобой мир целиком переделывает, с самых основ меняет, от Москвы до самых последних окраин, от вершин до чёртовых морей, если ты не в курсе, Милечка!
— Но при чём здесь Кира? – не поняла я, спокойно выслушав очередную мамину несуразицу. – Разве он нашему папе помеха?
— А ему чего там дадут после курсов, капитана или кого? – спросила вдруг мама, сменив малосодержательный гнев на внезапный интерес. — Он вообще с какой стороны: с нашей, с папиной, я имею в виду, с либеральной, или за коммунистов-гебистов?
— Он просто меня любит, мам, — уже через плечо бросила я ей, идя к себе. Мама тоже закончила юрфак и даже сумела просочиться в аспирантуру. Только вот не знаю, с папиной ли помощью или уже после того как он, заприметив смазливую кандидатку на диссер, взял её на кафедру и через пару месяцев сделал законной женой. Разумеется, ни о какой диссертации речь больше не шла, тем более что мама вскоре забеременела мною. И после родов уже не работала ни дня. Впрочем, папу она любила честно и до жути, с самого первого дня держа его за перспективного спутника власти в том или ином виде. И это она заставила его подать в партию. И она же вовремя подсказала прилюдно спалить партбилет в дни начала большого перелома. В общем, я её, наверно, любила, но только вот частенько расходилась во взглядах. Лично я считала, что все мало-мальски серьёзные мамины поступки в основном глубоко беспринципны; она же в отместку, зная о такой моей оценке, неизменно придерживалась ровно обратного постулата – принцип как-раз и состоит в том, чтобы с учётом обстановки легко менять мировоззрение, поскольку это не есть закостенелая догма. И ещё любила повторять, ссылаясь на случайно подслушанные в очереди за бужениной слова Конфуция и адресуя их поочерёдно мне и папе: «Жестокая власть свирепее тигра». Папа тоже её любил, но меня, кажется, больше. И потому я пошла к отцу, предварительно имея на руках окончательный отказ мамы насчёт Киры.
В тот вечер в Большом давали «Эсмеральду», с Ниной Ананиашвили. Он тоже был там, по соседству, бывший папин студент. И мы познакомились. Кира был с матерью-крановщицей, женщиной сильно испуганной и поэтому совершенно непонятной; я же, как обычно, — с абсолютно удобопонятным отцом. Мама, в отличие от моего боготворившего балеринок родителя, всякое такое высокомерно недолюбливала, ища и находя в полуголых узкобёдрых танцорках нехорошую и вполне конкретную для себя опасность А значит, и для страны в целом. Вероятно, самым тесным образом она уже тогда связывала будущие успехи Родины с не замутнённым любым двумыслием статусом Кошака.
На самом деле Кирилл всё сделал правильно и очень по-мужски: мамы своей не постеснялся, подвёл к отцу, вежливо познакомил и только после этого исполнил заинтересованный реверанс в мою сторону. Я сразу поняла, что понравилась ему, хотя при других обстоятельствах вряд ли бы заметила его вообще. Он был невидный какой-то, малозаметный – такой усреднённо-образцовый пацан с производственного ретроагитплаката. Скажем, медбрат средней руки от нервной больницы областного значения. Разве что не блестел глазами и не пыжился. Зато смотрел умно и непривычно: будто направленным лучом, посланным в точный адрес, считывал с тебя информацию. В какое-то мгновенье мне даже, помню, сделалось не по себе. Показалось, сейчас сама того не желая, выдам папиному выпускнику пару лишних секретов, за которые мне и сегодня стыдно. А он – ничего: лучик свой поужал, чуть-чуть улыбнулся и сказал с мягкой такой, приветливой ноткой в голосе:
— Вы, Меланья, умеете проявлять силу воли, решительность и серьёзность в сложных житейских ситуациях. И хорошо чувствуете людей. А из мужчин вам подходят Аверьян, Евстафий, Спиридон и, извините, Кирилл. Так что, учитывая, что первых трёх вам практически не найти, спешу представиться: Кирилл. Кирилл Капутин. Выпускник вашего папы. Любитель балета и спортсмен. Борец, кандидат в мастера. – И снова приятно улыбнулся. — Это я к тому, что не привык сдаваться, когда вижу перед собой нечто прекрасное. Как, например… сегодняшнюю Жизель. – Сказал и вновь светанул холодным лучом, прямо по глазам. И ещё куда-то ниже.
Я молчала. Отец в это время занимал разговором его маму: та стояла, неловко сложив на животе морщинистые, изрядно обветренные руки, и растерянно моргала, словно пару минут назад проглотила по ошибке золочёный канделябр и теперь тревожно вслушивалась, как тот спускается по пищеводу.
— Я Миля, — только и смогла в ответ на его вкрадчивый гипноз выдавить я, — если для домашних.
— Можно я буду звать вас Мелашей? – всё ещё подавляя остатки моей девичьей воли и вновь зажёгши локальную подсветку, кротко улыбнулся Кирилл. В ответ я лишь, не хуже мамы-крановщицы, неопределённо мотнула головой. Хотела сказать, что в отличие от домашних друзья меня зовут Малей. Но не сумела, согласилась на Мелашу, всё ещё находясь под действием малого паралича. Я ведь ещё не знала, – об этом Кирилл рассказал мне лишь через пару месяцев — что такое удивительное поведение является частью разносторонней подготовки сотрудников органов безопасности, прошедших специальное обучение по разделу установления нужного контакта. Кира был лишь в начале пути, но уже и тогда он явно опережал учебный процесс, потому что, видимо, был для этого создан. В чём и признался мне в момент нашей первой близости. Хотел поставить на моих сомнениях финальную точку. Да, он такой. Он любит родину и собирается этой родине служить, отдавая ей себя целиком, с потрохами. Так и сказал, глядя мне в глаза. А ведь верно — если нет любви к родине, в особенности у офицера, то как можно предполагать в нём надёжность, спокойствие и мужскую твёрдость. Да, он практический патриот, мечтающей, чтобы люди в России жили лучше. Да, он не грезит пустыми идеалами, и он не мифотворец: это человек служащий реально высокой, правильной цели. А ещё он умный, с прекрасной памятью. И думаю, верный. Кроме того, Кира чувственный, несмотря на внешнюю обычность и обманчивую прохладность натуры…
А потом был путч, тот самый, в конце августа. Это было ужасно, правда. Папа тогда поддержал Шевелюру вместе с Хабибуллиным и всеми остальными нашими. И мы победили. Генерал Галкин тоже хорошо помог в те дни, подогнав военную технику к Белому дому. Правда, надеялся, что после в Министры Обороны пройдёт, как мне потом папа по секрету рассказал. Но у него не вышло, потому что другой генерал, повыше чином и тоже из наших, оказался ближе к верхам и тоже вовремя подсуетился в направлении главного удара по ГКЧП. И тоже танки привёл, но другие. Они ещё, кажется, друг друга чуть не перестреляли из своих танковых пушек, но вовремя разобрались и соединились в единое целое, хотя и были то ли из разных частей, то ли дивизий. Шевелюра к нему на танк забрался, к Галкину, и речь сказал про то, что мы не сдадимся, и ещё много чего наговорил от имени восставшего против ГКЧП народа. Только слова эти лично папа ему писал, уж я-то в курсе. И все остальные тоже, которые тот с балкона в народ выкрикивал. Только Антон Анатольевич Кошак, мой отец, умеет так сочинить, таким мощным слогом, используя совершенно убийственную аргументацию. За это его на кафедре и ненавидели: за разящую правду, за всю эту папину мощь, за непритворство и неуступчивость.
А ещё я ужасно беспокоилась, так как не знала, где в то страшное время был Кирилл. Не в том смысле, на чьей стороне, а – вообще. Человек чести и долга, он ведь мог оказаться по любую сторону баррикад, следуя присяге или же, наоборот, последовав за теми, кто отменил её по умолчанию, взяв новый курс на демократию и гласность. Однако он позвонил мне 24-го. Извинился, что пропал из поля зрения, поскольку все дни и ночи провёл на баррикадах, после чего вместе со всеми сдёргивал бронзовый памятник железному Дзержинскому.
А потом начались его курсы, полугодовые, кажется, или вроде того. Кирилл, помню, проводил там день и ночь, и я, понимая важность цели, особенно в наступившие времена, разделяла его чувства. А отдалась я ему в конце первого месяца курсов. Он позвонил и приехал: вымотанный, несчастный, голодный, весь ухайдоканный какой-то. Моих не было: редкий случай — уехали на дачу на одну ночь. Отец и сам был едва живой, они там у себя в Верховном Совете в очередной раз перекраивали нашу жизнь от пяток до макушки. Назревал чудовищный конституционный кризис, параллельно готовился Указ о поэтапной конституционной реформе. Одни, как папа, были за реформы, другие — насмерть против. Папа сказал, что, мол, сдохну, а не уступлю власть «этим». Каким – не уточнил.
Я его накормила, Киру, не помню, чем, но вкусно, как всегда, как принято у Кошаков. Мама во все времена доставала самое лучшее, лакомое — так, что в один холодильник не влезало: первый, большой, сколько себя помню, стоял у нас на кухне, другой же, чуть менее вместительный, — в кладовке, под потайным портретом лупоглазого Ленина, уже сошедшего с ума и в этом чокнутом виде устроившегося на скамейке с кошкой на коленях. Кирилл ещё удивился такому съестному изобилию, даже несмотря, что папа в государстве не последний человек. Казалось, спрашивал меня, не задавая вопроса, – да, Антон Андреевич писал Конституцию, это верно, но при чём здесь красная икра, копчёный угорь и прочие осетровые разносолы, когда в твоей и моей стране жрать нечего? За хлебом — очередь, за кило гречки — отдай четверть крановщицкой зарплаты. Короче, полный Гейдар всему. Почему, Миля, отчего так, а не по-другому? Он так и не стал называть меня Мелашей, как сам же того хотел, но и на дружескую Малю не согласился. Не любил уступать в мелочах, если в том для него имелся некий тайный принцип. В общем, сошлись на «родительской» Миле. И в этом весь он, Кирилл: к этому времени я окончательно его таким приняла. И потому не ответила на его честно незаданный вопрос: просто взяла за руку и повела к себе. И сняла одежду. И его раздела, любимого. Моего избранника. В эту ночь он стал у меня первым, потому что я всегда ждала лишь такого человека. Мама, скорей всего убила бы, если б узнала. Она ведь известная ханжа и перестраховщица. И вообще, мама не любит становиться лучше, она скорее любит удивлять нужных людей местом, которое занимает в обществе, и в немалой степени для того, чтобы поиметь незаслуженное уважение и ответную пользу. Больше всего она боится бедности и безвестности, страшась выглядеть неудачницей, не сумевшей сделать надёжный выбор. Чтобы лучше понимать мою маму, следовало приглядеться к ней в часы досуга, но никак не на людях. Я и наблюдала, даже когда отчаянно любила её. Так вот, для меня она не загадка, совсем. Любой некрасивый расчёт мама прикрывает высокими, но на самом деле пошлыми словами, каждый раз выгадывая максимальный барыш при минимальных затратах. Плюс аморальная, бессовестно надуманная принципиальность. Отец не такой. Он, как и Кира, человек чести, и это означает, что папа скорей всего согласится принять Капутина в семью. Да, Кирилл не имеет высокого чина, как он, но Кира и не беспокоится об этом, потому что его больше заботит, достоин ли он будет когда-нибудь такого чина вообще. Ему некем гордиться, да и нечем пока, он ведь плод безотцовщины, и потому решил начать отсчёт будущей памяти и человеческого достоинства с самого первого поколения — с себя самого. Когда-то Че Гевара — поведал мне как-то Кирилл в минуты нашего раннего ещё товарищества — будучи облитый грязью из-под колёс роскошного авто с состоятельным гринго за рулём, сказал себе – я буду мстить миру богатых и красивых, потому что они не замечают бедных и простых. Так вот, Кирилл не собирается расплачиваться с миром: не для того он решил употребить свои юридические навыки, пойдя на службу в силовое ведомство. Просто по природе он созидатель, борец, человек долга и права, он ненавидит любое неравенство и всякую несправедливость, особенно когда речь идёт о нашем русском народе – так мне прямо и сказал. И я ему верю, несмотря, что мой отец по материнской линии на четверть еврей, а мама – по отцовской – еврейка на целую половину. И если они не примут нас, то и наплевать. В конце концов, через год получу диплом филолога с корочкой МГУ. Проживём. В крайнем случае, уеду в Рабочий посёлок, на постоянную прописку в семью достойного офицера и честной крановщицы. И пусть мои бесятся, если не согласны.
Зато эту ночь я буду помнить всегда. То, каким нежным был мой первый мужчина. То, как трепетно Кира прежде чем взять моё тело, готовил его к любви, потому что хотел, чтобы мы соединились в момент наивысшего желания для обоих. И какое у него при всей внешней неброскости спортивное, чудесно красивое тело: с рельефными мышцами безволосой груди, с идеально выточенными ногами, упругим прессом с безукоризненно ровными кубиками и крепкими по-мужски плечами.
Из записок Владислава Хорькова, первого заместителя руководителя Администрации Президента.
Да, мы сделали это, мы победили! Не стану равняться судьбородными органами, говоря о роли каждого в нашей победе. Тем более что и меряться особо не с кем – не с полудурком же этим Адольфом, которого безответственный божий промысел то ли в силу изначально заоблачной дури своей, то ли по другому неясному расчёту, взял да и воткнул в цепочку исторических событий, сделав ключевым звеном на безвестно короткий срок. И не с Ионычем, разумеется, от которого вечно исходит неясная опасность и прежде всего по причине нашего классового и генетического неравенства. Экземпляр «Ионыч» – хорошо понятный мне типаж густопсового бандита, или – бандоса, причисляемого психиатрической наукой к особям необратимо паскудного вида. Племя, из которого происходят сходные с ним персонажи, скорее всего относится к подразделу человеческих сообществ, создающих круговое несчастье в поле нормальных мужчин и женщин. Психология этого утилитарного гомоорганизма, которого Кирилл отчего-то выбрал себе в нравственные паханы, зиждется на изначальном подавлении любой живой мысли, если та не вписывается в мало-мальски криминальный сюжет. Любая вера подобных звероящеров весьма условна, поскольку в устройстве их головы явно первичен вероломный и недобрый разум. И потому никакая религия для этих существ, как правило, не существует, являясь больше химерическим принципом, нежели даром небес. Да и о каком даре речь? В любом случае, всё недоданное они и им подобные берут сами, поодиночке или же собираясь в безжалостные стаи. Такие же точно — ну, может, дымом чуть пожиже — его подельники по вере и борьбе: Комар, Барсук и Золотарь – ну чисто самбистский урканат. Я, как только пришёл на место, так на другой же день высказал Кириллу зародившиеся сомнения насчёт банды его соратников. Он же тогда, помнится, лишь неопределённо хмыкнул и скоренько перевёл разговор на другую тему. Должен сказать, что с ним, с Кириллом, дело оказалось куда сложней, чем с его окружением, включая самого Адольфа Михайловича. Этот, при том, что наделён низколобой головой, повышенной злобностью и плохо регулируемой нервозностью, преисполнен ещё и идиотскими патриотическими утопиями, которые рано или поздно доведут нас до большой беды, если не катастрофы. Помню, поначалу я присутствовал на его вольных, заранее не прописанных встречах с избирателями, но чуть погодя перестал их посещать, сосредоточившись на написании текстов. В них я выделял курсивом важные места и совершенно избегал проходных словечек. Каждое слово – гвоздь в башку: про Ленина, про пожрать, про Армию и службу, про пенсию и коррупцию, про возврат к единству наций и народов — то бишь про собирание русских земель, завоёванных кровью наших соотечественников, извечно несших малым народам процветание, любовь и единство целей. Про бесплатный общественный транспорт, про помощь матерям и комфортное жильё для простого человека, про зарплату, от которой можно ещё и припасти на карман, а не думать лишь о том, как дотянуть до следующей. И много чего ещё такого же доходчивого и невыполнимого. Я всегда знал: чтобы достучаться до кишок соотечественников, следует говорить лишь о низком, напрочь исключив высокое. Обещание свежего коровьего масла в паре с дешёвым хлебом и сосисками, лишёнными картонной пульпы, взамен опостылевшего маргарина и частика в томате, как и вдвое сокращённый интервал в автобусном движении в городах и сёлах, сделает гораздо больше, нежели возвышенный глагол с призывом к терпению, братству и надежде. И можно без алькапоновского пистолета, предметно подкрепляющего любую мечту. У меня даже есть неплохой стихотворный цикл на эту тему, но только в этих записях места ему нет.
Надо сказать, Мякишев, хотя и дурковат, однако вникал, вчитывался, и даже иногда уточнял насчёт непонятного. Вот только никак не мог ухватить, в чём заключается смысл того, что я совершенно игнорирую накатанный призыв про «Россия — для русских», «титульной нации – преимущества», «русский мир – главный из миров» и всякое такое. Говорит, как же так, мол, получается, Владислав, что русским в своём же дому нет законного места, а всякая шваль, что расплодилась бесчисленно на просторах необъятной родины, командирствует себе в охотку да лишь посмеивается — да так, что аж пиджак курдючный от их смехаческого ветра заворачивается. Чёрные, они ж вообще всякий стыд потеряли, так мы что ж их теперь терпеть будем, как братьев во Христе? Они же спят и видят всё под себя перевернуть, прийти, понимаешь, на исконно русские земли, русских баб перенасильничать и всё у нас по-своему обмусульманить.
Ну я, разумеется, успокаивал, пытался всякий раз нужный мостик навести, от сердца к сердцу, как говорится, как рекомендуется поступать в случае с прямым допотопным идиотом дебилоидного разлива.
Говорю:
— Ну сами подумайте Адольф Михайлович, обидите, к слову сказать, исламский Кавказ, так вашим же словом обида эта дальше отзовётся: в Киргостане услышат, в Узбостане, на таджистанской, опять же, стороне. Плюс первостепенные для нас по важности кызылстанцы к той же самой ненависти подключатся и, глядишь, обратку включат. А оно нам надо, прикиньте? Мы ж чего с вами хотим – мы ведь мечтаем назад всех собрать, в единый и неделимый простор общей жизни. То есть вновь обрести величие по максимуму, да такое, чтобы мир снова завидовал и боялся, как в прежние времена. Так или не так?
— Так, — соглашался Мякишев, — истинно так, Владик. Особенно, чтоб натурально боялись, падлы. И чтоб по всем краям ракет понаставить, с головками и просто, от любой геополитической нестыковки.
— Верно, — поддакивал я ему, продолжая люто ненавидеть это психопатически разбалансированное угробище, — а края-то чьи? О! В том-то и дело, что пока не наши. А станут такими, так разместим на них что и как положено, и тогда подлётно-улётное время, или как там значится в вашей доктрине, вовсе приятным сделается в смысле защиты рубежей и потребности в атаке.
Я плёл и плёл, снова и дальше, навешивая на Адольфову грудь всё больше новых медовых пряников и ужасно огорчаясь за этот противный моему естеству убогий лексикон. Однако я понимал, что достучусь до этой пусковой торпеды лишь существенно занизив собственный IQ. Иначе не потяну, лишь запутаю клиента, и все останутся при своём, включая Кирилла и меня.
Адольф удовлетворённо кивал, рисуя в голове картинки несбывшихся полётов наяву, и надо признать, чаще отступал, нежели оставался при старом мнении. Кстати, я ведь особо и не лгал: до этого мы не раз и не два обмусоливали с Кириллом, что станем делать с бывшими республиками — как лучше отразить это дело в пункте предвыборной программы, какими конкретными словами. И вообще, светить или пока ещё тормозить, как с делом до конца не выверенным и не ясным в свете ожидаемой пользы. В такие минуты я, презирая себя за вынужденные притворство и частичную утрату человеческого облика, с наигранной теплотой в голосе по-отечески уговаривал Адольфа не становиться конченым уродом. Придавить до времени, затаить в себе избыточно патриотическую похоть и это неприкрытое политиканское жлобство, поскольку никто из нас пока не знает с достоверной точностью, куда и по чьему зову ринется электорат, чей колокол блямкнет звонче и сильней и о каких уготовленных подлостях наших соперников мы ещё не успели разузнать. И всё это лишь ради нас с Капутиным. Ну и остальных православных россиян.
Что ж, отступлю, пожалуй, на пару строк и в свете сказанного напомню себе, что к православию-то примыкаю лишь левым полубоком. В этом и не только состоит мой маленький приятный секрет, потому что такая память не даёт расслабиться. Впрочем, делу, какое выбрал для себя после службы в спецорганах, это также не помеха. Кстати, дембельнулся я в 86-м, буквально накануне первого большого перелома в сторону новой жизни. Наверное, именно по этой причине в тот день, когда впервые появился в мякишевском избирательном штабе, я отметил для себя этого ничем не примечательного на вид, однако более чем непростого пацана Капутина. Я уже многое про него знал. Это как свой видит своего, ещё даже не успев отработать пробный сигнал «свой-чужой». Говорят, геи чуют друг дружку посредством неуловимых признаков. Мы с Кириллом, само собой, не пидоры, но только и не учуять один другого тоже никак не могли. Не бывает бывших спецслужбистов, и это хорошо известно всем, кто не дурак. Я просто мимоходом заглянул в незаметный прищур его бледно-серых глаз и сразу всё увидел. Разобрался. Засёк своего. И то правда – если в повозке нет оси, как можно ездить? Это я про него и заодно про себя. Так говорят в тех местах, откуда я родом. Это и есть другая сторона моей маленькой тайны. Помню, когда увиделись с ним и стали говорить, я высказал идею насчёт стены между нами, Россией и чеченцами, — непроходимой и навсегда. Иначе беды не миновать – большой и настоящей. И нынешнее противостояние покажется игрушечным по сравнению с нашествием дикарей. Он ещё удивился, откуда я, мол, в курсе этих нравов и километров. А я в теме, потому что сам — тамошний по отцу, чистой горной воды чеченцу, исходящему от истока Дар-Юр, что стекает к долине, врезаясь прозрачным боком в родовое отцовское село Юрта-Дуб. Впрочем, по части всего остального остаюсь исконно здешним, искренне православным русаком. Как и мама моя, учительница русского языка из города Таганрога. От неё, наверно, у меня такая любовь к языку, к русской рифме, к стихосложению в целом. Не чураюсь и прозы, особенно современной, однако главная слабость моя – сочинение стихов, несмотря что и служил, и почти что убивал, и нажил прилично — от активов до врагов. И всё же мало что мешает жить так, как несовершенство речи. Порой говорю, а сам укладываю, вычленяю, интонирую, упорядочиваю, ловлю, пробую на звук: аллитерация, рифма, рефрен, параллелизм — силабически, метрически, тонически. Ну вы поняли, короче. Но это когда я погружён в себя, один на один с мыслями, с зеркальным отражением в себе целого мира в его словах и звуках, со считкой сигналов из злого и доброго космоса. Ну а так, если отбросить драгоценное, оставив лишь повседневное, то, общаясь, порой давлюсь звучанием собственных слов, застревающих в глотке. А заодно на всю катушку презираю этот несовершенный мир, какому дела нет до красоты, поэтики и музыки русской речи. И потому Адольфа нашего, учитывая скудость его речи и собственную тайную горячность, на день мечтаю убить от двух до пяти раз.
Так вот, о Кирилле. Чего уж там — конечно, крепкий. Хотел бы опустить, да не могу, не срастётся. Из какой-то чёртовой стали парень. Холодный башкой, трезвый глазом, ушлый не по годам. Всё подмечает, всё наматывает и много чего недоговаривает. Чувствуется выучка, несмотря на малый опыт. И к Адольфу так же, как и я, неровно дышит. В том смысле, что хорошо знает генералову цену. Я всё думаю, как он сумел втереться под стариковское крыло, на чём сыграл, в какой момент. И почему тот откликнулся и принял его как родного. Ясное дело, преемник: с этим придётся мириться, как бы дело ни обернулось. Плюс Ионыч при нём — кардиналит по-чёрному, верный пёс, своего не упустит.
С Кириллом мы завязаны не просто так – теперь уже как бы дружны. Будто когда-то, сыграв в условную молчанку, решили идти рука об руку, таща общую телегу в совместный рай. Он с первого же победного дня руководитель Администрации Мякишева. Я – первый зам. На нём внутренняя политика и — отдельной статьёй и при полной подчинённости – мягкое ненавязчивое руководство самим Мякишевым, чтобы тот, упаси бог, не озвучил в народ любую опасную глупость и часом не нарулил не туда. На мне — структурное мировоззрение или, как нынче принято обозначать подобное, – смыслы. Ранее это же именовалось идеологией. Однако отныне я – смысловик, причём на законном основании. Ионыч наверняка по-своему перекроил бы мою новую роль, назвав меня кем-нибудь вроде нытика в законе. Однако, где уже был я и где нетрезво пенсионерствовал Ионыч – то были разные планеты и диаметрально противоположные космосы.
Отдельной статьёй шла молодёжь, тоже полностью вися на мне. Хотя пока было не до неё, с ней мне ещё только предстояло разобраться. Честно говоря, сев на должность, первым делом я стал копать на Мякишева. Уже тогда готовился к новым временам. С Кириллом вкратце перекинулись, как обычно: он не возражал, разве что просил соблюсти максимальную осторожность. А на Комитет мы взяли хоть и в полковничьем звании, но человека опытного и верного, тем более что за него вписался этот чёртов Ионыч, в какой-то момент отрезвевший и заново выглянувший из своей пьяной раздевалки. Какой-то начальник курсов оперативного состава при бывшем ФСК по фамилии Глотов, у которого вроде бы сам Капутин, обучаясь ремеслу, ходил в отличниках. Говорят, ещё помогал нам дистанционно, пока избирались.
Адольф Михалыч не возражал, тем более что Ионыч посидел с ним один на один и сумел всё же мягко наддавить, по-стариковски. Так Адольф тем же днём присвоил этому Глотову генерал-лейтенанта и поставил на должность. Теперь, чтобы отринуть проклятое прошлое и замирить колеблющихся, мы стали называться КНБ – Комитет Народной Безопасности. Дистанция – в одно слово от недавней памяти, зато добавок «народности» явно оказался уместным, легши на ухо как влитой. Я и предложил Кириллу: тот, согласившись, довёл идею до Адольфа. А он уже дал добро.
К Глотову по старой памяти Кира сходил сам, не доверил никому. Вернее, вызвал нового Председателя на разговор. Меня такой расклад, когда личный зад хорошо прикрыт, вполне устраивал – моей задачей было верно направлять и ловко подсказывать. За то и ценили.
При ближайшем рассмотрении Глотов и на самом деле оказался человеком с проворным умом и весьма быстрой реакцией. И рыть на Адольфа Михайловича поручил не кому-то, а личному адъютанту, на которого имел неслыханный компромат. Он вообще, как выяснилось потом, имел многое и разное на многих и разных, про запас. Оно и понятно: дело такое, что честному не доверишь, — продаст, а после ещё трижды сторгует без малого нажима, когда на кону репутация Президента страны, шутка ли.
В общем, дикая идея моя сработала — и как! Верно в Библии сказано — ищите и обрящете. Так вот и обрящли – то самое, чего мы с Кирой и близко не ждали. А узнав, оба чуть оземь не ударились от такого непредсказуемого сюрприза. Молодчина адъютант, крепко поработал, везде сунул свой мыльный нос, и малой щели не пропустил. Короче говоря, по службе там оказалось всё более-менее, без неожиданностей: геройствовал себе потихоньку наш Адольф, подымаясь на медленных дрожжах личной преданности начальству и обобщённой верности армейскому долгу. Затем, в конце семидесятых, ещё в догенеральский свой период, — кратковременный спад, незначительный скандальеро с командиром части, в которой служил его замом. А конфликтнули по конкретно женскому вопросу. Увёл наш зам генерал-майорскую жену, нынешнюю подругу жизни. Оттого и вышел недолгий разлад, не слишком, правда, отразившийся в ту пору на карьере. Иными словами, в параграфе личной жизни особого криминала не усматривалось: ну — пускай вторая жена, еврейская и помоложе, — против первой, стопроцентной славянки и в годах. Что ж, случаются ошибки возраста и плоти, хотя и не лучший вариант для Президента всеправославной Руси. Но за неё-то и потянул адъютантишко дотошный, за новую женщину полковника Мякишева, отложив пока рытьё по линии службы. И вытянул то самое, за которое не то что в Президенты, а и на край родного порога пускать не дозволено. А просто как первых евреев стали выпускать, так его новая, Рахиль, употребив бешеную мужнину страсть, заявила своему Адольфу — мол, едут они на историческую Родину, потому что оба евреи и семитские патриоты: одна – целиковая и открытая всем правдам, другой — пускай и сокрытый с паспортного возраста, но тоже наполовину свой. В общем, прижала насмерть, невзирая на Адольфову присягу и его же застенчивый протест. Ну и добила, как ни странно, обрела согласие. И отправила документы на вызов, от себя, став основным локомотивом в этом неблаговидном деле. Супруг же во избежание преждевременного разоблачения по всем документам числился лишь в качестве прицепного вагона.
Пару месяцев спустя пришёл отказной ответ с неудавшейся новой родины. По счастливой случайности конверт был перехвачен и вовремя прихоронен меньшим братом по оружию — доброжелательным младшим офицером-почтмейстером военного городка. Он-то и объяснил полкану-начальнику после совместно выпитой бутылки армянского коньяку, что имя Адольф для произвольно взятой израильской инстанции звучит ужасней и хуже даже предстоящей кары небес, и потому никто и никогда в стране-заложнице Холокоста, не возьмёт на себя риск принять любого, пускай даже исключительно еврейского Адольфа.
Сию грустную повесть по завершении изысканий адъютант докладывал лично Кириллу Владимировичу. На всякий случай опасливо хихикал, слегка заводил глаза, пытаясь угадать реакцию высокого чина. Разнюхал ко всему прочему, что Адольфом мальчика назвали с целью избегнуть подозрений в частично еврейском происхождении. Предусмотрительно готовили жить не по лжи, хотя и обрезать успели, несмотря на половинчатость исходных данных. Вот уж воистину нашла нерусская коса на иудейский камень.
В итоге раскопок к делу Президента под номером 1 был приобщён ряд документов, подтверждающих подноготную Адольфа Мякишева от точки его полуеврейского рождения до копии квитанции о получении им же заказной корреспонденции из государства Израиль в комплекте с видеопоказаниями бывшего почтмейстера, а ныне рядового военного пенсионера. В тот же день мы с Кириллом прибрали документы в дальний ящик, при этом имея в виду одно и тоже. Мы даже не успели обменяться обнадёживающими репликами, всё и так было прозрачно до блаженных слёз. Будущее наезжало на нас, не успев толком отринуть настоящее. И оба мы прекрасном понимали это, как никто. С этого дня мы стали повязаны чрезвычайно серьёзной тайной, и этот факт жестокой жизненной правды нёс в себе как надежду, так и взаимную опасность для обоих. И потому до поры до времени эту тему мы больше не обсуждали, совсем.
Через пару дней Капутин перевёл глотовского адъютанта к нам в Администрацию, поставив на должность начальника Контрольного управления при Президенте. Тот, освоившись, порекомендовал Кириллу пару человечков в помощники и одного в советники. Зуб давал, уверяя в преданном послушании кандидатов, к тому же обладающих на редкость широким кругозором. Поначалу хотел сказать, «интеллектом»: пару букв выдавил, но запнулся, сменил слово, опасаясь быть неверно понятым. Это мне потом Кирилл рассказал. Как и про то, о чём в ходе разговора намекнул бывший адъютант, — о неких особых качествах его соискателей умело и бескровно, если что, решать проблемы заглушения лишних двигателей. Говорил с Капутиным уважительно и даже чуть раболепно, но и хорошо понимая, что пили-то из одного колодца. Однако все трое места получили и впоследствии нас не разочаровали.
Мякишев же, пережив печально сдвоенный отказ, остался при чести, достоинстве и той же должности. Совестью, как удалось установить в ходе неофициального расследования, также не пострадал, хотя в самый короткий срок сменил базовый концепт – с головой унырнул в горластый патриотизм, авансом сберегая себя от раскрытия зловонной истории неотъезда. Обиженного насмерть командира части Адольф Михайлович вскоре съел с потрохами, использовав принятый от новоиспечённой жены компромат на своего же бывшего. С этого дня, как я понимаю, и начался его мощный, время от времени перемежающийся боевыми наградами карьерный рост, который не прекращался вплоть до генерал-полковничьего звания, присвоенного ему одновременно с переломом несущего хребта государственной машины под названием Союз Советских Социалистических Республик.
В первые дни нашей власти мы с Кириллом стали размышлять о том, что же делать с Ионычем, какое место предложить ему с учётом реальных заслуг, но так, чтобы не обидеть. Я, как известный минималист, начал с малого, вбросив идею насчёт министра спорта и туризма. Самое оно – там тебе и самбо, и футбол, и заинтересованная инспекция оздоровительных маршрутов с юными встречальщицами в банных комплексах. Капутин слушает, молчит, ни одним мускулом не реагирует.
Тогда говорю:
— Кирилл Владимирович, вы поймите, он ведь по натуре решальщик, он лицо привыкшее повелевать в среде безропотного и абсолютно зависимого от него окружения, будь то спортсмены, подельники-друганы или реальные уголовники. Ему просто тесно в отведённом нами загоне, и скучно, особенно сегодня, когда он, взойдя с нами на самый верх, разом лишился привычного статуса разводящего. А он хочет поработать богом, или на крайний случай, быть при нём, потому что думает, что заслужил. И это — жёсткое правило в том мире, откуда он и родом, и сущностью. Но только Россия для него – большая зона под колючкой, где правила и уклады по сути те же, что в неволе: есть зэки – одни, другие и третьи. Есть вертухаи, тоже вполне разделённые статусно и по ранжиру. Наверху — вышки с контролёрами-силовиками, ниже обитают стукачи и подпевалы, есть виновные и безвинные, обиженные и гордецы. И кроме того, в наличии немалый ресурс, от пищевого до стрелково-истребительного, что так же привлекает натуру жадную до власти. А ещё существует главный начальник – он же местный бог, а при нём архангел, то есть кум. В нашем случае это нечто вроде почитаемого роднёй дядьки, прибывшего издалёка в приличную, но малоопытную семью, внутри которой он не прочь навести порядок.
— Хочешь сказать, желает занять место при Христе, когда апостольские стулья уже распределены? — уточнил мою версию Капутин.
— Именно так, — я продолжал настаивать, пытаясь склонить Кирилла к пересмотру оценки личности верного ему Ионыча, — думаю, следует поручить Дмитрию Ивановичу совершенно отдельный блок задач, никак не пересекающийся с базовыми интересами государства. И если в отношении этого условного ведомства предположить не только живой финансовый интерес его главы, а ещё и возможность лёгкого попутного самолюбования, то уверен, интересант останется доволен. Ну а мы тем самым просто снизим процент исходящей от него опасности. Согласны?
Кирилл ответил сразу и по делу, потому что, к сожалению, оказался умён выше моих ожиданий.
— Поставим на Управделами при Президенте, там — всё: резиденции, санатории, лечебка, жильё, обеспечение дефицитом. Дефицит, кстати, непременно сохраним, иначе утратим важную часть чисто человеческой нужды граждан в заинтересованном существовании. Короче, будет ему девственно райское место, натуральный султанат: схавает Ионыч наш только так, тем более что департамент никому неподотчётен. Главное, чтоб Адольф не возник. Но до этого, я думаю, не дойдёт — не тот, как говорится, масштаб понимания текущего момента.
Мы посмотрели друг на друга и синхронно улыбнулись. Оба понимали о чём речь. Как оба не забыли и об отложенной до поры до времени компре на свежеизбранного Президента.
В какой-то момент к дискуссии подключился сам Ионыч, заявившись на Старую Площадь в трениках и изрядно мятом пиджаке после недельного запоя с сотоварищами по разгрому бывшей власти. Поначалу его не хотели пускать, не признав за главного соратника победителей. Он даже паспорт не удосужился прихватить, будучи окончательно уверен в новообретённом статусе вечного друга любых начальников. Да и новость после короткого раздумья поначалу принял с прямым сомнением в глазах. Всматривался поочерёдно то в меня, то в Капутина, скользя по нам глазами от ботинок и выше и явно выискивая складно замаскированный подвох. Пришлось разжевать с подробностями, тормозя на моментах особенно сладких. После чего, когда тот наконец уже понятливо кивнул, вернув себе привычный паханский облик, Кирилл протянул ему пачку купюр, оставшихся после избирательных вливаний, и коротко распорядился:
— Надо одеться, Ионыч. Тут на семь костюмов, сорочки, галстуки, обувь, всё такое. Завтра выходишь. Тобой займутся, всё покажут и сведут с персоналом. Три дня на изучение темы, после доложишь обстановку и дашь предложения. Вопросы? – И строго глянул на бывшего учителя, давая понять, что, начиная с этой минуты, вольнице конец.
— Будут ещё…. – с некоторым вызовом в голосе отреагировал явно задетый Ионыч. Но всё же согласно кивнул и, машинально прикусив губу, неторопливо отправился восвояси, открыто демонстрируя не до конца растраченное достоинство.
— А на спорт и отдых Золотаря поставим, — вдогонку сообщил ему Кирилл, видимо, желая чуть смазать предшествующую тёрку, — если б не он, то и разговора не было бы сейчас. Сидел бы на этом месте Зиганшин да посмеивался. Так что, Ионыч, скажи ему, пускай тоже к засаде готовится. Спорт вести – это вам не мудями трясти. Министр — место ответственное, а не потянет, так вы уж оба тогда не обижайтесь, лады?
— А Барсук? – бросил через плечо Ионыч, тормознув у двери и уже мысленно примеривая того на должность.
— Барсук в вашем полном распоряжении, Дмитрий Иванович, — неожиданно встрял я, спасая Кирилла от очередного необдуманного предложения, — там по вашему департаменту одних резиденций штук под семьдесят проходит, и ещё будут, не говоря уже об остальном. Берите его в замы и справляйтесь вместе. – И добавил, не хуже Капутина, — Лады?
— Лады, пацаны, — обречённо согласился Ионыч и исчез за дверью.
— С этим вроде, разобрались.. — задумчиво произнёс Кирилл. И тут же, тряхнув безволосой головой, развил мысль в новом направлении: — Ну что, теперь идём на Адольфа?
Признаться, все эти дни я только об этом и думал. И потому лишь молча кивнул и вопросительно поднял на него глаза, что означало – «Накидаем план толковища?».
Он так же молча кивнул в ответ. Однажды установившийся между нами птичий язык работал как и прежде: внятно, бесперебойно, в режиме острого чутья, скорого ожидания и конкретно циничной надежды, рассчитанной максимум на двоих.
Из дневника Кирилла Капутина, руководителя Администрации президента России.
Владик был прав: когда, додавив в себе победную эйфорию, мы окунулись в сумятицу текущей жизни со всеми её трудностями, непонятками и нежданными замороками, разговоры с Мякишевым стали наиболее тяжким испытанием по части новых одолений и побед. Народ всё ещё безмолствовал в ожидании обещанных Адольфом свершений в сторону стабильной и справедливой жизни. Однако, если вдуматься в ход недавних событий, в то насколько скороспелым хватом Мякишев и его люди, то есть мы, пришли к власти и проанализировать все «до» и «после», то нельзя было не заметить, что к моменту дележа основных чинов атмосфера в обществе уже была разогрета намного выше радужных прогнозов Владислава.
Зиганшинцы, отыскав временную общность целей с остатками жирохудновых, соединились в единую протестную массу в надежде отхватить места для коалиции в будущем Верховном Совете. Последняя жидкая россыпь демократов, ускользнувших после бойни у Белого Дома от ареста и посадки и всё ещё возглавляемая моим будущим тестем Кошаком, кучковалась открыто и даже наступательно, выражая вполне агрессивные намерения. Прочие партии числом около десятка, каких мало кто мог запомнить и различить, как например, однопроцентной мелочёвки вроде «Тополя», «Света России», «Милосердия», «Союза граждан», или 3-х — 5-типроцентных « Хода реформ», «Демократов России», «Прессы», и до гульбищ потяжелей – пустоплётных «Аграриев», ущербных в любом виде «Женщин Отчизны», заметно подгнивающих «Фруктов русской возвышенности» и искусственно изобретённой «Судьбы отечества». Ну и, повторюсь, — приснопамятных зиганшинцев в общей скрепе с жирохудными пройдохами.
Правда, уже никто никого не убивал, лишь обливал регулярными помоями, но в любом случае, первое обстоятельство изрядно затрудняло доводку наших планов до ума. Нам же оставалось главное – за короткий срок создать собственную партию, которая собрала бы под новые знамёна многомиллионную массу равнодушно-злобных, отчаянно-недалёких и просто легковерных избирателей. Лишний раз напомню, что с помощью как-раз такого бесхребетного, лишённого цвета, запаха и воли большинства мы и одержали свою недавнюю победу. Но то был стон, народный крик, зов усталого оболганного сердца – такое случается нечасто, и потому на это можно и должно было откликнуться всей утробой целиком. Это как война. И он, боевой генерал Мякишев, хоть и обрезанный полужидок, и беглец-неудачник, и разрушитель подкисших основ, но всё же был в ней полководец. И они услышали его, нашего Адольфа. И поверили ему, напрямую, без громких партийных лозунгов и обманных промежутков. Да, мы получили 57%, но я чувствовал, что наш электоральный ресурс задействован далеко ещё не весь. По моим прикидкам наших, если нормально подойти, наберётся процентов 85 плюс-минус малая погрешность. Так вот, скажу. Мы, 85-86, любим нашу Россию такой, какая она есть, и потому хотим для неё изменений. Те 14-15, что стоят на обочине нашего пути, Россию не любят и изменений не хотят. И в этом разница.
Здесь же было другое, совсем. До выборов в Верховный Совет, что висели на носу, надо было спешить и за оставшиеся полгода успеть. То, что мы задумали с Хорьковым, имело сторону сильную и слабую. Нам нужен был баланс, но это в идеале. Идиотов, на которых мы делали ставку, должно было хватить, но это если устранить из процесса хотя бы одного из реальных соперников. И тогда на одну условно верную партию электората, наверное бы, хватало. Мы же хотели две. Хотя понимали, что сразу не выйдет, придётся ждать своего часа. Но для начала необходимо выиграть места в парламенте, чтобы с размаху вбить одноразовый смертельный гвоздь в башку всем возможным оппортунистам.
Итак, всё неглавное – потом. Первостепенная задача – устранение соперника, несущего прямую угрозу всей нашей самбистской раздевалке. И это вовсе не красный Зиганшин с временно примазавшимся к нему клоуном Жирохудновым, окончательно утратившим связь с реальностью, потерявшим поддержку и патронаж раздавленного насмерть Комитета. Это – демократы. Это – они. И это – он, коленонепреклонный Антон Кошак. И сегодня, учитывая его всё ещё устойчивый авторитет и моё новое место во власти, мы оказались с ним если не на равных, то, по крайней мере, отстояли один от другого на расстоянии вытянутой руки. Лично я собирался протянуть ему свою, отчасти сыграв на родственных перспективах, но и взяв в оперативную разработку.
Странное дело, идя к нему на встречу, я был горд не тем, кто я есть, кем стал и чего творю, а что сомнительная идея такого контакта залетела в голову не Владику Хорькову, как чаще случалось, а мне самому. И не потому, что тепло дружу с дочкой демлидера, а в силу собственной крепкой, преданной делу головы. До беседы с Адольфом мне следовало заручиться безоговорочным согласием Кошака о сотрудничестве либо получить от него такой же категорический отказ. Далее, в зависимости от итогов разговора, следовало перейти к плану «Б» или же не теряя и дня, кинуть весь мыслимый ресурс на осуществление проекта «А». Финал же задуманного Хорьком и мною строился на операции «С», чью титульную букву можно расшифровать по-разному. Как минимум, имелось два варианта. Впрочем, пока в этих записях места этой расшифровке нет.
Потом мы с Владиком вновь прикинули и сообразили, что даже если наша версия укрепления власти Адольфа не устроит, то можно обратить её в реальность и без его согласия, за спиной первого лица. Всё случится как бы само, по непредсказуемому факту политической жизни. Тем более, он всё равно ведь ни хрена в этом не рубит – таково, подумает, чёртово волеизъявление проклятого избирателя.
С Милькой к этому времени мы ещё одним домом не жили. Да и неоткуда ему было взяться, этому жилью. Однако успевали встречаться не меньше двух раз в неделю, чтобы спать, нежничать и разговаривать. Всё остальное время, целиком поглотившее меня начиная со дня первого останкинского призыва, съедала новая жизнь. И не только Милька была в курсе произошедших со мной изменений. Родители, терпя дочкины фокусы, со временем стали проявлять ко мне известный интерес, учитывая открывшиеся обстоятельства. А раскрылись они в тот день, когда я из тихушных Адольфовых пособников, в одночасье стукнувшись оземь, обратился в сказочного русского королевича, возглавившего избирательную кампанию разудалого генерала Мякишева.
— Этот Мякишев просто классический вариант псевдопатриотического подонка, — прошипел Антон Анатольевич в день, когда Адольф с моей помощью проник в студию 1-го канала и обратился к стране. Шипел в супружье ухо, но Милька услышала. О моём участии в акции она, само собой, узнала, хотя и намного позже. И не утерпела, донесла до меня первую реакцию отца. Так что я уже некоторым образом представлял себе малоутешительный итог предстоящего общения с будущим родственником. Однако отработать шанс всё равно должен был по-любому: следовало закрыть тему, как таковую.
Кошака я уважил, не стал приглашать для разговора к себе в Администрацию, хотя и мог. К тому же не хотелось впустую подставлять Антона Анатольевича, если бы тот в неурочный час был замечен в коридорах власти.
Договорившись о приватной встрече, я ехал к нему на дачу. Мне уже приходилось пару раз бывать там в отсутствии Милькиных предков. Дом располагался в Алабино — одном из довольно симпатичных уголков Подмосковья. Был он вполне себе славный, хотя не охраняемый и не так чтоб богатый. К тому же от расположенного неподалёку военного полигона время от времени ощутимо погромыхивало гулкими разрывами учебных снарядов. Звук разносился по близлежащей округе, и это несколько отравляло местным гедонистам привычно расслабленную дачную жизнь.
Но и это же самое лишний раз говорило о том, что в смысле финансов Кошак всё ещё пребывал на позиции барина средней руки, не успев ни наворовать особо, ни разжиться за счёт лидерства в среде подобных ему либерально ориентированных соратников. И это внушало надежду.
Начинался апрель. Хорошая, устойчивая оттепель ещё не наступила, но первые живые прогалины на последнем талом снегу кое-где уже успели открыться, выпустив в вешний воздух редкие, слабо-зелёного колера травяные ростки. Я приоткрыл окно – оттуда потянуло свежестью. Пахло так здорово, что я трижды втянул ноздрями этот крепкий воздух и подержал в себе последний вдох, насколько получилось.
Вскоре наш бронированный Мерседес, неслышно давя колёсами размягчённую, высвобожденную от зимних морозов грунтовку, плавно вкатился на участок Кошаков. «Чёрт, а вокруг-то реально красиво», — подумалось мне тогда. И ещё я понял вдруг, что впервые за эту так странно сложившуюся жизнь подумал о красоте как таковой. О том, что около всякого человека существует целый мир, сделанный пускай не из живых, но совершенных в своей природной красоте кусочков натуральной плоти. И что как жаль, что в погоне за сиюминутным мы забываем о вечном. А ещё про то, что Милька любит меня, кажется, по-настоящему, а я её — лишь в силу сложившейся надобы.
Я отпустил охрану, и хозяин, приветственно похлопав по плечу, провёл меня в дом. Там горел камин: неподалёку на кофейном столике был сервирован не слишком обильный, но качественный перекус с марочным «Отборным» в центре композиции. Тут же суетилась улыбчивая Милькина родительница, Энгелина Николаевна. Заметная пунцовость на её лице говорила о том, что гостю тут рады не просто, а очень. «Сучка… — подумал я, приветственно коснувшись щекой её разогретой щёчки, — наверно, всё уже для себя решила: ни в какие сделки с крановщицким сыном не вступать, несмотря на посулы и важность цели».
Я ошибался.
В это время Кошак уже разлил по первой и вежливым жестом пригласил к столику. Его супруга, слегка подправив закусочный натюрморт, деликатно удалилась. Мы выпили без вступительных слов, и, игнорируя напластанный под лимоном балык, я так и заявил ему с налёта, довольно дерзко:
— Антон Анатольевич, думайте что хотите, подозревайте в чём угодно, а только я пришёл дать вам волю.
Начало было положено: оставалось либо продолжить в том же духе, либо удалиться без шанса быть возвращённым в дом. Однако Кошак не удивился и даже не улыбнулся. Спросил лишь:
— Изложишь, Кирилл?
— Ну смотрите, — тут же подхватил я и налил нам по второй, — страна в раздрае, народ в панике, никто не понимает кому верить, чего ждать, куда идти. Кандидаты в Верховный Совет уже сейчас чисто тараканы в банке, каждый лишь думает, как урвать место во власти и в то же время уничтожить другого. И всё ради чего?
— Чего? – переспросил Кошак и изучающе глянул на меня.
— А того, что не нужны России клоуны, — не растерялся в ответ я, — мы долго готовились, изучали вопрос и пришли к выводу, что в стране должны действовать две основные партии, практически равные друг другу по силе и влиянию и вовсе не обязательно вобравшие в себя электорат строго определённой идеологической и социальной направленности.
— Это ещё как? – на этот раз Кошак реально удивился: его левая бровь немного приподнялась, причём, как мне показалось, не по расчёту, а вследствие естественной лёгкой оторопи.
— А как в Америке, — пояснил я, — можно за этих, а можно и за тех, если что. Обе партии желают своему народу процветания и счастья, но пути к ним обозначают чуть-чуть по-разному, используя не совсем одинаковые политические формы при общности целей и близкой схожести общественных институтов.
— Ну это нечто новенькое, Кирилл, — удивлённо хмыкнул Антон Анатольевич, — Ничего, что я тебя так по старой памяти?
— Только так, папа, — хорошо и по-доброму улыбнулся я в ответ, давая понять, что это смехаческое «папа» запустил в разговор вполне серьёзно, — и помните, пожалуйста, что я был и есть ваш вечный ученик. И если хотите, должник. А долги, как известно, нужно отдавать. – И заглянул ему в глаза. — Вот и хочу вернуть, сторицей.
— Продолжай… — Кошак потянулся за листиком балыка и, брызнув на него лимоном, закинул в рот, — довольно интересно. Во всяком случае, более чем непривычный подход к отечественным реалиям.
После этих слов мы дёрнули по третьей, и я, продолжая не замечать закусь, поспешил разжевать основы. Он всегда был доктринёр и отчасти схоласт; когда же дело касалось «основ», то включал в себе и неприкрытого сардоника. Однако на этот раз привычные маски не работали, Антон Анатольевич пока ещё не давал повода заподозрить меня даже в малой несерьёзности. Я и воспользовался моментом, пояснив всё так, как наставлял меня Хорьков.
— Вы правы, когда ставите под сомнение глобальную схожесть принципов формирования нашего и американского электората, — я начал вроде бы издалека, но уже чувствовал, что дистанция до нужного мне кошаковского органа намного короче, чем казалась на первый взгляд. Слишком уж любил жить, мало в чём себе отказывая. К тому же не избегал случая покрасоваться по-всякому, даже если повод недотягивал до портрета в полный рост. Однако я продолжил, – и разница, разумеется, немалая. Но главное, на чём держится успех, это отсутствие масштабности программы. Мало кого по-настоящему интересует внешняя политика, обезличенные приросты, вселенские обороты и общие слова про всё хорошее против всего плохого. Этим скорей отличаются наши вечные неуспехи в завоевании каждого отдельного человека, зазываемого к избирательной урне.
— Соглашусь, пожалуй… — раздумчиво вставил Кошак и приготовился вникать дальше. Я же, ощущая приток энтузиазма, творчески развивал оригинальную идею Хорька, закамуфлированную им под нашу общую: —
Это я к чему? Это к тому, чтобы вы представили себе аморфную массу под сотню миллионов электорально полномочных особей, чьи интересы выражает ничтожная доля граждан, стремящихся к власти за счёт инертных и неопределившихся. Они, понимаете ли, привычно глаголят всяко-разное, они слагают легенды, обращаясь к историческим неправдам, они воздевают руки к небу, поминая гимны и несуществующие победы, и на этой идиотской волне призывают к беспорочному разуму. А оно не работает. Пусто. Мимо. Никак. Одна труха. Кто и в мыслях рабом был, тому и здесь не за что зацепиться. А кто думающий, того этим говном, простите, всё одно не проймёшь. И кроме очередного озлобления на всех и вся от пустопорожних воззваний, которых ни на булку не намазать, ни в холод себя не согреть, толку нет и не предвидится. И что же в итоге? – Кошак слушал, расковыривая вилкой печёночный паштет, никак не реагируя и не перебивая. И это был хороший признак, я знал. Милька не раз говорила мне в постели, что каждый раз перед принятием радикального решения отец просит маму приготовить паштет из куриной печени, потому что он отлично смазывает мысль. Шутил, наверняка. Да только теперь сидел и копался в нём, будто на самом деле готовился к неизведанному. Однако, прервав ковырялку, всё же поинтересовался:
— Ну и какие выводы, Кира?
— А выводы следующие, Антон Анатольевич, — я был готов: нужный параграф раздела о вербовке включился сам собой, будто некий благожелательный помощник вставил в башку неприметный глотовский ключик и дважды провернул его по часовой, чтоб наверняка. – Вместе с вами мы формируем в стране два приблизительно равных по силе и практически однородных лагеря, заранее приготовив Россию к новым методам отбора кандидатов на предстоящие 5-7 лет. Ну, скажем, как республиканцы и демократы на известной вам территории. Для этого потребуются два безукоризненно подобранных лидера: для одной половины и для другой. Оба, откинув всё невнятное и пустое, в первую очередь пообещают народу приятные и доходчивые мелочи, одновременно коснувшись вещей принципиальных, стоЯщих чуть выше по ценностной шкале, но в то же время никак не влияющих на бытовую жизнь. Скажем, первые – условно назовём партию этого лагеря «Единая Крыша России» — призывают выкинуть с Красной площади мумию Ленина, другие – такая же условная типа «Крыши Единой России» — вернуть уважение к Сталину. Первые – признать преступления усатого, вторые – повсеместно восстановить памятники Ильичу. Это я фигурально, вы же понимаете. Далее. Те же первые – если брать из убийственно долгожданного — отменить техосмотр для личных автомобилей, вторые – из такого же нервического – вернуть бесплатные кружкИ для школьников и организовать, к примеру, даровой общественный транспорт на всей территории России. Одни – служба в Армии не больше года, алкоголь под контролем государства, возрождение ПТУ и отстрел бездомных собак; другие – запрет бесплатных абортов, кружевных трусов, прекращение производства вредоносной пластиковой упаковки и введение материнского капитала при рождении второго, допустим, ребёнка. Моя, кстати, идея, горжусь… — между делом заметил я, пока в запальчивости склонял будущего тестя к предательству интересов нации. — Далее идём. Итак, первые – за капитальную стену с мятежной Чечнёй, вторые — за окончательную и суровую победу над ними же, без аннексий, как говорится, и контрибуций. Половина малочисленных третьих, выступающая за то, чтобы оставить чеченов в покое и признать их независимость, одной частью примыкает к первым, поскольку не имеет прочего предложения, другой – ко вторым. Оставшиеся – либо отпадают, либо за неимением лучшего идут на хер, равно делимый на всех. И так далее. И все — за одинаково приличную пенсию, охрану здоровья и минимальную зарплату в рамках народных ожиданий. Суть идеи, как вы, наверно, догадались, в том, чтобы общими усилиями выстроить благоприятный баланс целей, мечтаний и тревог. Пусть мечутся. Главное не промазать, не просчитаться, свести уравнение к двум равновеликим неизвестным. И тут как нельзя лучше подойдут пункты программы, которые можно равно и без усилий распределить между идентичными половинами, исходя из потребности электоральной части населения. Обо всём прочем, способном внести в такое равенство любую несоразмерность, лучше вообще не вспоминать, напрочь изъяв вредные упоминания из предвыборного словаря.
— А Совфед? — чуть вздрогнув, подал голос Кошак и смерил меня глазами. – С ним-то как?
У меня было ощущение, что как раз в эту секунду он и вернулся из своей многолетне затянувшейся апостольской командировки. И тогда я просто дежурно поморщился:
— С ним? Да никак. Упраздним за ненадобностью, наряду с другими поправками к конституции. Ну сами подумайте, оно нам надо, когда лишний бездельный орган у вас же под ногами копошится и только жди от него любой идиотской непредсказуемости.
— И тогда?
— Тогда? Тогда всё, мы победили. Я имею в виду, мы и вы, Антон Анатольич. Поскольку одну из депутатских половин предлагается возглавить лично вам. Потому что за вами пойдут, а куда – решим вместе. Другую подхватит кто-то из числа так же разделяющих наш концепт и заслуживающих нашего с вами абсолютного доверия. Поймите, мы – власть. Мы и вы, конкретно. Мы пишем законы и мы же их приносим в парламент. Далее высокооплачиваемые заседатели делают вид, что принимают их самостоятельно. И всё это ради благополучия нашей с вами страны в наиболее сложный для неё период — не больше и не меньше. Иначе полная неопределённость. Анархия. И даже беспредел в национальном масштабе. – Я глубоко вдохнул и с нескрываемой надеждой шумно выпустил воздух в пространство перед собой. — А координировать усилия будет известный вам Владислав Хорьков, мой первый зам.
— Мякишев в курсе? – как-то слишком вдруг по-деловому поинтересовался Кошак.
— А нужно? – вопросом на вопрос уже вполне хладнокровно отреагировал я и, налив ещё по одной, подал ему рюмку. Кошак молча принял её и так же безмолвно опрокинул в себя. К основной закуске мы так и не приступили.
— Я-я-сненько… — протянул хозяин дома, задумчиво втянув ноздрями порцию дымного выброса от камина. – И что же я по-вашему предъявлю демократической общественности, согласившись на… на всё это? Перекраску фасада целиком? Или, быть может, полную замену самих перекрытий?
Именно в этот момент, поскольку всё ещё не был выставлен за дверь и не получил по лицу, я и решился. И сказал то, что было оставлено на закуску в случае получения внятного намёка на успех переговоров:
— Что бы вы не предъявили, Антон Анатольич, это будет иметь значение лишь на первых порах. Потому что, запустив процесс, вы вскоре оставите Верховный Совет, уйдёте с должности Председателя, и примете от нас Москву, из рук в руки. На откуп. И назовёте себя, как сами того захотите: мэр, градоначальник, городской глава, хозяин обновлённого Моссовета – как угодно. Да хоть — владыка. Главное, город будет ваш, от и до, при полном одобрении нами любых ваших разумных действий. Об остальном не стоит тревожиться: пока вы с нами, любое беспокойство исключено. – Я незаметно перевёл дух и скоренько завершился: — Ну а когда закончится время Мякишева – а это произойдёт скорее рано, чем поздно, — то пост премьера или, может, главы кабинета министров – ваш, гарантируем. Впрочем, вам же выбирать — Москва или кабинетство: мы со своей стороны чинить препятствий не станем. В принципе, возможно и президентство. Но это, сами понимаете, как говорится, зависит… – Я сказал и потянулся за начинающим потихоньку скукоживаться балыком, — надеюсь, мы друг друга поняли?
Насчёт президентства я соврал. Но в остальном всего лишь не сильно слукавил. Нам с Владиком нужен был конкретно этот человек. Личность и харизматик. Тем более что надёжность альянса с ним частично подкреплялась моим будущим браком с его дочкой. В общем и целом, мотив не слишком серьёзный, но для консервативного во взглядах на семейные ценности Кошака пригодился бы. В любом случае, по-серьёзному ставить было больше не на кого.
Что ж, Антон Анатольевич меня понял, стопроцентно: это было видно по тому как поначалу резко напружинилась жилка на его правом виске, после чего она же слегка сдулась и принялась методично и беззвучно тикать.
— Что-нибудь ещё? – только и спросил он, однако я уже сообразил, что это и есть ответ. Правильный. Хотя и не сильно мною ожидаемый.
— Да, есть тема, тоже сверхважная. Но это если вы, опять же, с нами.
— Говори, — прервал он меня, — чего уж там.
— Нужны гарантированно свои люди, прямо сейчас, больше ждать не можем. На ключевые посты. Гибкие профессионалы, способные прислушиваться к мнению руководства страны. Ну и, ясное дело, подчиняться. Сейчас и впредь. Железно и непререкаемо, согласно известной формуле «вход – рубль, выход – два». Рассчитываем на ваши рекомендации в свете проговоренного.
— Кто? – вздёрнулся Кошак.
— Из главных — Министр Иностранных дел плюс кого-то на МВД. Ну затем Председатель Верховного суда и весь экономический блок, включая ЦБ, финансы и экономику. Остальные – есть. На Оборону у Мякишева свой, боюсь, нам уже не отбить. А ваших мы с Владиславом продавим: наш-то ни ухом ни рылом в этом деле кроме текста советской присяги, устава караульной службы и двух параграфов из области любимого портяночного патриотизма. Ну а вы, как Парламент, утвердите. Да, и не забыть о главе ЦИК — с приличной биографией, так чтоб не придраться и из самых доверенных. И главное, чтобы умел рисовать. Ну и проходной процент в парламент смог бы заодно вздуть до десяти. Чтобы мы с вами могли всю эту раздражительную мелочёвку загнать в непроходное стойло. Договорились?
— Думаю, уложусь в неделю… — всё ещё пребывая в раздумье, отозвался Кошак, и я понял, что к этому моменту его успели посетить нужные мысли. Так и было, потому что он тут же дал знать: — на вторую депутатскую половину есть, можно не искать. Предоставьте эксклюзивный ресурс на федеральных каналах и считайте, вопрос закрыт.
— И кто же? – поинтересовался я, махнув очередную порцию Отборного.
— Второй номер из «Женщин Отчизны», — понизив голос и едва размыкая губы, прошептал Кошак и зачем-то опасливо глянул в сторону гостиной двери.
— Матюшко, что ли? – недоверчиво переспросил я, — Алевтина? Тётенька с авторитетными формами по кличке Алька-подстаканник? Которая «Сосуля»? Так она ж вроде того… типа в душе заодно с коммунистами: она же бывший следак или даже целый прокурор. И употребляет, говорят, вплоть до сегодня. Они же все это самое… непробиваемые, не гибкие какие-то. И физиономией не очень. Да и толстозадая излишне, уж извините за резкость. Не потянет. Не пойдёт за ней народ, не влюбится целиком, а по частям – недостаточно для дела. Развалим дело, Антон Анатольич. Здесь другое нужно, нечто от образа нашего Адольфа, пускай даже в женском варианте, – рубленого с целикового куска, боевитого, с даром убеждать. Малопьющего. И не замаранного всенародной ненавистью к ментам.
— Тише, пожалуйста… — снова едва слышно произнёс Кошак и, вторично сверившись с неплотно прикрытой дверью, многозначительно уставился прямо мне в глаза. И уже дошептал, прикрывши рукой рот и кривя губы, — беру на себя… Ручаюсь. Она и с губернаторами как надо поработает, у неё прикормленных половина ещё по старым прокурорским делам. Там на каждого — от пятерика до вышки, если что. А надо будет, так и на других наберёт, она такая. Да и я спокоен буду, наших там по-любому нет, потому что наши не воруют и не лижут зады. Кстати, она и человечка подберёт на генпрокурора — пальчики оближем.
— Ну на этот счёт и у нас кой-чего на кармане, — я решил сходу не уступать ему, хотя мысленно согласился с его предложением. В то же время ни баловать особо, несмотря что почти родня, ни уводить вопрос на обочину баланса интересов всё же не стоило. Так учили в школе ЧК. Вот почему пока я отреагировал уклончиво: — а насчёт вашей кандидатши подумаем. Для начала пускай она с Хорьковым встретится, а после этого решим. Специально топить не станем, обещаю.
В это мгновение распахнулась дверь, и на гостином пороге возникла заметно возбуждённая кошаковская супруга. Она сердечно улыбалась, всем видом источая родственную ласку и чуть учащённо дыша.
— Миленька звонила, — сообщила она присутствующим, — не знает какое свадебное платье лучше брать: есть кремовое в пол и с корсетом на бретелях. А из белых нравится, говорит, стилем под песочные часы с оборкой понизу. – И вопросительно глянула на меня. — И что же нам скажет жених?
— Жених скажет, что любит вашу дочь хоть в пол, хоть с оборкой, Энгелина Николаевна, — с неподдельным чувством сопричастности к делам семейным и остальным отозвался я, ещё не остыв от радости завладения предыдущей добычей, — а ещё он заявит, что наша семья едина и неделима, как Ленин с Мавзолеем. — В последнем я, правда, не был уверен, но главное, Кошак меня понял. Кстати, весь звуковой ряд, от первого хлопка по плечу и до последних междометий, озвученных хозяином подмосковного жилища, я записал в высоком качестве на супердиктофон, вручённый лично мне человеком в штатском. Его откомандировал к нам Председатель Глотов для оказания любого содействия по части акустический переписи населения.
Выйдя на воздух, я больше не думал о красоте загородной природы, кремовом шлейфе или кружевной Милькиной фате. Как, впрочем, и о любом другом придуманном поэтами прекрасном. Меня интересовала исключительно суровая проза грядущих дней. Стихи же и прочую вольную эссеистику я оставлял Хорькову, надёжнейше преданному мне смысловику, который, говорят, всё ещё продолжал время от времени баловаться конструированием разнообразных слов, складывая их в ловкие рифмованные цепочки.
Ну всё — кажется, началось. Вчера мою келью в очередной раз посетил Владислав. Зашёл в столовую-опочивальню с лицом таинственным и немного озабоченным. К этому часу я хорошо ещё не проснулся, потому что решительно не привык к любым ранним визитам. К тому же накануне поздним вечером апартамент посетила известная фигурантка моей нынешней жизни, местная Блажнова, человек-функция. Хотя, если ууж быть пунктуальным, мы же с ней сами изначально договорились, что она – Катя, поскольку таковое обозначение девушки без имени и понятной судьбы было первым, что пришло мне на ум. Могла бы с таким же успехом стать Матильдой или, к примеру, Ефросиньей. Лично она не возражала против любого обозначения вменённой ей функции, но между делом дала понять, что подобное правило исходит не от неё, а является лишь частью строжайшей служебной инструкции. Потому что она спит практически с Первым лицом империи, хоть и ненастоящим.
Говорю ей:
— Ну хорошо, а если тебе, к примеру, глаза потом выколют, что делать будешь?
Отмахивается. Смеётся даже:
— Не выколют. Я со всеми вашими была кроме Либкнехта, и то потому, что импотент. А дай настоящего монарха, так в глаза я его от остальных не отличу, попутаюсь. Я ж только по прибору вашему и пойму, кто из вас кто и какой. Так при чём зрение, за что его у меня отымать?
Дождавшись пока я проморгаюсь и отчётливо признаю визитёра, Владислав присел на край кровати и сообщил:
— Сегодня едем к монарху. Есть планы. Кирилл Владимирович изъявил желание взглянуть на тебя с учётом предстоящих мероприятий.
— Наконец-то… — пробормотал я, не зная радоваться больше или огорчаться, — снизошёл, родимый, до себя самого в ручной доводке. – В Ямки или куда?
— В Ямки, — подтвердил Хорьков, — Первый готов принять тебя в 12-00: на всё про всё у нас тоже двенадцать ноль ноль, в минутах. Так что соберись в мыслях, и телом не подведи, понял?
— Это ещё в каком смысле? – почти изумился я, — я же не могу выглядеть хуже или лучше после того, что вы мне отрезали и пришили. Да и голос не исправлю: чего наковыряли, то и есть.
— Уймись, Грузинов, — резко оборвал меня Владислав, — не юродствуй, пожалуйста, и не ерепенься. Сейчас ты по всем оценкам проходишь как наиболее годный экземпляр, но если что-то пойдёт не так, то прямой тебе путь на минус седьмой, так и знай.
— А что делать-то надо? – думаю, я услышал его и потому, резко покончив с неуместной бравадой, вернулся к точке смиренного послушания.
— Это потом, — отмахнулся Влад и поднялся с кровати. — Сейчас мойся и завтракай. Потом тебя оденут и загримируют. В 11 проводят к машине. Так что настраивайся и готовься. И помни, что я тебе сказал: от этого зависит судьба не только твоя, но и людей. – И ушёл.
Ну что сказать – схоронив за чёрными бронезащитными стёклами, они везли меня в неизвестность, как, наверно, сопровождали бы султана Брунея, ядерный чемоданчик или, на худой конец, контейнер с возбудителем сибирской язвы. Светофоры — не существовали, транспорт, что ещё как-то шевелился впереди головной машины, в ужасе распадался, сгоняемый с дороги нашим мигалочным сопровождением, делясь на левых, правых, отжатых на обочину или буквально скинутых с неё. Шла расчистка пути, ведущей к загородной резиденции Императора Руси, производимая для важного посланника с Кремлёвской Ивановской площади. Через окно своего четырёхколёсного бронепоезда я наблюдал как по всей трассе милиция, превращаясь в натянутую струну, отдаёт усиленную честь, стоя на цыпочках, тем самым добавляя роста своим застывшим, словно каменные идолы, фигурам в синих шинелях. И если честно, такое низкое угодничество почему-то мне больше нравилось, чем оставляло равнодушным. Происходило нечто необъяснимое, о чём я, будучи пожизненным неудачником, не имел ранее шанса задуматься.
Я нёсся вдоль Копеечного шоссе, одетый в идеально подогнанный по фигуре костюм, в сияющих туфлях от хрен каких далёких фабрик, в галстуке, повязанном специально обученным человеком, в кремовой рубашке, прилегающей к коже мягчайшим хлопком, напоминающим застывший, но ещё не отвердевший елей. Впервые в жизни наблюдал я некую новую реальность, настолько стремительно менявшую пёстрые картинки в проёме чёрного окна, что вся предыдущая жизнь, убогая и нескладная, теперь казалась мне лишь одним унылым затхло-серым пятном.
Я летел, я мчался вперёд, чувствуя, как лёгкая брезгливость и привычная нелюбовь к этим разномастным, присосавшимся к власти насекомым медленно растворяются во мне одновременно со сменой заоконного пейзажа. И я уже не думал, как было поначалу, что ведь могут и грохнуть, легко, коль уж попал, чистой воды симулякр, в список подземных грешников со своей перешитой мордой, так похожей на правящую божью. Хотя, быть может, подобное чувство посетило меня лишь в это дивное утро, да и то с учётом чудесной оральной ласки под финал свидания, вчера перед уходом исполненной безотказной Катей. Я даже не и просил, лишь намекнул выразительным жестом. Именно в этой мелочи и состояла, прости господи, основная разница. Плюс свободное – для поддержания привлекательного физического облика – ежедневное меню из натуральных продуктов. В этом также имелась прелесть ситуации – каков государь, таков его симулякр.
Дальше, после того как свернули с основной трассы, пошло ещё красивей: идеально убранный лес по обе стороны дороги, отсутствие любых построек, гладчайший асфальт, красно-бурого колера неизвестный кустарник вдоль всего завершающего отрезка пути, ровно подстриженный, будто по невидимой линейке. И наконец глухие семиметровой высоты ворота с выкованным причудливой вязью гербом «КК» посреди геральдического щита. И камеры, камеры, камеры…
Нас пропустили, после чего мы ехали ещё недолго и вскоре тормознули у головного здания резиденции. Хотя по форме строение больше напоминало неслабый дворец неизвестного происхождения. Во всяком случае, в телевизионных репортажах из Ямок-9, подобное сооружение на моём веку не присутствовало ни разу. По углам дворца вздымались капитально выстроенные охранительные вышки, откуда, вероятно, подразделениям снайперов сподручно было контролировать территорию, прилегающую к дворцовой части монаршего владения.
Мы зашли, и я замер в лёгкой растерянности. Неслабым дворец казался лишь снаружи. Внутри же, если коротко, он был вообще неописуем, подавляя неискушенного визитёра роскошным убранством интерьеров явно музейного класса, соединённых с витиевато вписанными тут и там деталями архитектурных излишеств. Это понимал даже я, легкомысленный и бесталанный актёр, недоученый внук хорошего образованного человека, ничейный холоп, по случаю залетевший во дворец друга отроческих лет, а нынче — одномордного с ним аристократа и полноценного бога русской части суши.
Ещё через минуту в холле возник импозантного вида дядька зрелых лет, обликом и манерами напоминающий носителя придворной наследственной должности – нечто вроде старшего дворецкого из хорошо забытой английской кинодрамы.
— Прошу следовать за мной, уважаемые, — обратился он к Хорькову, имея в виду нас обоих. На меня он не смотрел и, боюсь, даже не имел шанса ошибиться, перепутав хозяев. Ещё бы: я был в густом парике, оставлявшим для обозрения лишь небольшую часть лба, нос и подбородок. Картину увода от реальности завершали тёмные очки, практически закрывавшие оставшуюся часть лица, и наклеенные усы увеличенной пышности. Что ж, такова инструкция и меня с ней ознакомили заранее, равно как и с полным перечнем правил поведения в присутствии Первого лица ВРИ.
Мы последовали за ним: Влад – по привычно натоптанному тракту, я – следом, незаметно озираясь по сторонам и стараясь не споткнуться. Монарший кабинет, куда вёл нас местный распорядитель, находился на втором этаже. Поднявшись по гранитной лестнице с коваными, крытым сочной позолотой перилами, мы оказались в зале, влево от которого начиналась анфилада дворцовых комнат. Вправо уходила богато оформленная портретная галерея с обшитыми шёлком высоченными, в два света, стенами, в конце которой и обнаружился вход в искомый кабинет. Пока шли, я успел, вертя головой туда-сюда, засечь почти всех персонажей, изображённых густым маслом на огромных холстах, окаймленных шикарными золочёными рамами. Они шли в очередь, начиная с тонконосого Иоанна Калиты, хмуроглазого Ивана Грозного, пухлоротой Елены Глинской и прочих мало известных отечественному электорату повелителей. Далее – через конного Петра, Екатерину в кресле, Елизавету на троне и пышногрудую стоящую Анну Иоановну – тронная экспозиция продолжилась героями сравнительно недавних времён, и не только из числа властвующих особ: Екатерина Великая, Павел Первый, три Александра от Первого обыкновенного до Освободителя и Миротворца. Ну и, само собой, оба Николая – Первый и Кровавый. Исторический отсчёт отечественных несчастий замыкали персоны также хорошо знакомые, хотя и весьма разнобойные по силе нанесённого Отечеству вреда: Столыпин, выступающий с трибуны Государственной Думы, Ленин на броневике, Сталин, будто новый Христос, простирающий руку в сторону повязанного светлым путём народа, Дзержинский в шинели с укрупнённой передним планом левой рукой, лежащей на рукояти маузера. Остальное – по мелочам, не так крупно и менее золочёно, за исключением Андропова, сохранившего общий формат и подход. Итак: Хрущёв, Брежнев, Черненко. В самом конце галереи, считай, в завершающем её тупике, – временщики: Пятнистый, Шевелюра и Адольф, вообще без усиления чем-либо золотым. Сам же действующий монарх в галерее отсутствовал. Видно, посчитал, чуть рановато для увековечки.
Перед входом в кабинет по обе стороны дверей, по-мавзолейному замерев, каменели два стражника в шапках с меховой опушкой, в одинаково красных кафтанах с поперечными петлями и сапожках мягкой кожи с вздёрнутыми мысками. Устрашающую атрибутику власти завершали наточенные до зеркального блеска широченные лезвия старинных алебард, приданных обоим в рамках следования закону и порядку. Ясно было, что эти равно прикинутые братья-опричники готовы в любой момент устремиться на защиту своего высокородного господина. Поначалу я даже подумал, что эти пацаны лишь ловко декорированные истуканы из воска и прочих неорганических материалов. Однако, чуть приблизившись, обнаружил у правого лёгкий тик под левым веком. У другого выявилось едва уловимое подрагивание в районе тканевого гульфика между разведёнными от пояса и ниже полами кафтана. И скорей всего каждый, помимо вшитой в пятку тревожной кнопки, скрывал за пазухой крупнокалиберный скорострельный пистолет, не меньше. В общем, оба были живые и тёплые — как, наверно, и государь мой Кира Капутин, встречу с которым мне предстояло пережить уже через какие-то секунды.
Наш сопроводитель распахнул обе половинки расписных дверей и, слегка выгнувшись в вежливом полупоклоне, пригласил зайти внутрь, жестом руки указав на гостевой диванчик аля Павловской эпохи. После чего, прикрыв двери, остался ждать снаружи. Не знаю, чего вот всём этом было больше: смешного, странного или даже неестественного, а только сначала в кабинет вбежал ушастый пёс идеально угольного колера, который, мазнув взглядом по знакомому Хорькову, весело ринулся в направлении меня и, ткнувшись мордой в мои коленки, первым делом капитально обнюхал нижнюю часть туловища. Следом за кобельком возник и он, император ВРИ. Правитель вышел в спортивном костюме «Nike», кроссовках того же бренда и с чуть влажными волосами — будто только что бегал, плавал или разминался. Однако на это я обратил внимание чуть позже, уже после того как пришёл в себя от изумления нашей с ним внешней схожестью. Кира, если живьём, — был я, и наоборот – я одновременно был им. Или нет, стоп: и сам он, и я — были им, живым государем Кириллом Первым, монархом и самодержцем всея Руси, ставшим таковым в силу волеизъявления русского народа. Засекши пёсью самовольность, самодержец игриво погрозил ему пальцем и неожиданно произнёс моим же нынешним голосом:
— Тони, фу, отвянь от человека! — И приблизившись к старинному письменному столу, инкрустированному пластинками перламутра, звякнул в настольный серебряный колокольчик. В тот же миг в дверях возник уже знакомый нам дворецкий и, понятливо прихватив кобелька за ошейник, увёл его из кабинета. Правитель Капутин развернулся к нам лицом и коротко распорядился:
— Можно снять камуфляж.
Хорьков, не дожидаясь пока я осмыслю слова Правителя, живо стянул с меня парик, сдёрнул тёмные очки и потянул за край накладных усов, освобождая верхнюю губу от бутафорской растительности. Пару секунд Капутин внимательно всматривался в меня, после чего, одобрительно покачав головой, произнёс:
— Не ожидал, Владик, если честно. Очень недурная работа. Ну просто о-о-чень. Основательно, я смотрю, подошли.
— Старались, Кирилл Владимирович, — почтительно, но и не подобострастно отозвался Хорёк, — работали как ни с кем больше. Но и исходные данные, надо сказать, оказались на высоте, не станем отрицать.
Я сидел, уставившись на монарха в ожидании любой участи. Однако чувствовал, что после всего, что пережил и передумал, теперь я уже точно был им нужен.
— Ну что, Гарь, узнаёшь? – усмехнулся Кирилл и двинулся прямиком ко мне. Я вскочил, затем сел. И снова поднялся на ноги.
— Не знаю, как к вам правильно обращаться… — робко начал я, от смущения складывая в уме монаршие шаги в мою жалкую сторону, — помню, очень даже помню, как такое забыть, э-э…
— Можешь звать меня Кириллом Владимировичем, Гарик, — пришёл на помощь Верховный Правитель, — это обращение для близких и доверенных. Ну а так, если что, – просто «Государь», без никаких там «Величеств», «Светлостей» «Сиятельств» и всякого такого. У нас всё же не классическая монархия, а в некотором роде гибридная, без титулов этих да званий, но зато и жёстко конституционная. Хотя порой переходящая и в абсолютную, в зависимости от международной и внутренней обстановки. Это — когда я своему народу друг, а кто против моего народа и меня, тому я, извините, враг. Так понятней? – он по-отечески улыбнулся, после чего приблизился ко мне, слегка приобнял за плечи и притянул к себе. От него пахло йодистой морской водой и благородным, хорошо настоянным ароматом палисандрового одёжного гардероба. – Помнишь, как мы с тобой в лагере чмошников этих отхерачили, – вдруг спросил он и уставился мне глаза в глаза, — и нас ещё из-за этих уродов выгнали раньше срока?
— Помню, Кирилл Владимирович, — пробормотал я чуть растерянно, ещё не успев переварить этот неожиданно непротокольный лексикон, — я ничего не забыл, вообще ничего, даже не сомневайтесь. – Отчасти мои слова походили на скрытую угрозу, и, сообразив это, я тут же прикусил язык. Хорьков едва заметно вздрогнул и бросил на Капутина быстрый взгляд, угадывая реакцию. Однако тот лишь неопасно скривил губу и, чуть сдвинув Владислава в сторону, подсел ко мне.
— Гарька, Гарька… старый дружочек… Видишь, как жизнь свела? Кто бы мог подумать, что встретимся при таких вот обстоятельствах.
— Да это ничего, ничего… Кирилл Владимирович, — чуть ободрившись монаршей лаской, затараторил я, — надо будет, так и под пули ради дела подставимся, и под камеры пойдём, и словом, если что, поддержим. Я же всё понимаю: такая работа, и у каждого она теперь своя. И я помню, как нас ещё тогда то за одного принимали, то за другого: значит, есть в этом некий божий промысел, чтобы сейчас всё это в нас же самих и отозвалось.
— Это хорошо, что ты сейчас про бога вспомнил, — улыбнулся император, — это значит, совестливый и надёжный. А то некоторые вообще забыли, что он есть: и стыд потеряли, и саму веру заодно. – Он выразительно посмотрел на Хорькова, видно, призывая того согласиться или возразить.
— Да-да, Кирилл Владимирович, — с воодушевлением подхватил его версию Владик, — именно так, святые слова. Как-раз поэтому и предлагаю начать первую пробу с полёта на дельтоплане. Так сказать, воспарить над суетой и, уже вознесшись, возглавить стаю белых стерхов. Мне кажется, будет очень призывно. И концептуально. В смысле божественной монаршей функции по отношению к остающемуся в земных пределах народу.
— А это кто ещё такие? – наморщил лоб Правитель.
— Стерхи? Так это же простые специальные журавли, но только как надо подготовленные. Последуют за Первым, за вожаком, как только он оторвётся от земли. Их года два, наверно, учили негодяев, разве что смертным боем не били, а они всё никак не желали за нашим человеком в хвост пристраиваться. И тогда их просто кормить перестали по нашему совету: ни грызунов, ни рыбы привычной, ни беспозвоночных никаких. Так они потом как миленькие куда надо сами же полетели. И за кем положено. Лишь бы в белом был и корм демонстрировал.
— Любопытно… — задумчиво повёл глазами самодержец, — и даже очень привлекательно. Главное, не херакнуться с этой высоты. Высоко они забираются-то?
— А как прикажем, — не раздумывая отбил вопрос Владислав, — если мотор от Субару, так чуть выше 3-х километров позволяет. А так, перелётная высота обычно несколько сотен метров. Но потом, если что, можно подфотошопить или через графический компьютер пропустить, для иллюзии возвышения над уровнем океана. Ну и парашют также имеется на всякий пожарный. Если Субару, к примеру, заглохнет или внезапный катаклизм природного свойства.
— Инструктор?
— Само собой, — тут же отреагировал Хорёк, — летит в пристёжке с головным, как без него?
— Короче, делаем так, — император поднялся, подводя итог нашей первой встрече, — никаких инструкторов, картинка должна быть безукоризненно чистой и честной. Головной – один, без страховки. Высота – не меньше километра. Стерхов – полная стая, все какие есть. И где стартуем, кстати?
— Карелия, — оживился Влад, — по месту обитания, неподалёку от нашей Шойской Чипы. От вашей, то есть я хотел сказать.
— А что, разве не продали? – удивился Капутин, — мне казалось, у нас её ещё в 2000-м откупили. «Систематика», вроде, взяла… Этот, как его… Втюшанков.
— Было такое, — согласился Хорьков, — только мы её потом в список национализируемых объектов включили. Так что теперь снова наша. В смысле, ваша, Кирилл Владимирович: сидит на балансе у Ионыча. Там сейчас, кстати, Меланья Антоновна отдыхает, ещё позавчера убыла. На недельку, сказала.
На это Капутин никак не отреагировал, лишь оценивающе взглянул на меня, застывшего стоячим столбом возле своего Верховного.
— Ну что, справишься, друг детства? Не забоишься — на высоте и без страховки?
— Всё сделаем, Кирилл Владимирович, даже не сомневайтесь, — бодро отрапортовал я, успев удивиться собственному бесстрашию, — и полетим, и вознесёмся и, если надо, снова слетаем.
— Хорошо, — усмехнулся Капутин, — считай, я тобой доволен. Осталось пройти первоначальный тест и тогда уже серьёзно подумаем, чего с тобой делать дальше. По содержанию имеются пожелания?
— Нет-нет-нет, — даже немного испуганно затараторил я, — всё отлично, всё хорошо, всем доволен: питание на высоте, обслуживание на уровне. Так что спасибо всем привлекшим и доверившим.
— Ладно тогда, — обнадёживающе подмигнул Первый, — отпускаю. Давай нацепляй обратно всю эту свою трихомудию и иди готовься. ПарИм-то когда?
— Полагаю, хорошо бы сразу перед ежегодным посланием населению, — предложил Влад, — это где-то числа 22-го следующего месяца.
— Две недели на всё! – не согласился монарх. – Успевайте. Если Гарик, не дай бог, с верхотуры наебнётся, то надо будет ещё успеть другого приготовить, дублёра двойника, разве не ясно? — Сказал, как отрубил.
— Уже записал, — сосредоточенно кивнул смысловик, — успеем, разумеется. – Они продолжали обмениваться короткими репликами, уже не обращая на меня внимания и говоря обо мне в третьем лице, словно человека, которого сами только что назначили на смертельный подвиг, здесь вообще не стояло. А он стоял и был вполне жив и здоров и всё ещё расположен к первому в жизни самоотверженному поступку на базе непреходящей любви к возрождённой родине.
— А тебе доверяю, слышишь? – он вдруг снова обратился ко мне, — старая дружба не гниёт и не киснет, точно знаю. И веришь, мне даже немножко жаль, что мы с тобой одномордные, а то бы отправил тебя в какую-нибудь Панаму, купил бы приличную виолончель и научил играть нашу музыку по нашим же нотам. Точно не пожалел бы — ни сам я, ни тем более ты, брат ты мой сердешный.
После этих малопонятных слов Капутин неопределённо кивнул в воздух и вышел, сделав на прощанье ручкой. Мы же с Владом, совместными усилиями восстановив мой прежний облик, двинули на выход, ведомые хранящим молчание седовласым дворецким.
— Откуда он его взял такого? – полюбопытствовал я, когда мы уже рассекали по Копеевке обратно в город, — я думал, таких вообще уже не существует.
— Глотов прислал, — равнодушно отозвался Хорьков, — этот дядька — бывший наш резидент в Португалии. Глотов нам на выбор троих предложил, но именно этого утвердил Тони: не стал ни возражать, ни особенно внюхиваться. Тебя он, я смотрю, как следует успел поизучать, так что ты с ним давай не очень, он собака не простая, чует подвох и что у кого на уме. Его сам Репа натаскивал, а у Репы не забалуешь, он у нас за всех приближённых и чужих отвечает не хуже полиграфа, на нём же и комплексная проверка на вшивость и на верность идеалам.
— А это кто ещё? – неожиданно для себя я задал вопрос так, как ВП спрашивал о стерхах: с ноткой лёгкого небрежения в голосе и едва уловимым недовольством от незнания случайного предмета.
— Дмитрий Иваныча человек.
— А почему Репа?
— Потому что Ионычев, я же сказал.
Так, лениво перебрёхиваясь после духоподъёмного визита к монарху, мы въехали в Кремль, где Хорь передал меня из рук в руки моему личному стражу – суровоглазому шкафу под два метра с лишним.
Через час мне доставили поздний обед, но я попросил добавить к нему полтинник коньячку. И лёг пораньше.
На другое утро спецвагоном, приписанным к ведомству всё того же Ионыча, я отбыл в Шойскую Чипу в сопровождении личного шкафа и ещё пары крепколобых ребят. Оба были откомандированы охранным отделением Службы больших государственных тайн с целью состоять при нас, подменяя, ежели чего, моего денно и нощно бдящего стража-убийцу.
А ещё через день, пристёгнутый крест-накрест широченными ремнями к инструктору из тех же сыскарских, я уже летел на низкой высоте над скупой, но упоительно прекрасной карельской землёй, одновременно замирая от страха и восторга, и размышлял о том, что сказал бы мой дедушка Моисей Наумович Дворкин, узнав, кем я стал и во имя чего. Честно говоря, я и сам этого не знал, хотя ужасно хотелось доказать себе, что усилия мои не напрасны, что родина, призвавшая меня к исполнению этой исключительной работы, знает, что она делает и как. И что нелёгкий труд мой, насколько опасный, настолько и сверхсекретный, не пропадёт даром, как не придётся мне когда-либо и сожалеть о том, что судьба затащила меня в эту чёртову пропасть, в которой всё ещё не различимо дно, но зато отлично просматривается и чистейшее лазоревое небо над башкой, и эти бесконечные бесцветные воды, раскинувшиеся от края Чипы и до самой границы с финнами, и радужные, с боковой подсветкой виды на лучшее будущее, и задушевная память о наших с Кириллом детских годах, давно и невозвратно минувших.
Это была тренировка, первая и самая страшная. И пока ещё без капризных лебедей. Ну а дальше дело пошло привычней и приятней. К концу первой недели ко мне в пробном порядке прицепили эту бесовскую стерховую стаю, предварительно обвешав мотодельтаплан мелкими грызунами. Несчастные зверьки в ужасе извивались в воздухе, будучи соединёнными с рамой посредством суровой белой нити. Вероятно, лишь эта расчётливо изобретённая спецами методика давала шанс увлечь некормленную стаю вслед за парящим над землёй государем. Я уже летал один, без инструктора – к этому времени эксперимент пора было перевести в стадию подлинного полёта во главе голодной пернатой гвардии.
Оттуда я и увидел её в первый раз, с высоты лебединого полёта, эту приятную на вид женщину, прогуливающуюся вдоль длинной, мощённой гранитной брусчаткой дороги, что тянулась от главного здания резиденции мимо гостевого корпуса и до проволочного окаймления концевого гектара, венчающего императорские угодья. Собственно, даже не я, а сама она проявила интерес к нашим птичьим опытам. Её привезли непосредственно к взлётной полосе в момент приготовления к очередному полёту. Попытка робкого отказа в желании гостьи ознакомиться с происходящим в воздухе и на земле, предпринятая моим сопровождением, была резко ею пресечена. Государыня – а это была она — пригрозила увольнением всем и каждому, осмелившемуся чинить препятствия, несмотря на строгую инструкцию о запрещении допуска на территорию тренировки любого постороннего.
Она вышла из машины и прямиком направилась ко мне. По обыкновению, я был загримирован, однако в весьма облегчённом варианте, учитывая погодные условия на верхотуре. Шкаф толкнул меня в бок и процедил сквозь зубы:
— Это супруга Верховного, будь настороже. Звать Меланья Антоновна. – Сказал и учтиво сдал назад, высвобождая пространство для её монаршей милости.
Милость приблизилась и протянула мне руку:
— Здравствуйте, молодой человек. Не скажете, что тут у вас происходит?
Я замялся, не понимая, как реагировать и что говорить. Впрочем, и она уже, видно, не настаивала на ответе, потому что стала вдруг пристально вглядываться в моё лицо. Я же молчал, кроме всего прочего опасаясь ещё и не к месту предъявить аля государев голос. Что происходит, я не понимал, однако чувствовал, что планом моей подготовки это событие было не предусмотрено. Внезапно Меланья Антоновна, так и не обернувшись к моему окружению, произнесла строгим голосом:
— Прошу всех отойти к машине и ждать. Сейчас.
Все молча и послушно отступили шагов на тридцать. И замерли, наблюдая за нами. Делать этого было категорически нельзя, однако и ослушание надёжно означало расставание с чудотворной сафьяновой корочкой, лишение служебного жилья в комплекте с гражданским обмундированием и поражение в правах на доппаёк. И только после этого, догадавшись, что имеется подчинение, я встречно протянул ей руку и осторожно ответил на рукопожатие. И сказал хорошо знакомым голосом её законного супруга:
— Здесь происходят тренировочные полёты на мотодельтаплане. С гусями. То есть, с лебедями, я хотел сказать. – И смущённо замялся, — В смысле, с журавлями, со стерхами… Это, нечто типа аистов, но и не цапля. – Исправив досадную ошибку, я окончательно замолчал.
— Что ты здесь делаешь, Кирилл? – спросила вдруг Меланья Антоновна и пристально посмотрела мне в глаза. В глазах моих обнаружились серо-голубые линзы ровно в цвет капутинских, которые я вставлял каждое утро, и это отчасти прикрыло моё короткое смущение, — Ты что, следишь за мной? Маскируешься? Мало тебе акробатки, так ты решил ещё лично удостовериться в моей верности, к тому же с высоты птичьего полёта? Это чтобы накрыть понадёжней? – Она сверкнула глазами и часто-часто задышала, — Боюсь, не дождёшься: такие женщины как я, или любят, или уходят совсем. Надеюсь, ты всё же предпочтёшь правду и не станешь оскорблять меня этой низостью, пользуясь моим долготерпением.
— П-простите… — пробормотал я, пытаясь лихорадочно нащупать верный способ общения с государыней, — я не ваш муж, я один из его рабочих двойников. Мы всего лишь готовим полёт, который, возможно, понадобится, а, быть может, и нет.
Она помолчала, переваривая услышанное. И медленно выговорила:
— Мне стыдно. Прошу меня простить. И, пожалуйста, считайте, что я вам ничего не говорила.
— А я ничего и не слышал, — с энтузиазмом подхватил я её версию событий, — я просто ответил на ваш вопрос насчёт гусей. – И снова в смятении замахал руками и смешно затряс головой. — То есть, аистов, аистов этих. Стерхов, чёрт их побери! – И с игривым испугом по-театральному перекрыл ладонью рот.
Первая леди хорошо улыбнулась, оценив приём, и, видно, пребывая уже на новой волне, решила засвидетельствовать факт знакомства.
— Как вас зовут?
— Гарик, ответно улыбнулся я, — то есть Гарри. Гарри Львович Грузинов, эсквайр. В недалёком прошлом безработный артист и скромный прожигатель маленькой ничтожной жизни.
— А я Миля, — в тон мне представилась императрица, — то есть Меланья. Меланья Антоновна Капутина, в далёком прошлом выпускница филфака МГУ. Теперь же, в чём вы уже сумели убедиться, неверная жена Верховного Правителя ВРИ. – И просительно добавила: — Можно мне посмотреть на вас без этих пугающих добавок?
В растерянности я бросил взгляд в сторону машины, к моим страдающим неизвестностью охранителям. Однако те, засекши мой просительный взгляд, лишь в досаде развели руками да обречённо пожали плечами. И пока я мучительно размышлял над просьбой государыни, она уже успела осторожно стянуть с меня парик, нежно потянуть за кончик тарасобульбовских усов от кремлёвского пастижёра и перекинуть мне на лоб ветрозащитные очки.
— Так не бывает… — едва слышно пробормотала Меланья Антоновна, сверив образ и факт, — это просто невозможно. Вы — одно лицо. Рост. Голос. Вы абсолютный двойник, непревзойдённый.
— Всего лишь симулякр, — довольно безразлично пожал я плечами, демонстрируя неосведомлённость любой сверхзадачей, — так… промежуточный типаж в случае нужды в неответственной замене.
— Это значит, мой муж планирует услать вас в небо вместо себя, чтобы вновь красоваться на всех экранах и наживать очередных врагов?
— Врагов? – изумился я, — Насколько мне известно, императора любят и почитают, и это показал референдум об изменении конституции с той на нынешнюю. Иначе для чего бы народ стал голосовать за вашего супруга? И для чего потом определил его в монархи?
— Нет, вы такой наивный, Гарри, или прикидываетесь? Впрочем, как и большинство тех, кто служит Первому лицу, забывая время от времени сходить исповедаться.
— Знаете, — попробовал не сдаться я, — дзен-буддисты говорят, что мысль не сказанная — бесценна, зато мысль изречённая — есть ложь. Так что исходите, пожалуйста, из этой догмы, так метко изобретённой нашими неправославными коллегами. А насчёт исповедаться, так это, полагаю, и вовсе лишнее, потому что кто-кто, а они-то уж точно в курсе, что первым делом этот самый исповедатель настрочит на них же красочный отчёт в трёх экземплярах и только потом одарит советом, который легко можно развернуть задом наперёд. И от этого ничего не изменится, разве что добавится неприятностей.
— Хм… а вы интересный экземпляр, Гарри Львович, — поведя красивой бровью, в задумчивости отозвалась супруга ВП, — размышляете о жизни и даже философствуете в то же самое время, когда обслуживаете прихоти самодержца. Должна сказать, такое немногим под силу: поверьте, я знаю, о чём говорю. Обычно на этом месте удерживаются те, кто «или» — «или». С остальными, как правило, случаются разные казусы. Это я вам по-дружески, без всякого намёка. Просто не забывайте об этом… – Она уже развернулась, чтобы покинуть взлётную полосу, но, передумав, притормозила, обернулась и добавила вполголоса: — Они станут спрашивать, о чём мы говорили, а после этого попросят написать подробный отчёт. Соглашайтесь, кивайте в охотку, подтверждайте. Расскажите им про мой интерес к этим вашим аистам, про высоту полёта, про встречный ветер и про всё что угодно. И больше – ничего, понимаете? И верните себе прежний вид. – Она развернулась и быстрым шагом направилась к машине и охране.
Проводив её взглядом, я коротким движением надёрнул парик, придавил усы обратно к верхней губе и опустил на глаза ветровые окуляры. Не знаю, для чего я всё это ей говорил, но чувствовал, что, так или иначе, но слова мои достигли её высоких ушей. И что эта, скорее всего умная и по-своему привлекательная женщина, отчего-то не счастлива и, главное, она не пытается этого скрывать даже перед незнакомым ей, безнадёжно неразумным и пустобрёхим однопочечным симулякром.
Так и вышло. Как только императрицу увезли, шкаф подскочил ко мне и принялся выпытывать детали. Не знаю, чего он боялся больше: нашей встречи с Меланьей, того, что сам он, обличённый полномочиями, не сумел этот контакт пресечь, или же любых для себя неприятных последствий. Во всяком случае, отчёт я написал, отразив в тексте в основном орнитологический аспект состоявшейся с государыней беседы и вкратце упомянув об её интересе к воздушным летательным конструкциям. О факте принудительной идентификации внешности, произведённой помимо моей воли, я умолчал. Думаю, это устраивало и моего верного шкафа, поскольку частично избавляло, если что, от полноценного комплекта наказаний.
Ещё через два дня к нашей Шойской Чипе подкатила обильная журналистская гвардия, от местных новостийных нищебродов до пришлых информационщиков, упакованных многочисленными камерами, микрофонами и объективами. Разноцветная толпа, собравшаяся у начала полосы, поджидала своего государя, одновременно изучая готовый к полёту дельтаплан. Стаю голоднющих стерхов, натренированную на взлёт и гонку за жратвой, держали наготове неподалёку, с самого утра науськивая лебединый состав на моторизированного вожака. Меня, не загримированного, подвезли к тому моменту, когда инструктор, хлопочущий у движка, был полностью готов к запуску. Я приветственно сделал ручкой в сторону толпы и громко сообщил присутствующим:
— Друзья, все вопросы после приземления. Надеюсь, полёт пройдёт удачно, и тогда мы с вами поговорим.
В воздухе уже парили дроны: наверное, штуки четыре, не меньше. Их задачей было снимать крупно, со всех возможных ракурсов, потому что по всем показателям этот полёт должен сделаться мировой премьерой лучшего, на взгляд отдельно посвящённых, симулякра императора Возрождённой Руси. Теперь я, пожалуй, хорошо осознавал смысл такого мероприятия: этот едва ли не сакральный полёт в родные небеса в сопровождении белокрылой стаи красивейших созданий природы был понятен и русскому, и любому примкнувшему к нему народу в составе братски устроенной империи. Ведь если не понимают, то начинают ненавидеть. Однако в подобном случае такое дело исключено по умолчанию.
Я летел, обозревая округу и одновременно ловил себя на том, что подспудно выискиваю глазами одинокую женскую фигуру, за которой, держась на некотором отдалении, постоянно следует небольшое охранное подразделение, при котором, как это не печально, не выйдет ни расслабиться как надо, ни должным образом сосредоточиться на душевно значимом и важном.
Потом была короткая пресс-конференция. Лётный шлем по совету капутинского пресс-секретаря я так и не снял, лишь чуток сдвинул к затылку. На вопросы отвечал в состоянии бойкой расслабленности, однако стараясь сохранить естественную весёлость и памятуя в то же время о любимых оборотах речи Кирилла Владимировича. У меня было двойственное чувство: с одной стороны, мне нравилось всё — сама идея полёта, разрешённого лично Кириллом Первым, а также его острый ум и сквозной глаз, моментальная реакция на всякое слово или жест; возбуждало отчасти и то, как этот непростой человек, родившийся никем, но пройдя немыслимые проверки на выживаемость, устроил себе жизнь — с седовласыми резидентами-дворецкими, проститутским ионычевым департаментом и смиренными подданными в погонах, подобострастно встающими на цыпочки навстречу ветру от императорского бронекортежа. Но с другой — было в этом и нечто аномальное, чужеватое моему незакалённому организму, мешающее целиком принять Киру в его противоречивом статусе. Это чувство работало схоже с ещё безболезненной, но уже ощущаемой изжогой, которая даже при повышенно витаминном питании ухитряется забрасывать кислые соки чуть выше рубежа терпимости. Вероятно, причиной тому стал мой разговор с Меланьей Антоновной, а, может, то просто была моя примитивно устроенная зависть к небывалому успеху заурядного пацана с Рабочего посёлка, сына крановщицы от шматка дорожной пыли, заставившего себя, одолев ничтожность происхождения, встать на путь командора собственной жизни. Не знаю, не знаю…
Во всяком случае, жизнь моя в новом качестве продолжалась, обещая в будущем события самые разнообразные и непредсказуемые. А это как раз и было тем, чего я от неё всегда хотел. Ну разве что за вычетом вариантов смертельного риска при подмене друга детства мной.
Из записок Владислава Хорькова, первого заместителя руководителя Администрации Президента.
Что ж, вышло прям-таки по писаному. Я имею в виду те роковые для наших противников-конкурентов сентябрьские выборы в Верховный Совет Народных Депутатов. И то, как мы выиграли их, образовав две фундаментальные партийные группы. Первую, кошаковскую, с нашей же лёгкой руки назвали «Единство России». Другую, равно многочисленную, возглавляемую его протеже, с учётом опять же нашего предложения – «Российское Единство». Само собой, такая схожесть в наименованиях не стала случайной. Предварительно очередные восемь тяжких часов мы просидели у Капутина, с Кошаком и Матюшкой, вырабатывая принципы взаимодействия партий и определяя общие точки их пересечения с кремлёвской властью. Это если по внешней линии. По внутренней и так всем всё было ясно, потому что мы хорошо и ясно договорились ещё на суше, даже малостью не успев зайти в акваторию будущего плаванья. Кошак был прав: его тайная пассия оказалась на редкость понятливой и хваткой. Более того, в каких-то моментах, особенно по части быстроумия, опережала самого Антона Анатольевича, вбрасывая в наши во многом предсказуемые диалоги предложения неожиданные и острые. «Чёртова прокурорша», с ненавистью думал я, глядя с какой лёгкостью расправляется она с кучей неразрешимых, казалось бы, проблем, подлежащих обсуждению на наших негласных встречах. Практически на всех и каждого, севшего на законодательную ветку, у неё имелся если не компромат, то как минимум реальная зацепка, потянув за которую, на депутата-кандидата нежданно-негаданно накатывался весь клубок, а то и целый ком грядущих неприятностей. Такое, к слову сказать, касалось обеих «единых» группировок: каких-либо различий идеологического порядка сами же для себя мы, разумеется, не признавали. Как не существовало и серьёзных нестыковок в плане якобы внешней одинаковости по партийным признакам. И люди Кошака, и креатура Матюшки отслеживали любые неожиданности и подвохи с точностью отлично смазанных и ловко притёртых один к другому орудий полковой зенитной батареи, выпускающих нужные залпы по команде опытнейших ротных. Коммунисты в жалком остатке, словно вымирающие чешуйчатые пресмыкающиеся, срощённые хвостами с последними из чудом уцелевших жирохудных рептилий, только диву давались оперативности, с какой принтовались новые законы, целиком и полностью игнорирующие ещё недавние помыслы электората насчёт лучшей и счастливой жизни. Ну а если конкретно, нас было 90%, если сложить почти что равные половины. Их же, единственных в парламенте, разбавляющих кислой пеной оба наших «Единства», — 10. Плюс-минус жалкие копейки.
В общем, мои основные прогнозы сработали как нельзя лучше. Однако слова эти скажу пока лишь самому себе и только в этих записках, не выпуская во внешний мир отголоска гениальности наилучшей из моих придумок. Так вот — автором такой удивительно чудной хрени, впервые изобретённой в мировой политике привлечённым к делу технологом, стал не кто-нибудь, а я — самый что ни на есть вонючий Хорь, как за глаза называет меня Ионыч.
Внимание, вслушайтесь, братья и сёстры, в чьи руки, возможно, когда-нибудь попадёт этот сверхсекретный файл. Вдумайтесь. Вникните и трепещите, коль скоро хватит вашей думалки, чтоб внять и переварить мою идею.
Итак – суть!
Мы по-прежнему ненавидим аморальных в своём существе коммунистов, держа их за нелюдей, ископаемых животных и фекальный сброс мирового сообщества. Мы считаем их ответственными за преступления перед объединённым человеческим разумом, за миллионы украденных у жизни судеб, за изуверства, совершённые в силу недалёкости ума и ограниченности мировоззрения. За жестокость и подлость цели. За низменные способы достижения зловещего результата. За уродство проклятого наследия, звериную расчётливость и беспримерную по своему цинизму идеологию.
Однако мы пускаем их, хотя и нерешающим составом, в свои ряды. И мы по-прежнему называем их прогорклыми именами города и пароходы. Мы вновь вернули им Ленинград, отступившись от Петра, мы по-прежнему терпим символ «товарищ», оставляя за этим гадко шипящим словом право на звучание и буквы. Мы ведём себя так, чтобы не вызвать аллергии у ныне помнящих и всё ещё живущих. Вымарав из памяти Ленина, мы не торопимся очистить мраморный склеп от затхлой мумии негодяя-террориста, носителя всемирного зла. Более того, если надо, мы позволим им клоунские игры в пионерию, красные галстуки и гвоздики к бюсту Сталина. Вместе с ними мы так и сяк поминаем людоеда под номером два, давая вольный простор фантазии на тему забытых, но всё ещё родственных предков. Вместо того, чтобы содрать драчёвым напильником их заскорузлую кожуру и ошпарить открывшуюся глазу румяную плоть серной кислотой, мы подкладываем им кашемир для мягкости быта и пудрим подушку для нежности ощущений. И главное – мы даём им слово. А по результату обещаем обдумать, обсудить, рассмотреть. И вынести в народ.
Но только!
Мы не выносим — мы заматываем. Мы обещаем революционного матроса, но в белом венчике по-прежнему видим лишь блоковского Христоса. Мы не рассматриваем любое их слово — вообще, никогда, в принципе. Мы просто тихо глушим его, топим, игнорируем. И говорим себе, что враг не пройдёт. Что победа, укреплённая адольфовым обещанием, будет за нами. И пускай хоть одна негодяйская сволочь после этого посмеет выдавить против нас встречные полслова. Задавим на законном основании. Кто с мечом придёт… ну вы знаете. Мы не рабы, рабы не мы. Мы — новые феодалы, вернувшиеся из глубины веков, чтобы спасти свой народ, соединив его с другими добрыми народами. Хотели войны — будет вам война, но без нашего прямого участия. Мы просто перекуём недобрые мечи на чуткие к электоральному зову орала.
Братья и сёстры, граждане и гражданки! Мы мягко стелим своим врагам, но мы же и заставляем их почивать в жёсткой нервозности. Пусть они и дальше живут и тают, оставляя один за другим нашу землю, вплоть до последнего идейного отщепенца. И знайте — более не будет никак!
Что ж, повествую дальше, дав передых сердечной мышце. Ведь я всего лишь соблюдаю объективную хронику новой власти, а заодно и собственного места в ней. «Нашей» власти — если кто ещё не понял.
Помню, в тот день Кирилл вернулся из кошаковского Алабина, привезя новость более чем обнадёживающую. По совести говоря, я не сомневался, что не устоит милейший демократ Антон Анатольевич. Не Христос же, в конце концов. Ему – то, ему — сё, плюс бонус на закуску, а он что, станет и дальше со своими демпешками хороводить, когда ему прямой путь в дамки? К тому же дочку берут, опять же царским прицепным вагоном.
Тогда, обмусолив добрую весть по-всякому, мы ненадолго затаились, дожидаясь кандидатур от Кошака. Понимали, что прежде чем нести к президенту, их следовало пробить по ведомству Глотова, как и лишний раз внимательнейше вглядеться самим. Наша главная беда заключалась в том, что мы впрыгнули в дело, выше которого нет, не ведомые никем помимо собственных пробивных лбов, неистового желания возлететь над бренным миром и злющего для каждого из нас прошлого. И то правда: Капутин – безнадёжный выходец с Рабочего посёлка в мутное никуда. Меня же нагло бортанули на выборах в мэры: к тому же вдогонку надсмеялись над ничтожным процентом голосов. А кабы знали, что половину моих избирателей были скуплены специально обученными и прилично оплаченными людьми? Вообще бы прихлопнули, наверно, не жалея усилий и уже не смеясь?
В итоге и вгляделись, и пробили. Надо отметить, Кошак неплохо потрудился. Люди были как на подбор. Говорю так, поскольку разномастного дерьма за каждым набиралось с десяток-другой баррелей, не меньше. И это устраивало нас как нельзя лучше. Верхушка исполнительной власти становилась крепчайшим образом зависимой от компры, и этот отрадный факт не мог не обнадёживать нас приятной перспективой по-всякому вертеть носом корабля, скромно сидя на его тихой корме.
Сверив и перепроверив данные, мы отправились к Адольфу — разговаривать с учётом новых перспектив. И если надо, разжёвывать, заманивать и даже пугать, коль скоро не хватит у того ума сразу схватить идею за горло и больше не выпускать из объятий.
— А он не кинет нас, ребятки? – то было первое, о чём спросил Мякишев. Собственно, прежде всего он и должен был поинтересоваться степенью надёжности нашей восхитительной аферы, хотя бы в общих чертах. И мы были к этому готовы: пока ехали, накидали детальный план, и отдельно – на что будем разводить, коли, не дай бог, заупрямится. Однако упорствовать Адольф Михалыч не стал, понимая, что другого не подадут: сам же он ни на какое больше не годен. Страшно опасался ошибиться, зарулив не туда. Нам же, приведшим его к власти, пока доверял. Видно, в ту пору ещё не помышлял о том, что, может, и напрасно.
Короче говоря, выслушав, одобрил идею управляемого равенства при балансе народного запроса на процветание и счастье с двух равно регулируемых сторон. А вдумавшись в суть и цель, даже похвалил. И то дело – одним коротким движением, одной чуть ли невесомой гирькой суметь перетянуть закон ближе к себе, к власти, подчиняя его интересам, какие сама же и назначит. В общем, дал добро — разве что по-накатанному выделил патриотизм в отдельную привилегированную статью, как важную категорию законодательной власти. И ещё слегка скривился насчёт Матюшки. Сказал, мол, известная своей продажностью социопроститутка и ловкая шулерша. Больше неё народу посадил только Берия, да и то под влиянием врагов этого самого народа. А Зиганшину, добавил, так и надо, хероманту мутному, чтоб в другой раз не чинил препятствий по части президентских амбиций. Пусть лучше прямиком отправляется к своей зазнобе с Привольной, 17 и жируется с ней там топинамбуром с маринованными помидорами и еврейской нарезкой «Ольтерман».
После этого перешли к правительству. Впрочем, Мякишев по-любому никого не знал, всё было как всегда — улавливал порой отдельные звуки, то об одном, то про другого, однако, не располагая высокими планами, не имел привычки вникать в размытые образы обезличенных и наверняка вороватых персон. Все они по умолчанию, за исключением Обороны и Внутренних дел, не являлись для избранного лидера нации действующими патриотами, поскольку позабыли отдать этой нации долг, откосив когда-то от службы в её рядах. Спроси любого: что есть редут, траверс или же горжевой фарс. Или, к примеру, на какую сторону валиться всем корпусом, если звездануло справа осколочным, – опустят хари и примолкнут, как неродные. Оттого и складывалось так, что чаще нам с Кириллом удавалось-таки избегнуть геморроя, чем тратить силы на его одоление. Спасибо чёртову солдафону – он продолжал помогать, сам не ведая в чём, как и не имел понятия, над чем работает его команда и каким путём совершаются текущие победы. Пока Адольфу хватало и того, что был на коне, и позвякивая каменными яйцами о железо, мог с гордостью считать, что ведёт народ к свету в конце туннеля. Остальное — дело техническое. Мы же с Капутиным как раз и были теми техниками: он — старшим, я – дежурным, следовавшим с ним бок о бок, но и чуть поодаль.
Закончив важно кивать и согласившись с основными раскладами по людям, Адольф на какое-то время испросил тишины. Мы с Кириллом, пока молча пережидали запрошенную паузу, не сговариваясь, думали о том самом, чем наш Мякишев не успел поинтересоваться вовсе. Это было для нас определяющим. И честно говоря, оба мы слегка опасались непредвиденной реакции президента в случае новых подходов к валютному регулированию. Так и вышло. Адольф оторвал руку ото лба и спросил. И снова — в лоб:
— А чего с долларами-то делать будем? И со всяким остальным не нашим? Глушить? Или же и дальше жопу будем лизать?
— Ни в коем случае! – на автомате воскликнули мы оба, и Кирилл продолжил: — Адольф Михайлович, доллар это пропуск в объединённую экономику мира, в зону, свободную от рабства и постыдного принижения значения русских. К сожалению, рубль пока не настолько силён, чтобы конкурировать с твёрдой деньгой. Но именно для этого мы и стремимся оставить и закрепить свободное хождение валюты на территории нашей страны, чтобы как раз продемонстрировать остальному миру, что плевать мы хотели на любую финансовую угрозу. Сегодня — доллар, завтра — фунт, еще через год-другой – глядишь, юань по-собачьи подгребёт, столкнув с обочины марку. А там и до крепкого рубля недолго. Шаг за шагом, Адольф Михайлович, хитрой расчётливой поступью: одна победа за другой, маленькая за средней, средняя за большой, большая за окончательной и бесповоротной.
— А не наоборот? – удивился Адольф, из чего мы поняли, что порой он считывает звуковые сигналы, даже не подкреплённые изображением. И тогда слово взял я, отвесив Кириллу мысленный реверанс за допущенную им фразеологическую неточность:
— Скажу прямо, товарищ президент, — я начал издалека, зная, как тот любит это подчищенное временем заветное обращение, — чтобы вкатить на гору камень, прежде следует обзавестись подпорками, верно? Иначе, даже подступившись к вершине, можно легко лишиться достигнутого. – Адольф молчал, ждал продолжения. Пока что на лице его не обнаруживалось никакой реакции за исключением красноватой потёртости от недавно придавленного кулаком выпуклого лба. Что ж, оценив виды, я повёл свою ладью в немного иные квадраты. — Так вот, о подпорках. Допустим, беда. Ну, скажем, кризис, дефолт, народные волнения. Другими словами, досадный форс-мажор национального уровня.
— И чего? – тревожно ожил Мякишев, но, кажется, всё ещё в невыгодную для нас сторону.
— А у нас, как говорится, было, — в ответ не растерялся я. — Предположим, — в той же самой Америке, у наших партнёров, на сохранении. К тому же на приличном проценте высокой надёжности. Ну или в английских бумагах, у наших же тамошних коллег. Да пускай даже у каких-нибудь венисуальских отморозков, обожающих нас за помощь и поддержку их уродского политического курса. Главное, чтобы не у себя. Потому что если у себя, то можно вовремя не воспользоваться и просрать, Адольф Михайлович, – простите великодушно за столь резкое слово.
— Нет-нет, — вновь оживился Адольф, — как раз сейчас-то понятно. И слово твоё меткое, Хорьков, — доходчиво говоришь, ясно. Так что продолжай давай.
— Я и продолжаю, — воодушевился я, чуя, что нащупал верный поворот, — Вот и представьте себе, что беда существует, а способ решения – нет. Потому что кому нужны рубли в случае ЧП, вы ж поймите. А так… считайте, у нас подушка безопасности: у страны и у вас же самого, если что. Выдавят вас, допустим, с родины временные враги нации, так вы, если что, всегда вооружены. У вас, к примеру, личный чрезвычайный счёт в Швейцарском, всего лишь предположим, банке, и с его помощью вы, национальный лидер, устояли. И вернулись к борьбе. – Я выразительно заглянул в его скупые глаза и обнаружил в них позитивный отзвук нарисованной мною спасительной картины.
— Идёт борьба, Адольф Михайлович, — воспользовавшись паузой, Капутин энергично подхватил разговор, угадав свой черёд поддать насыщенного пару, — или мы их, или же они нас. И то, о чём говорит Владислав, всего лишь слова разума, озвученные самОй жизненной необходимостью. – Он вздохнул и добил Михалыча уже совсем: — Так пускай и погуляют они в народе нашем, долларовые эти крохи. Поверьте, нам же самим от этого лишь спокойней. И кроме того, добавочный налог с какого-никакого оборота. А то вон уже на каждом углу только что не бубнят про реформы да свободы разные. Ну так вот же она вам, граждане России, свобода хождения вражеской деньгИ. И побежали граждане, засуетились: выгадай-сконвертируй, сунь на процент, потом дождись и высунь — кто в банк, кто под себя, кто ещё куда, а после — оттуда и наоборот. Все заняты, бодры, находчивы на выдумку, мечтательны на купи-продай, спят и видят каждый свою лампочку в конце зелёного тоннеля, а пока между делом греют зады в Турции да Египте, думая про апартамент в Болгарии. Чем плохо-то? Да они через год-другой первые же глотку тому и порвут, кто против вас чего удумает. И кто после этого рот откроет на президента, как сами-то думаете?
Получалось убедительно. Доллары эти, будь они прокляты, прежде всего нужны были нам с Кириллом, как пути отхода в случае любой чрезвычайки. Больно резв оказался старт, как бы не пришлось грустить в неправильном месте. В любом случае следовало подмазать Кириллову слойку очередным повидлом. Что я и сделал:
— Мы же — с вами, Адольф Михайлович, поймите нас правильно. И люди, каких назначим, в одной упряжке тоже с нами пойдут, до самого конца. – И не дав Мякишеву опомниться, тут же предложил, будто разом осенило: — На себя беру. Как только на ЦБ человечка поставим, первым делом откроем вам личный счёт безопасности, номерной, бесследный, если что. Потому что если не мы с вами, то кто? – Последний вопрос в связи с его полной неконкретностью, откровенно говоря, никуда не годился. Но только не в этот волнующий для избранного президента момент.
— Что ж, ладно… — Напрягши мышцы лица, чтобы не выдать подступивших к горлу переживаний, Мякишев поднялся и подвёл промежуточный итог, — в общем так, братья славяне, будем считать, эту часть утрясли. Что ещё на повестке? – и снова сел, нервически выискивая задом точку поудобней. Артист из него был никакой: Кирилл, как бывший чекист, разглядел в нём эту особенность ещё с первого дня сотрудничества.
— Дальше у нас по плану национализация, — будничным тоном, тоже приподнявшись и снова опустившись на стул, сообщил Капутин. Будто это было делом решённым.
— Во-во! – воскликнул Мякишев, — вот именно! Пора этим гадам, у которых руки по локоть в газУ и нефтИ, знать своё место. Олигархи, мля! Сосут, понимаешь, с вечера до утра и обратно, пока все недра не обессушат. А ты сиди у моря да жди погоды совместно с твоим же обворованным народом. Нет, господа хорошие, прижучим вас, давно пора. По-ленински – разом и архибольно!
— Верные ваши слова, товарищ президент, — подхватил я его мысль, — это будет Указ за номером два. Ваш. А парламент, мы не сомневаемся, поддержит.
— И народ оценит, — добавил Кирилл, уже войдя во вкус благодарных реакций устроившегося в главном кресле вождя-полудурка. – И ответит доверием.
— Готовьте! — коротко согласился Адольф. — Сразу как заберём парламент. Но и про номер первый не забыть… — сказал и выразительно глянул на нас, поочерёдно.
— Ну а что по религии? – осторожно поинтересовался я, уводя разговор в сторону, — Есть у нас соображения?
— А что такое? – не понял он, — как была эта муть голубая, так и есть. Главное, чтоб попы не зарывались. Пусть знают место, а деньгами, где надо, поможем: достроим, подкрасим, вступимся от вандалов. Главное, чтоб только свои проповедничали, проверенные. И они же про всё остальное вещали, сторонясь вольнодумства. Типа как было при Союзе, но только без особой агрессии и лишних ограничений. Чтоб, хочешь – веруй, не желаешь — катись дальше. А эту самую свободу совести забери с собой и спи с ней, и не предъявляй кому не надо. И не волеизъявляй не по делу, фильтруй вольницу, а не то в потёмках очутишься, меж двух берёз заплутаешь, а после выхода не найти. Ну а Христос, как говорится, всё одно своё «восхреси» получит. И «смертью смерть поправит» заодно. А попики наши пускай с глотовскими почаще советуются. – Он раздумчиво потёр переносицу и втянул носом воздух, — Собственно, пока всё. Остальное — по факту неудобства.
— Что ж, мудро…- многозначительно покачал головой Кирилл, явно одобряя слова лидера нации. – Мудро и дальновидно.
— С Патриархом не желаете повстречаться? – на всякий случай осведомился я. Думается, было бы полезно, особенно учитывая наш новый концепт.
— Обойдётся, — отмахнулся Адольф, — не сейчас. Поначалу людей расставим, по валюте порешаем, МВД по новой перезапустим, а там уж поглядим, кого куда и за каким хреном отмаливать.
— А с неправославными что делаем? – вновь осмотрительно добавил Кирилл. – Развиваем или принципиально гасим как тематику?
— Ты про татар или про кого, я не понял? – настороженно повёл бровью президент. — У меня с ними вообще-то сложно. Я сам 8 лет на ихнем округе просидел, до сих пор не забуду, как мой зам. полковник Бердибеков каждый раз на рамазан этот проклятый в обмороки заваливался: пост голодный держал, уразу — по-местному. Ненадёжный народ, скользкий. Сала они, понимаешь, не признают: ни отдельно, ни вместе с целиковым кабаном — будто сами лучше, обормоты. Он мне по этим своим месяцам халяльным всю отчётность проваливал, морда татарская. А ты говоришь, раскручивать или как там ещё.
— Нет, я — вообще, я в смысле религии, Адольф Михалыч, — попытался отбиться Кирилл. — Исламское мировоззрение присуще огромной части нашего населения. С Татарией-то как раз всё в ажуре, у них там своё, у нас своё, и как бы есть баланс интересов. Вопрос больше относится к мусульманскому Кавказу, особенно к его мятежной части. Лично мы считаем, что именно там зарождается волна новой агрессии, которая не сегодня-завтра докатит до центра.
— Возможны теракты, товарищ президент, — плеснул я и своего керосинчика, — и главная опасность исходит из Чечни. С остальными ещё так-сяк сладим. В крайнем случае, введём прямое правление. Нам в этом смысле не привыкать, если иметь в виду исторический аспект в его широком смысле.
— Ну и что предлагает администрация президента? – насупился Мякишев, уже успевший перенацелить мысль от безобидных татар в сторону непокладистых горных человеков.
— Отделяться! Стеной! – ответ Капутина прозвучал намеренно резко, чтобы, сбив вождя с толку, вбросить в дискурс радикально свежую идею. Сказал и, не давая Адольфу опомниться, продолжил с той же разящей энергией: — Пускай они сами по себе, а мы – сами, иначе быть большой беде. Они же дикари, Адольф Михалыч, звери, они только воевать и могут. И чтобы обязательно насмерть. И главное, сами того хотят – так устроены. Мир с русскими для них – грех, война – прощение грехов, избавление от векового груза. Ввяжемся в долгое противостояние, сами же и заклинимся. И если, к примеру, ваш министр пообещает взять Грозный за пару часов одним, допустим, полком, не верьте. После не отмоемся, а деньги, что угрохаем, уйдут на восстановление потерь. Лучше сразу пустить их на дело замирения. Глядишь, ещё сдача образуется. А чертям этим дать независимость и распрощаться уже через стену.
— Это ты про долину или про горную часть, я не понял? – встрепенулся Адольф, — где городить-то собрался?
— А про всё! – Кирилл и тут не растерялся, в очередной раз выдав чужую идею за свою, — всю их землю отметём от себя, и делу конец! А русским микрорайон отгрохаем, с газом и теплом. Но уже с нашей стороны, кто захочет. Остальные пусть решают. Им нужен мир. И нам. У нас одновременно на мир и на войну ресурса не хватит. А мир есть Бог, как известно. И любовь. Для них, я имею в виду, для русских переселенцев. А прочий народ оценит и в мыслях поблагодарит за заботу. Тоже на руку нам, не находите, Адольф Михалыч?
— Так это ж референдум, не ме-е-ньше… — в раздумье протянул Мякишев, задрав глаза в расписной потолок кремлёвского кабинета, — что население-то скажет ещё помимо благодарности…
— Население скажет то, что ему посчитают, — на этот раз я успел встрять в разговор, опережая вконец обнаглевшего Капутина. – А Кошак утвердит на пленарном заседании. Он на то и нужен, чтоб глас народный соответствовал вашим решениям.
— А не забалует? – вождь недоверчиво сузил глаза и уставился на нас обоих. — Я про народ, в смысле. Козью морду не сделает?
— Ни боже мой, — я снова подал голос, рассчитывая выровнять положение сторон, — ведь вы вспомните, товарищ президент, мы же единственные во всей Америке и Европе, если не считать завезённых, кто имел собственных крепостных рабов. Думаете, выветрилось? Их и сейчас у нас — каждый второй, просто они об этом не в курсе. Да за всю историю России, если уж на то пошло, была-то всего пара лет, когда страна была не под троном. Ну, и ещё, наверно, с февраля по октябрь 17-го. Всё остальное время: верхи — наверху, низы – внизу. А середина — в рот воды набрала. И ничего с этим не поделаешь. Так что съедят, даже не беспокойтесь. А потом вам же лишний раз спасибо скажут.
— Это под каким ещё троном? – внезапно нахмурился Адольф Михайлович. — Хочешь сказать, от революции и до Пятнистого у народа свободы не было? Это какой ещё трон, ты чего тут несёшь, умник?
Тут я понял, что на этот раз обхезался по-крупному — так бы наверняка истолковал ситуацию Ионыч. И сдал назад, резко и позорно:
— Да нет, товарищ президент, я совсем не в том смысле. Я про то, что свобода-то была, и ещё какая. Но только использовать её против власти не было нужды, потому что отсутствовали основные противоречия, базовые, исконные. – На мгновение я остановился, чтобы набрать в лёгкие воздуха и сообразить, чем ещё дезавуировать этот непростительный промах. И нашёл. — Это сегодня, можно сказать, народу вновь вернули уважение к власти и свободу её выражения, а ведь ещё недавно, при Шевелюре, я имею в виду, попробуй-ка лишь рот раскрыть навстречу новой догме, если ты не с ними или не против нас. Свобода лучше, чем несвобода, это же любому понятно.
— А-а-а… — сжалился надо мной разом воспрянувший Адольф, — раз и ты про это, то ладно. Только в другой раз, Хорьков, выражай мысль ясней и твёрже, без этих, понимаешь, своих — кто внизу, кто сверху — трое сбоку ваших нет.
Общаясь с Мякишевым, я вынужден был постоянно занижать планку собственной личности, приноравливаясь к этому питекантропу то так, то эдак. Редко когда мне удавалось избежать ненависти по отношению к самому себе за низость пресмыкательства перед одноклеточным пустобрёхом. Думаю, близкое к моему чувство испытывал и Кирилл, однако с учётом поселкового происхождения и гибкой социальной адаптивности, ломать себя об колено ему было много легче моего. Обоим нам оставалось лишь ждать большого перелома, планы на который у нас, естественно, имелись, и немалые, хотя и без детально проговорённых деликатных моментов.
— Есть ещё одна тема, Адольф Михалыч… — начал было Кирилл и замялся.
— Говори, Капутин, — подбодрил его Мякишев, — вы меня оба так замонали, что я уже готов на всё, включая эту вашу стену мусульманского плача.
— Мы всё думаем, хорошо бы вернуть людям образ Союза… собрать старые земли в новый узел, под российский протекторат. Или ещё лучше создать целиком новое государство, тоже российское, само собой, вместо этого половинчатого фиктивного СНГ.
— Захват? – коротко оценил ситуацию вождь. Внезапно оживился, – Через третью войну?
Кирилл покачал головой, не соглашаясь.
— Ну зачем же так… Можно намного проще. Просто купим с потрохами: главам наобещаем рай при жизни, республикам дадим мнимую самостоятельность и условно равный голос.Ну а референдумы отконтролируем.
— Это как? – не понял Адольф, — вместо ихнего народа сам же пойдёшь бюллетень в дырку заталкивать?
— Это решаемо, поверьте, – хладнокровно отбил его сомнения Капутин, и я вновь не мог не оценить его чекистской сноровки, — пошлём людей, они помогут кому надо и чем. Вы же знаете: при желании верхов мнение низов в расчёт не принимается. Так ещё с Римской империи заведено, а у нас тут не Рим, у нас гораздо хуже и поэтому намного проще.
— Так вы это… типа обратно к империи призываете, что ли? – не понял Мякишев и нахмурил левую бровь, — как при Втором Кровавом Николашке, что ли?
— Империя, Адольф Михайлович, это когда имеется митрополия, а у митрополии есть колонии… — вежливо вставил слово и я, пытаясь тоже достучаться до президента, — А у нас какие колонии? Кто? Где? Мы просто вернём своё, бывшие наши же с вами республики. И поставим туда своих людей. В смысле, ваших – верных и чётких. Не всяких там бывших по типу обкомовских партийцев, само собой, а из новых, думающих, но и преданных заветам.
— И на всё согласных при абсолютном соблюдении внешних признаков самостоятельности, — деликатно добавил Кирилл.
— Действительно, — снова вмешался я, — ну отползут слабые да неверные типа прибалтийских, а остальные-то не дураки. Это я не про сами народы, это я про их президентов. Каждому, скажем, по полмильярда зелёных в зубы на спецсчёт или в ценных бумагах, и пожизненный рай, как уже сказал Кирилл Владимирович. И, само собой, гарантия безопасности — во время и после. Мы тут прикинули, что они так нахлебались в своём одиночном заплыве, что вряд ли устоят. Опять же и ответственность скинут за то, чего успели наворотить. Особенно среднеазиатские: им что русских давить, что своим житья не давать. Ни жрать, простите великодушно, ни работы никакой, ни света, ни газа, ни чего другого. Сплошной султанат с канареечными монументами вместо обещанного счастья, бензина и еды. Вот увидите, они так и так скоро здесь пастись будут все, на нашем лугу. Или же сдохнут. А так… — Щедрой рукой я обвёл панораму сакрального кабинета и взвёл глаза в его потолочную роспись, — а так вы не кто иной, как собиратель русских земель, человек, воссоздавший из праха единую и никем уже более не делимую территорию национального единства и всеобщего примирения. Деятель мирового прогресса, вошедший в историю. Разве ж не стоит попробовать такое, а, товарищ президент?
В этот момент Кирилл, терпевший, но всё ещё не согбенный, вставил-таки свою подлую коррективу:
— Адольф Михалыч, вы слышали, как только что Хорьков озвучил разработанный мною план возвращения к истокам. Хотя сделал он это более чем приблизительно. И потому я должен его несколько скорректировать, чтобы не вводить вас в заблуждение. – Он ласково глянул в мою сторону и впервые улыбнулся недоброй улыбкой. — Неточность в том, что Владислав забыл упомянуть, кто именно пойдёт на приватный контакт с лидерами государств.
— А кто? – приглушив на всякий случай голос, пробормотал Мякишев, явно воодушевлённый перспективой войти в историю современного мира. — Это ж типа другого ГКЧП будет, не меньше. Разве что по внешнему направлению.
— Он и пойдёт, — неожиданно для себя выдал Капутин, имея в виду меня. – Вас-то мы никак не можем подставить. Если, не дай бог, вскроется вся эта разработка, то вы же понимаете, это не только скандал на весь мир, но ещё и преступление против цивилизованного миропорядка.
Адольф молчал. Видно, переваривал. Это было меньше, чем войсковая операция, но больше, чем позволял страх и разум. Придя в себя, подозрительно уставился в Кирилла:
— А сам чего ж?
— Сам – лицо обличённое. Под тем же флагом хожу, что и вы. А его, — он кивнул на меня, — для начала уволю по бумагам. Фиктивно. И пошлём как тайного курьера с полномочиями. Вам даже звонить никому не придётся. Лично наберу каждого, чтобы приняли кой-какого человека, для консультаций.
«Хорошо отомстил, зараза, — подумал я, втайне наслаждаясь чекистским быстроумием своего непосредственного руководителя, — если и на самом деле что, так я же буду крайним. А сложится – ему в победителях ходить, хитроплётному». Я и так знал, что по всем основным показателям проигрываю этому человеку. Зато по второстепенным – был с отрывом впереди. Но только вторичные признаки мысленного превосходства никак не могли влиять на ход вещей. В деле, куда нас порознь и вместе забросило волной судьбы, лучшее место было уготовлено лишь одному. И пока этим кандидатом оставался, к сожалению, не я – насколько успешный умник, настолько же и неудачный рифмоплёт. А ещё я всегда помнил, что хорошую голову трудно найти, но зато и легко оторвать.
Из записей Меланьи Капутиной, супруги руководителя Администрации президента России.
Я часто вспоминаю нашу с Кирой свадьбу. Признаться, до сих пор не понимаю, почему папа незадолго до оформления моего брака несколько раз убедительно просил меня найти предлог и уговорить Кирилла, чтобы я оставила девичью фамилию. Моё же удивление такой его настойчивостью он отчего-то игнорировал: всё жался как-то, мялся, намекал на некие фамильные корни, которых, если уж на то пошло, сам же не ведал и не знал. Это было так непривычно для него, что я между делом упомянула об этом маме. Просто в поиске причин. Она аж взвилась и тут же, как была в замасленном фартуке и недоснятых бигудях, понеслась разбираться с отцом. Не знаю, как они там схватывались и какие доводы приводил родитель: я только слышала, как она орала, что, мол, Кирочка уже в своём щенячьем возрасте практически третье-четвёртое лицо в государстве, и что дальше-то будет, сам подумай! А одно и будет – прямой путь в президенты! И ещё успела выкрикнуть, что, если, не приведи господи, с папой чего случится на нервном месте депутатского Председателя, то вся надежда за сохранность семейных ценностей обрушится исключительно на Кирилла. А мы его, даже не успев как следует приласкать и закрепить в семье, уже сейчас отвергаем через этот твой идиотский фамильный отказ. Кричала на весь подъезд так, что было неловко перед соседями. Мы тогда ещё не переехали на новый адрес, куда нас определили люди Дмитрия Ивановича Старцева, Управделами президента Мякишева. Старую, кстати, приватизированную, тоже нам оставили. Сказали, для дочери будет, отдельно от родителей. За так. Но ведь Кириллу ещё и своя положена, как высокому кремлёвскому чину. В общем, с жильём разобрались с избытком. К тому же на старую Киркину площадь переселили его маму, мою свекровь из Рабочего посёлка, где ещё какое-то время назад я совершенно всерьёз собиралась провести остаток жизни вместе с любимым.
Ну а нам предоставили вообще какую-то сумасшедшую, 360 квадратных метров, почти целиком обставленную: пешком от Кремля, с вооружённой охраной и спецсвязью. Тоже насовсем – даже если не надо.
Потом я пожалела, что, хорошо зная родительницу, так примитивно подставила отца. Но я ведь, честное слово, так и не заимела от него разумных объяснений. Но и маму в какой-то мере понимаю. Мама моя всегда была на редкость расчётливым организмом, нацеленным строго на разумное, практичное и, если сложится, то и бессрочное. О добром мамочка заикалась чаще по праздникам и то лишь в случае совпавшего с ними собственного настроения.
Ко времени нашего бракосочетания папа ещё не успел возглавить Верховный Совет Народных Депутатов, но несмотря на это, на свадьбе отметились все, кому не лень. От лагеря соперников по предстоящим выборам были Зиганшин на пару с неразлучным полупсихом Жирохудновым. Тот к финалу праздника напился, распустил галстук и принялся поливать грязью Америку и всех американцев, не разбирая, кто у них там за кого и против чего. Впрочем, к этому все давно привыкли и просто не обращали внимания на его очередную клоунаду. А вот Зиганшин меня удивил: подошёл, крепко пожал руку мне и Кириллу, после чего поднёс Жостовский поднос, почему-то дополнительно расписанный сзади под хохлому. Сказал:
— Надеюсь, такое усиление русского духа окончательно приведёт вас, дорогие молодожёны, в стан истинных патриотов нашей родины.
— А мы и есть истинные патриоты, — улыбнулся, помню, Кира, ответив тогда начальнику всех коммунистов, — и когда придём к власти, я очень рассчитываю на ваше сотрудничество. – И принял из его рук поднос. Зиганшин на миг задумался, елозя верхней губой по кончику рыхлого носа, и отреагировал более чем загадочно:
— Память, дорогие мои, это медная доска, покрытая буквами, которые время незаметно сглаживает… если только иногда не возобновляет их резцом… — и отошёл как ни в чём не бывало. Через пару лет, кажется, Кирилл признался мне, что ещё до нашей свадьбы Зиганшин уже пребывал в курсе предстоящих парламентских раскладов, вынюхав о той роли, которую в паре с депутаткой Матюшко сыграл мой отец при создании двух равновеликих «Единств». Так что он уже тогда был непомерно зол, но и ссориться больше не мог, понимая, что лишат и того, что есть. Но только в ту пору я не знала, что Кира упомянул об этом не случайно. Вероятно, уже тогда их кремлёвский паучатник планировал медленное дистанцирование от моего отца. Как видно, стряпали очередную негласную операцию. Меня же он, скорей всего, использовал в качестве грубого наждачного инструмента, прозрачно намекнув про папину измену, — имея в виду его многолетнюю связь с этой стервозной барынькой-прокуроршей Алевтиной Матюшко.
Зато все первые годы брака я витала исключительно внутри благодатного озонового слоя, ну просто, как реально неземная ангелица. И даже несмотря на то, что мой любимый Капутин шёл наверх так стремительно, что времени на семейную ласку почти не оставалось, я всё же находила время похищать его у дел, чтобы любить, тискать и разговаривать обо всём на свете. Оказалось, мой муж много чего знает и не только из областей, прилегающих к юридической науке, политике и различным кремлёвским делам. Порой мне удавалось расслабить его настолько, что Кира, внезапно сбросив с себя этот вечный флёр озабоченности, хватал меня за руки, кружил по дому и вдруг резко ронял на кровать. А потом он любил меня, умело и основательно. Я ещё, помню, удивлялась, откуда в нём, вечно занятом, ещё начиная с отроческих лет, и сверхразумном человеке столько умений и не классических приёмов в наших с ним сердечных играх. Я-то, дура, с малых лет профессорская дочка, всего лишь полагала себя опытной искусительницей, начитавшейся любовных книжек с иллюстрациями и без. Он же, парень с рабочей окраины, родившийся натурально вблизи подъёмного крана, в первый же раз объяснил мне, неумелой идиотке, что к чему и отчего бывает так, что хочется выть от страсти, находясь в плену этих нескончаемых конвульсий.
Он работал, я его ждала — больше ничего. Трудиться запретил категорически. Сказал, стерпит твоя филологическая наука, тем более что там уже всё найдено, состыковано и решено. Разве что пару слов местами поменяют да одно-два ударения попутно разрешат. Сказал, ходи в бассейн, заведи собаку и думай о нашем будущем ребёнке. Ты мне здоровая нужна. Пошутил ещё вдогонку, что, мол, трону понадобится наследник, и ни в коем случае не наследница. Иначе, шла бы я лесом или, на худой конец, к бабке-ворожихе.
Я тогда уже по большей части обитала в Ямках – 8, лишь изредка выбираясь в наше городское жильё, или за тем, чтобы навестить родителей. Эти «Ямки» тоже выделили Кириллу согласно занимаемой должности. Там у нас вместе с пристройками, гостевым домиком, бассейном, теннисным кортом и постом охраны вышло где-то под 2000 квадратных метров на 4-х сосновых гектарах. Честно говоря, вступив во владение этими землями и площадями, я поначалу немного растерялась. Не думала, что российский чиновник пускай даже высокого класса заслуживает подобных даяний и благ, к тому же оплачиваемых казной. Что-то было тут не так. Но муж мой лишь посмеивался каждый раз, когда я заводила об этом речь, обрывал меня на полуслове и прижимал к груди. От него неизменно пахло моим любимым «Иси Мияки», которым пользовался и отец, когда-то открывший для себя этот парфюм, находясь в командировке в Токио. Пожалуй, этот волнующий мои ноздри аромат был единственным общим местом в ощущении мною отца и мужа. В остальном всё было иным, совсем. Они были настолько разные, что иногда так сильно ощущаемая мною дистанция от одного до другого заставляла задумываться о собственном положении внутри нашей непростой семьи. С самого начала мне казалось странным, что отец, будучи убеждённым демократом, интеллигентом, автором новой конституции и, если угодно, в каком-то смысле даже аристократом духа, в один прекрасный день словно разом поменял веру, стерев её ластиком. Отрёкся, перекрасился и, резко отойдя от старых убеждений и дел, тут же вошёл во вкус новых.
Впрочем, на первых порах опасения мои в подобной ментальной нестыковке родни всё же рассеял один приятный человек. Отчего-то люди наверху, кто в прямую, кто за глаза, называли его Ионычем. А он — Дмитрий Иванович. Кажется, Старцев или как-то близко. Ужасно знакомое сочетание. Но вот только, сломав голову, я так и не догнала, чем же было это навеяно.
А сказал такое:
— Ваш папа, Миленька, просто переменил либеральный дискурс на общегосударственный, и низкий ему за это поклон. Он ведь по сути своей коренной государственник, который просто однажды проснулся и понял такое про себя. И нет в том ни секрета, ни беды. Добро в каждом хорошем человеке борется если не с окончательным его же злом, то уж, по крайней мере, с какой-нибудь кишечной палочкой, какая ворочается внутри него и мешает жить. Так что, всё в порядке, дочка, спи себе спокойненько, дыши этой сосновой воздушностью, обедай со вкусом и люби родителя своего и мужа. Оба они, что один, что другой, люди редкие и бесценные для нашей Россиюшки.
Ионыч явился в одиночку, без привычного для кремлёвского начальства охранного сонмища. Был, правда, один сопровождающий, да и того он оставил у въездного поста на наш участок. Ещё шутливо называл его, как мне запомнилось, звериным именем: то ли Енотом, то ли Бобром, то ли Барсуком.
— Почему так, Дмитрий Иванович? – поинтересовалась я, имея в виду такое весёлое прозвище у его помощника.
— А потому что он животное и есть, — мило хохотнул мой симпатичный визитёр, — умеет такое, какое любому другому и в голову не придёт. – Но и добавил: — В хорошем, конечно, смысле, Меланья Антоновна. В добром.
Кирилл тоже, говоря иногда о своём первом заме, частенько называл его то Хорем, то Хорьком, а то и Хорьком вонючим. Но тот изначально так и так был Хорьков, а, значит, мотив к тому имелся. Здесь же никаким доводом, как мне показалось, не пахло – просто сам человек, как видно, был особый. Как и этот приятнейший Ионыч, сумевший пробить для нас райские кущи по линии Управделами при Президенте.
Мы пили чай, болтали о разном и даже иногда смеялись шуткам, которые сам же он отпускал, рассказывая про своё кремлёвское, так домовито управляемое им ведомство. Вскоре выявилось и богатое прошлое моего гостя: спортсмен, тренер, политик, хозяйственник. Друг, в конце концов. И борец – тут и там, в прямом и переносном. Если совсем уж коротко.
А потом… Потом он между делом махнул рукой в сторону лимузина, и по его начальственному зову таинственное животное Барсук выбрался наконец-таки из-за своей сияющей чёрным лаком брони. И доставил к нашему столу плетёную корзинку, покрытую куском синего шёлка. Там он в ней и оказался, наш Тони, двухмесячный щенок лабрадора: чернющий, как угольная сажа, совершенно нереально тёплый живой подарочный комок в виде собачьего детёныша, вытянутого из-под новогодней ёлки. От него и запах исходил точно такой, как в далёком детстве пахла мамина подмышка, – ласково и по-родному. Помню, как я схватила это сразу ставшее мне родным существо и нежно-нежно притиснула к груди, будто уже тогда понимала, что окажусь бесплодной. Пустой. Никакой. А Ионыч глядел и улыбался почти что окончательно по-стариковски. Он был сед, зрел и мудр, этот милый пожилой дядька. И угадал с подарком. И тогда я подумала, что если Кирилла в его рабочей жизни окружают люди подобные Ионычу, то я, наверное, за него спокойна. Потому что такие не предадут и не подведут.
Вот у папы на его председательском месте, насколько я знала, дела обстояли не так безоблачно и гладко, как шли у моего супруга. Там ему доставалось ежедневно, порой без передыха – находили всякие и добивали, и не только по будням. Ему вечно приходилось улаживать непримиримые интересы противоборствующих парламентских сторон. Первые «единщики» выдвигали одни законы, настаивая на жёсткой проверке овощей и фруктов на наличие бацилл и прочей заразной гадости. Другие «единщики», не соглашаясь с первыми, требовали сперва установить сроки проверок на эту гадость и ратовали за неподкупный карантин для вообще всех видов продукции, возимой из-за рубежа. Первые насмерть стояли за отмену техталона при эксплуатации транспортного средства. Вторые, наоборот, — лишь за урезание транспортного налога и запрет некачественного бензина вплоть до посадки корыстолюбивого производителя или пойманного разбавителя топлива. Ну и всякое такое, от запрета разведения вредных пчелиных пород, до отмены лицензирования на крепкое там, где раньше торговали лишь пивом и табачкой.
Папа был ровно посерёдке, урезонивая одних и призывая к порядку остальных. Попутно сглаживал, как умел, эти вечные протесты жирохудных зиганшинцев, недовольных любым решением любых парламентариев.
Так и жил день ото дня, приходя домой взвинченным и усталым. Что-то мучило его, но что – не говорил ни маме, ни мне. Со своей стороны, мама считала, что отцу вообще не место в ВСНД. Что с учётом исторических заслуг, её Кошака следует сразу же перевести в мэры, вручив столицу в надёжные отцовы руки. Иначе для чего тогда новый президент Мякишев одним из первых своих указов отменил мэрские выборы, предпочтя им назначение этой должности непосредственно главой государства. И для чего, в конце концов, её мудроголовый зять сидит, понимаешь, при этом самом Адольфе – не для того ли, чтобы направлять бывшего генерала и советовать ему, куда надо и чего не стоит?
Именно таким манером мама теперь доставала меня, звоня трижды на день и тараторя про якобы папину карьерную невезуху. О том, как он изводит себя, ежечасно разрываясь между добром и злом, но больше ещё и оттого, что эти проклятые философские категории меняются местами в недрах парламента с такой неимоверной скоростью, что папочке ничего не остаётся как идти на очередной сговор с совестью. А он не любит этого и не умеет, потому что всей своей жизнью доказал преданность идеалам и нераздельность чувств. И потому отдать ему город, где он станет единственным полновластным управителем, без раздражительных метаний и нервических утрясок чёрт знает с кем, – самое оно для всех.
Кирилл успокаивал. Объяснял, что работа на председательском месте предполагает высочайшую ответственность и суперквалификацию. И это даже не труд, говорил, а скорее миссия. И всеми этими качествами, как никто, обладает мой отец. И никто кроме папы не смог бы держать в узде этих необузданных депутатов. Хорошо ещё, что отменили Совет Федераций, как дополнительный государственный институт, не то бы, сказал, пришлось каждый раз пересматривать в среднем два решения из трёх, которые ни по какому невозможно было бы провести через консервативно устроенную верхнюю палату. Ну и так далее, и тому подобное: разжёвывал мне всё это без остановок и любых сомнений в голосе. Именно в ту пору я, кажется, впервые спросила Киру о том, куда мы все, по его мнению, идём. Он ведь уходит, приходит, вновь исчезает. Там за его спиной происходит некая удивительно важная жизнь, и я точно знаю, что мой муж в этой жизни далеко не последняя спица в колесе. Я просто кожей чувствовала, что то, что он делает вместе со своим Хорьком, впрямую влияет на судьбы нашей страны. А ещё знала, что этот бравый генерал, который в одночасье выбился в люди через телевизор, всего лишь верный солдат отечества и не более того. По крайней мере, Кирилл неизменно говорил о нём с иронией и даже с некоторым сарказмом, будто тот и не президент вовсе, а так, залётный временщик, ищущий приключений на свою некрепкую пятую точку.
Как-то я выбрала момент, когда Капутин более-менее был при настроении и не так чтобы замотанный. Подкатила к нему, просто поговорить, доверительно. Не в постели, нет, — на природе: в Ямках наших и с Тонькой на руках. Помню ещё, спросила его:
— Кир, скажи, куда мы все вообще идём, в какую жизнь? И как конкретно определить тот строй, который вы хотите создать? Это что, окончательно суровый капитализм или, может быть, возврат к прежним ценностям, но только на основе полностью рыночных отношений?
Он тогда не стал ни отшучиваться, как делал обычно, ни переводить разговор на другую тему. Серьёзно так глянул мне в глаза, как не смотрел раньше, притянул к себе и сказал:
— Знаешь, Милька, я рад, что ты меня об этом спросила. Потому что рано или поздно всё равно пришлось бы объясниться. Поверь, в этом нет ничего личного — вообще, совсем. И как бы я ни старался обойти эту стену, её уже по-любому не обогнуть. Она нескончаема. И не проломить тоже. Можно лишь уйти от неё, идя не по прямой, но по косой, чтобы и в видимости держать, и помнить, но и не стремиться проникнуть за.
— Что ты имеешь в виду, Кирилл? — спрашиваю его и верю, что сейчас он искренен со мной, как никогда раньше. И серьёзен.
Отвечает:
— Я говорю о том, Миленька, что и вчера, и сегодня, и ещё много-много лет наш с тобой народ жил и будет жить в архаике, в этой глухой непроходимой тайге, в куче неразобранного мусора, какая собралась за все предыдущие русские века. Мы ведь до сих пор сами ещё не поняли, где тут что и как. Мы думали о коммунизме, а на деле исповедовали язычество. А оно взяло да в какой-то момент оказалось перекрашенным в серое православие. И кто бы и что не затевал на нашей земле, будь то коалиционное большинство или же любой отдельный правитель, он всё равно станет вынужденно отвечать за существование подданных. Хочешь — не хочешь, а накорми людей, даже тех, которые не хотят работать в полную силу или вообще не думают о заработке. Просто привыкли за наши проклятые века довольствоваться малым. Ну как их заставить, к примеру, делать бизнес вопреки их же собственной воле? И не то чтобы кто-то не давал, мешал, отнимал идеи или орудия производства. Нет, всё не так – просто не надо этого русскому человеку: ни работа никакая, ни свобода эта сраная. Бизнес, какой ни есть, в представлении русского ума уже изначально есть подлое и наглое воровство. Так считает население, и потому оно не становится гражданами. А свобода – это что вообще такое: для чего она, кому, зачем? Нет, не знаем, не помним, не нужна. А была б нужна, так поднялись бы да взяли, как в какой-нибудь тухлой Европе. Свободу ведь сами берут, потому что не могут иначе. Не ждут, пока поднесут на блюдечке. А только нам, как видно, не надо. Мы ведь другие, особые, не такие. Мы же богоносцы, мы — избранные… Мы живём так, словно ставим вечную пьесу и сами же её участники. С одной стороны, в ней та самая архаика и растворена, хотя в чём-то она и гармонична, но с другой – трагедия и пожизненная драма, чуть ли не античного замеса. Просто полная и невообразимая хренотень, не поддающаяся ни логике, ни здравому смыслу, ни взятию на пробу из пальца. Мы же — ве-ли-ки-е! С нами так нель-зя! Не доставайте, оставьте нас в покое, мы не народ, мы население, так что лучше верните нам лапоть и налейте щей, а дальше мы уж сами.
Сказал и скривился. И замолчал. Видно, я невольно задела какую-то страшно важную для него струну. Хотя и ничуть не жалею, потому что, ещё сколько-то помолчав, Кирилл уже продолжил сам, взяв меня за руку и прижав её ладонью к сердцу.
— Знаешь, раньше я искренне, хотя и тайно, думал, что путь у России один – на запад. А теперь я так не считаю, потому что нет для нас этого пути. И даже хорошо, что мы настолько от них отстали. Потому что, если бы стали менять этот путь, то завязли бы, стоя на том же самом постылом месте, если даже не откатились бы назад. Вот, к примеру, взяли мы недавно да и вышли из Совета Европы: сама, наверно, в курсе. Это означает что? Это значит, будем стрелять. Да-да, именно так — наказывать через тот самый уже подзабытый обществом расстрел. Снова, как и было всегда. Кстати, только между нами, отец твой тоже — за. Сообразил-таки, посидев на народной воле. – Я вздрогнула и опустила глаза. Мне было понятно, о чём говорил Кира, но отчего-то я испытывала и неловкость, будто за эту смерть по закону, что вернулась на нашу землю, отвечал не кто иной, как мой законный муж. Но он лишь сильней прижал мою ладонь к груди и окончательно разжевал мне, наивной дуре: — Спросишь, для чего это сделали? Отвечу. Чтобы страх народ не потерял. Плевать на Европу, мы ещё сами толком не решили, как выживать будем, с ней или без неё. А народ наш… Он ведь даже не самой смерти боится, он просто не хочет думать о ней, отчего-то равняя себя с теми, кто честно заслужил права. Права человека. Но только права эти, если без обязанностей, — уже изначально мёртвые, поддельные. Никакие.
— И что же нам всем теперь делать? – в растерянности пробормотала я, всё ещё мысленно сплетая и расплетая слова, сказанные мужем. — Как жить, не имея вообще никакой надежды?
— Чтобы создать новую страну, другую, отличную от той, что и сегодня не умерла ещё в нашей общей голове, нужно прежде всего изменить собственную ментальность. И понять, досконально исследовать, буквально по косточкам разобрать причинно-следственную связь. Это я о родстве мыслей и поступков. Или скорее даже об их вынужденной нестыковке. Ну а потом уже решать, куда идти. – Он вздохнул, отнял от меня руку и сунул её под себя. — А пока нам, к сожалению, нужны цепи. И терять их никак нельзя. Таков, Милечка, мой первый горький вывод.
К тому времени я ещё не знала, что моему Капутину с его Хорьковым, несмотря на неугомонность обоих, так и не удалось пробить для папы мэрское место, даже говоря о перспективе. Мякишев был неумолим, так как, дав слово офицера, уже обещал эту должность человеку Ионыча. Дмитрий Иванович, как потом выяснилось, навестил его ещё до того, как Кира с Владом затеяли папин переход. Минуя Кирилла, само собой. Потом он объяснил им на чистом глазу, что даже не помышлял переходить кому-то дорогу, просто, мол, хотел для пользы общего дела предложить стране хорошего человека, хоть и несамбиста-толстяка. Да — да, а нет, так нет. Пришёл, говорит, к Михалычу по старой памяти, рассказал всё как есть, ну кроме уголовной части — что тот, мол, сын героя Советского Союза, к тому же дитя блокадного Ленинграда. И кроме всего, великолепный хозяйственник – поднял, можно сказать, из руин восемь бетонных заводов, наладил строительный бизнес, содержит два детских дома и приют для бездомных собак. А ещё имеет патриотические хобби — военная история, стрелковое дело, метание ножей в цель, адресная помощь раковым сиротам и диетпитание на основе низкоуглеводной пищи с целью экономии муки.
Самое интересное, всё было правдой. И про отца-героя, и грудное детство в обложенном немцами городе на Неве. Также — про бетон и стройки в Западной Сибири, командование которыми досталось, правда, его не менее ловкой, но более широкозадой чалдонихе-супруге. И про хобби не соврал, чем особенно растрогал боевого президента. Всё доложил кроме одного – что ходил тот когда-то в уважаемых авторитетах. Нынче же трудился губернатором области, где, как выяснилось, в давние ещё времена отбывал и сам Дмитрий Иванович, ввязавшийся по юной неразумности в одну некрасивую историю. То ли шапку сорвал с кого-то по неосторожности, то ли в силу досадной случайности стал участником группового изнасилования некой сомнительной особы. В общем, посидел сколько-то за свою ошибку и тогдашнюю молодую глупость.
Кирилл признался мне в этом незадолго до того, как они всё же скинули его, бывшего властелина то ли Ханты-Манси, то ли просто Хакассии. Кстати, когда-то именно там и сидел этот новоявленный мэр, соседствуя с Ионычем по нарам; да, оказывается, не просто отбывал, а был в ту пору старшим по зоне или похоже тому. Так Кирилл с Владиславом сыграли на том, что важная часть мэрской биографии была фактически утаена от москвичей и вымарана из всех документов. Хорьков отыскал сокрытые от общества сведения и произвёл по-тихому вброс в СМИ, после чего начался скандал совершенно неодолимой силы, который в итоге разрешил лично Мякишев, отказав хантымансийцу в доверии. И на место уволенного мэра поставил папу. А вскоре Адольф Михайлович и сам отбыл в эмпирии совсем уже иные.
В общем, все хороши. Но об этом после, да и то, если надо будет. И всё же до начала своего мэрства отец председательствовал в парламенте немало лет. И главная его заслуга – так считается в обществе — в том, что добился проведения всенародного референдума, чтобы собрать страну обратно, – в ту самую великую Россию, которая объединяла когда-то нации и народы. И с помощью моего мужа у него это почти получилось.
Из дневника руководителя Администрации президента России Кирилла Владимировича Капутина.
Вскоре после того, как мы въехали в Кремль и с помощью моего продажного тестя вновь оккупировали Белый Дом, то тут же запустили в производство штамповку строгих, но справедливых законов. Хочу сказать, что наиболее важные из них, типа о валютном регулировании, налоговый кодекс или, к примеру, закон о въезде-выезде из Российской Федерации, проскакивали уже без задержки, соединившись первым и сразу же вторым чтением в единый окончательный документ. То же было с законом о милиции и о специальных службах. Короче, жизненно важные темы не успевали толком задерживаться в воздухе Верховного Совета Народных Депутатов — ровно так, как мы того и хотели. Наиболее бойкие говоруны от обеих электоральных половин выходили, чеканили по-писаному, после чего закон лишь в редких случаях стразу же не утверждался большинством голосов. Нехватка болтунов первого «Единства» оперативно, в случае чего, восполнялась необходимой долей парламентариев от вторых «единщиков» — наших дорогих штрейкбрейхеров, как ласково нарекла их Матюшко, имея в виду обе братски устроенные партийные группировки. Подобным образом законотворчество работало и в обратном направлении — ушлая кошаковская пассия лишь успевала делать глазами, регулируя процесс отдачи заранее оговоренного долга. И тогда наш бронепоезд мягко катил дальше, так и не расчехлив орудий для любого боя. Хвостатые всё тех же вымирающих подвидов продолжали визжать из своего угла, однако ничего поделать не могли. Сам же Мякишев, крафтовый лидер нации – грудь в крестах, голова в кустах – успевал, не хуже злой поговорки, запускать проекты законов в свою медную голову лишь для быстрого ознакомления и последующей слабой переварки. Но, видно, голова навечно оставалась в тех непролазно колючих кустах. Так ни разу за всё президентство не успел ни слова вставить, ни как-либо обозначить текущую мысль. Когда-то, видать, мудрый бог, столкнувши нас на узкой тропе, не удосужился выровнять меж нами баланс — меня оставил как есть, при скромном, но своём: его же шлифанул в спешке и по-грубому, крупной тёркой, позабыв пройтись натфилёчком. Одним словом, безупречен оказался Адольф лишь в качестве идиота: в остальном, за что ни потяни, как был наивным уродом и жалким мечтателем с печёной грушей вместо головы, так им же и остался.
В общем, с помощью окончательно прирученного парламента мы плавно перешли ко второй по главности идее – вернуть людям могучую, хотя и наполовину утраченную страну. С первым замыслом, как я уже отмечал в прежних записях, мы с Владиком разобрались вчистую, без лишнего шума и ненужной бойни. Ближайший враг-симулянт в лице альянса лженародника Зиги и шизодидно ориентированного пройдохи Жирохуднова был также надёжно удвинут на обочину истории. Именно там было уготовлено им тухлое, но и не зябкое место — при дачах, машинах, повышенно казённом содержании и неотъёмном шансе художественно посвистеть. Да, они пока ещё плыли по течению, но были уже полудохлыми рыбами, какие ещё кормятся, но уже не размножаются, потому что твёрдо знают — жить и ответственно править, имея всё, намного сложнее, чем жить не правя, но имея почти всё. В прежние годы, установив персональный людоедский режим, они как никто умели прикидываться Родиной и от её имени вещать любую неправедную ахинею. Мы же с Хорьковым — лучше: я это точно знаю. Да, именно так: честней и лучше — хотя бы тем, что наша ахинея станет работать далеко не в пустой воздух, не осеняя электорально-двуногих идеями безликими и неоплодотворёнными. Нет, нет и нет — потому что, в отличие от той, она будет представлять собой почти правдивый вымысел, обслуживая отнюдь не каждого умника и далеко не всякого безголового, а людей будущего: просветлённых, конкретно неравнодушных, впрягших себя в ту же чёртову телегу и готовых, если что, увязнуть в болоте вместе с остальным народом. Во всяком случае, именно так мы с Владом для себя решили. И даже несмотря на то, что шанс для взаимной подножки всё же оставался, по факту выходило, что оба мы сумели избежать и двусмысленных намёков в адрес друг друга, и любых сомнительных недомолвок, и кривоватых взглядов из-под ненароком приспущенных век.
Да, скифы – мы! Да — азиаты! А мы этого и не отрицаем вместе с великим русским поэтом: жаль, не помню фамилии — ну который не постеснялся да и сказал эти слова конкретно про нас с Ионычем и Хорьком. Да, собственно, и про всех остальных, какие с нами и против нас.
Да, мы знаем, что мы огромная страна, но мы сделаем её ещё огромней, пускай даже придётся управлять ею из ханской юрты. Кстати, и Адольф согласен, хоть и не мыслитель, и по большому счёту, не жилец.
В общем, сперва по-новому и снова по-всякому обсосали тему с Владиславом — прошлись со всех сторон, на всякий случай отталкиваясь от наихудших раскладов. И двинули к Мякишеву, разговаривать. Уже конкретно. Только спрашивать совета не стали. Просто сослались на старый разговор и на его же согласие. И тут же поставили в известность, что начинаем реализацию идеи о собирании русских земель. В кулак. В наше прошлое. В наше всё – от счастливого детства и до победного гимна на все времена и на всех прежних языках. С понедельника.
— С богом! – напутствовал Адольф и трижды перекрестив каждого из нас, вдобавок поцеловал в губы. Тоже троекратно.
Мы вышли от него и, помню, синхронно утёрли рот тыльной стороной ладони, после чего ещё добавочно вытерлись одним на двоих хорьковым платком. Именно в этот момент меня посетила гениальная идея, которая стала основой наших последующих действий.
— А давай присобачим к этому делу Ионыча? – неожиданно для себя я высказал эту дикую, казалось, мысль.
— В каком разрезе, – не понял Влад, — к делу чего?
— А пошлём его вместе с тобой на переговоры с главами государств, — я даже оживился, уже мысленно рисуя картину соблазнения новых госцарьков нашим мудрожопым тёрщиком.
— Чтобы что? – поначалу верный Хорь явно не въехал в тему, — В качестве кого? И зачем? И почему он?
— Смотри… — мы уже сидели у меня, и нам успели подать кофе с печеньками и тёплым молочком. — Ты начинаешь, излагаешь, максимально заинтересовываешь. Сразу после тебя – он: по-доброму, по-свойски, по-стариковски… вставит как бы пару слов от себя. Со стороны самой жизни, ну типа памятный призыв нашей когда-то общей судьбы. Или даже зов предков, как угодно… Потом… потом ты просишь, чтобы переговоры продолжились без посторонних, вне любого протокола, потому что такова личная просьба президента Мякишева. Я со своей стороны тоже предупрежу, когда буду договариваться с их аппаратами. Так вот, как останетесь одни, Ионыч мягонько намекнёт насчёт презента, или же личного вспомоществования, называй как угодно. Он человек ниоткуда и никуда. Типа посланец небесного префекта. И он сумеет, вот увидишь, он у нас такой — без мыла куда надо въедет, зато потом сам же в то место, за какое прихватил, вгрызётся так, что мама не горюй. И обратного хода — уже никому. – Владик слушал внимательно, хотя и с лёгким недоверием. Однако меня ничто уже не смущало: я понял, что в очередной раз попал, – в хорошем, ясен пень, смысле. И продолжил наставления: — Так вот. Он перетрёт, а после него ты заново вклинишься. И дашь понять, что от обещанного полумиллиардного бонуса придётся откатить – проклятым финансистам, за гарантию гостайны и прочие интересы вовлечённых лиц. Скажем, 20%. И путай, путай… намекай, что средства не прямые, а по большей части привлечённые, и так далее… Да они и спрашивать не станут: просто согласятся или откажут. Или же возьмут паузу. Тут главное не смущайся: просто не забывай, что по сравнению с ними ты всего лишь стерильное дитя, безгрешный поэт, хоть когда-то и миллионщик.
— Это вы про всех так, Кирилл Владимирович? – уточнил он.
— Кроме этих шпрот балтийских, — отвечаю, — к тем не поедем, даже начинать не станем, так и так откажутся, да ещё на весь мир опозорят, твари упёртые.
Хорёк помолчал. И вдруг говорит:
— Так, может, и пускай? Позор, если в таком масштабе, это же прямой путь к досрочному отлучению Адольфа от власти. Вариант мягкого импичмента. – И уставился мне глаза в глаза. Пронзительно так заглянул, ничего не скажешь.
— Ну это мы и сами решим, без позора и без него самого, — не согласился я со своим многоходовым замом, — но только подо что ты в этом случае финанс зарядишь? Включая 20% на отдельные счета. Ясное дело, чьи. Или не ясное? – Я сказал и точно так же посмотрел на моего Хорька, с той же самой пронзительностью.
Я знал, что Владик знал, всё. И понимал не хуже моего. Только почему-то в наших неформальных толковищах он вечно оставлял за мной право последнего слова, тем самым подтверждая не должностной, но человеческий мой, личностный карт-бланш. Он как бы сообщал мне, не раскрывая рта и даже не посылая мысленных сигналов, что я чуть точней, слегка острей, малость шире, но, где надо, и поуже. Даже если речь по случайности заходила о его стиховых пристрастиях. И потому он был опасен, хотя не давал к тому прямого повода, никогда. Мы давно уже понимали друг друга с полуслова, однако в том месте, откуда могла начаться даже незначительная беда, его скакун тут же переходил на мелкую уступчивую рысь, ссылаясь на погодные условия, недостаток ширины шага и обужинность тропы. Порой мне это даже нравилось, поскольку в такие минуты я имел шанс ощутить собственный, пускай даже игровой масштаб. Но иногда меня это же самое и раздражало, потому что допускал, что со мной играют в наглые поддавки, и я не уверен, что за обшлагом рукава у ближайшего визави не кроется джокер из другой колоды. И потому всякий раз, даже будучи уверен в преданности Хорькова, я оставлял себе тайный закуток в пространстве взаимного доверия на случай вынужденного укрытия или даже побега.
Дело, однако, усугублялось тем, что Влад практически не имел слабых мест. Капитал – надёжно размещён по миру, в этом я в своё время имел возможность убедиться, подогнав к вопросу глотовских ребят. Семья, как таковая, отсутствовала: любыми детьми, от признанных до случайных, тоже не обзавёлся. Кажется, ещё имел на кармане пару лишних паспортов, но никогда об этом нет говорил. Ну и друзей, если брать до кучи, за каких можно бы потянуть и вытянуть, не наблюдалось. Одна лишь всепоглощающая страсть к делу и искренние устремления наверх, да и то лишь те, в каких больше неприметного честолюбия, чем неприкрытого тщеславия.
Короче, по итогам моих нередких размышлений Влад мне был не конкурент, а всего лишь соратник с немножечко завышенной планкой настороженности. Думаю, оттого мне подспудно и захотелось разбавить его Ионычем, вторым по доверию человеком в незримом руководстве страны. Зато первым по недоверию в моём личном параграфе продолжал числиться самозваный Адольф, которого я сам же себе и выбрал когда-то в единственные законные начальники.
Отбирая кандидата на поездку в постсоветские страны, я даже вначале подумал о Кошаке, учитывая его широкую известность в мире более-менее нормальных людей. Но, правда, тут же пересмотрел позицию – как-раз в силу именно этой сомнительной причины. К тому же он, московский мэр, успевший за последние годы надёжно подмять под себя столичную экономику, вряд ли сгодился бы на роль страстного агитатора за возврат к колониальному режиму. Да и про бабло не хотелось бы распространяться, несмотря, что — родня и жулик из новых, каким много есть чего терять.
Интересное дело, коль уж речь зашла о Кошаках. Тёща моя, она же мэриха, разом заделавшись главой бетонно-цементной компании в составе своего же многопрофильного холдинга, в единый миг, словно удачно ударившись оземь, обзавелась знаниями, опытом и связями, позволившими ей монополизировать строительный бизнес Москвы и области. Деньги, не зная объёма и стыда, потекли отовсюду, поначалу лишь вливаясь робкими ручьями в незнакомые ей, средней руки притоки. Однако уже через пару лет притоки обратились в личные полноводные реки, устремившиеся к родным морям и чужеродным океанам. Для удобства размещения приливов, отслежки отливов и формирования прочих отходных путей Милькина родительница прикупила банк, отобрав его вместе с громким брендом у наследников советского способа расчёта с населением. И тут уже оторвалась по полной, дав волю финансовой изобретательности своим новоявленным консультантам. Милька только диву давалась, когда речь заходила о матери. Ту же, изрядно подержанную ромовую бабу, словно выпекли заново, вымешав новейшим тестом, влив немерено заграничных дрожжей и целиком обдав густой шоколадной глазурью. В общем, случилось полное обновление всех дамских частей за исключением характера. Тот как был говно, им же и остался. Разве что поубавилось времени на отточенную демонстрацию наиважнейшего из тёщиных несовершенств.
Так вот, к делам. А они таковы. Первым делом, получив добро от Адольфа и закрепив это дело законом от Матюшки, мы провели обширную национализацию хапнутого у народа имущества. Да, собственно, и «добра» этого от президента особо не требовалось. Сам же он, бешеный наш Мякишев, процесс и начал. Как сел в Кремль, так заорал не своим голосом, буквально в первый же рабочий день:
— Отобрать у этих с-сук! Вернуть моему народу! А несогласных — к стенке, к стенке, к стенке!!!
Что ж, первым итогом Адольфова ора стал, ясное дело, выход из Совета Европы. Этим занялись юристы, и сделали всё в максимально короткий срок. И, странное дело: потеряв шанс найти справедливость в Европейском суде по правам человека, российский народ лишь дополнительно взбодрился, отреагировав на это громогласно и по существу. Правда, руку к тому приложил и Хорьков, организовав пару-тройку стихийных митингов в поддержку решений о разрыве России с европейскими правовыми институтами. Ну а дальше, как водится, мой верный Хорь, максимально оттянув пружину телевизора, резко разжал кулак. Ну и понеслась, как говорится, манда по кочкам — по всем программам, куда дотянулись Владиковы щупальца. К тому моменту оставался ещё один канал, из неверных, но только Владислав быстро разобрался и с ним, отобрав под благовидным предлогом частоту и лишив хозяина сытой вольной жизни. Он вообще-то гуманист, хотя больше и формальный, чем по существу. Но вместе с тем, Хорёк реально против насилия. Однако – и за смерть, но лишь по закону, потому что мысль о ней, сказал, бодрит и настраивает.
Я и сам не зверь, если на то пошло. И Милька моя типа ангел. И вообще. И потому мы тоже не против, хотя и без агрессии. А вот батя наш Кошак впервые сыграл на общем поле против согласованной наверху идеи. Но только поделать уже ничего не мог: бывшая прокурорша, а ныне Председатель ВСНД, ухватилась за шанс пострелять виноватых не просто, а с энтузиазмом. Знаю даже, что на какое-то время отдалились они друг от друга, даже в половом смысле, Алевтина с Антон Анатольичем. Потому что насчёт смертной казни тот и другая стояли насмерть: Алевтина — за, он — категорически против. И даже в какой-то момент посмел приоткрыть забрало, хотя и в неответственном месте, без камер и журналюг. Однако по прошествии времени, синхронно пригасив излишнюю нетерпимость, оба продолжили тайные встречи и общие, хотя и фрагментарные, сны. Именно так нарисовали глотовские в очередном отчёте. И приложили видео в инфракрасном свете, снятое на бывшей Алевтининой холостой даче. Там, хотя и на чуть приглушённой цветом картинке, всё же отчётливо видно, как проистекала взаимность и по какому высокому классу, – будто вчера только познакомились и резко окунулись в полную безотчётную самоотдачу. Для полноты картины не хватало разве что слабосолёной нарезки и отрубей с топинамбуром.
Недовольным новым смертным шансом, как я и предполагал, остался лишь Ионыч. Это был его первый визит к Адольфу, который закончился отказом, причём на высокой ноте. Ну тут и ясно — столкнулись два непримиримых интереса: смерть через вышак преступному отродью и милость к падшим братанам через срок на зоне и УДО. Он тогда, помню, пришёл ко мне, вообще убитый какой-то, типа покалеченный душой. Забормотал, как неродной:
— Я ж в ответе за них, ты пойми, Кира. Мы ж с тобой и затеяли всю эту бодягу, чтоб пацанов от беды увести, надёжу дать, свет какой-никакой в коридоре этом запалить. А уродик наш взял да одним махом всю надёжу порушил. Чего я теперь обществу доложу? Тихарился, мол, в тиши да тёплости, что до обсира докимарился и попутал рамсы?
Я тогда, помню, попытался успокоить своего пожилого друга-самбиста: у меня к тому моменту уже назревали планы насчёт отправки его парно с Владиком по странам и весям бывшего Союза. Но я пока молчал, ждал нужного дня. А он и говорит:
— Давай будем убирать его, Киранька. Мы думали, он дело сделал, а он, выходит, беду сотворил, негораздок. Мы считали, подогрев будет пацанам, а вышел чистый обхезальник. Так что хорэ мандить — враг он, получается, всему сообществу. Враг и раскольник. Изгой.
В ответ я не стал ни разубеждать Ионыча, ни идее его попустительствовать. Сказал обтекаемо, что подумаем, мол, потрём, выждем и намотаем, — как-так или около того. Я и сам уже понимал, что до конца избранного срока вряд ли стоит с ним ждать, пока не намудил наш Адольф какой-нибудь непоправимой хрени.
Впрочем, главные дела пока шли, и вскоре первостепенной важности природный ресурс вместе с основными средствами производства был передан по остаточной стоимости и надёжно укрыт в руках государства. Нефть, газ, никель, медь, уголь, рыбный запас, железная и алюминиевая руда, как и прочий основняк, вернулся в общий дом, попав в распоряжение специально отобранных и обученных людей. Об этом также позаботился неувядаемый помощник по новой жизни генерал-лейтенант КНБ Глотов. Действовал мудро и дальновидно. Человеков, каких подобрали, укрепил чисто кадровыми комитетскими спецами – чтоб не зарывались и знали меру. А они уже позаботились о том, чтобы сохранить управителей среднего звена, переведя их на жёсткое госсодержание с квартальной премией при сделанном плане. От высших бизнес-командиров мы, подумав, решили избавиться, совсем. Знания-знаниями, а привычка набивать не наш карман — привычкой. Ну и по паре своих же контролёров посадили на каждую природоресурсную бухгалтерию. Чтоб накаты шли куда надо, а откаты, наоборот, не текли, куда не следует. Кстати, троих невезучих сразу же вывели из ресурсного оборота, натурально и показательно, через новый смертный суд и последующий расстрел с конфискацией. Первый из новоубиенных гнал каменный уголёк составами прямиком до перегрузки в небратскую Японию, за тамошние йены, игнорируя отечественную нужду в тепле и подогреве. Другой поступал почти так же, но с мазутом. Третий, довольствуясь малым, перегружал улов непосредственно в море, в нейтральных водах, имея сговор с вражьими рыботорговцами. К моменту взятия успел осуществить всего три операции обмена трески на южнокорейские воны. Просто не повезло. Когда я узнал о третьем смертном приговоре, так у меня реально сжалось сердце, не вру.
Начиналась другая жизнь, почти что забытая, но зато разом возвращённая нами после затяжного этапа вольницы и беспредела. И всё же порой я думаю, того ли мы хотели с Владиком, за то ли боролись, затеяв эту бучу и погром территории стартующего, пускай и криво, но всё ж-таки капитализма. Да, многим стало в жилу, и о них вполне можно сказать — нашли своего птичьего короля и сбили буквально влёт: подсуетились, примкнули, успели подползти и пригодиться нам, разрушителям новых основ, сумевших отказаться от старых. Возьмём для пущего примера тестя моего Кошака — ведь сделался типовым Корейкой в законе, но только в отличие от литературного героя нашему нет более нужды покрывать себя от себя же самого. Теперь он часть системы, живущей по своду новых правил, установленных другим бытиём. Да, он предал и лизнул, но это был его выбор, который мы же ему дали. И тёщин цемент пыхтит теперь привольным паровозом лишь в силу нашей с Владиком воли. И Глотов, даже если и лютует порой не по делу, то лишь потому, что разрешили мы, власть, – я, Хорёк и частично Ионыч. Дальше – старайся сам, покажи что умеешь и как совпадаешь.
Конечно, в идеале, согласуясь с мировыми философами, и я хотел бы, чтобы каждый в моём отечестве – что само государство, что всякий его гражданин — жил своей вольной жизнью. И неважно, как обозначить общественный строй: жизнь она такая, всегда найдёт компромисс — чуток одного, немного другого, тут разбавить, там недодать, здесь, наоборот, малость плеснуть через край. Плюс совсем лёгонькая, удобная для жизни коррупция — гибридный регулируемый капитализм, не побрезговавший социалистическим гуманизмом. Это всё равно как приспособиться жить по-китайски: и коммунизм годится, и буржуинство сойдёт. Всё годится. Китайцы, они умные – живут да живут себе, по крайней мере, до той поры, пока не кончится еда. Ну а тогда уже и нас не будет, ни с теми, ни с этими. Ни с какими. Но вот только что делать потом тем, кто останется, когда эти мои слова перестанут быть лишь веселявой прибауткой. Сдохнуть разом и целиком вместе со всей чернью? Или же дав равную свободу всем, наблюдать как сильные, какие выгребли и поднялись, станут хоронить слабых да неумелых в бесславии и забытьи? Или, может, призвать к делу бога-избавителя: запудрить нос и уши, затуманить глаз, натолкать божьего промысла куда надо и не надо? И тем самым опять завести вопрос в тупик, избежав стыда, а заодно и ответственности за жизнь и за смерть?
Нет и нет: обойдёмся без любого покровителя со стороны: на то и голова, на которую ни по какому сесть не дадим. Поступим вполне по-язычески: максимально усилив на этом важном этапе органы правопорядка и неустанно напоминая гражданам о каре. И лишь в этом единственном случае небесная расплата совпадёт с карой земной, строго нашей: по линии МВД, органов следствия и судебного ведомства.
Так вот, о финансировании. К сожалению, Адольф неумолим. Армия – прежде всего; еда и остальная экономика – потом. Перевооружение, усиление кадров и границ, численность, опять же, подводные атомоходы, авиация, ядерный щит и всякая подобная тому хрень – вот путь возврата к процветанию. Нас должны бояться не просто, а очень! Такова основа новой старой военной доктрины в усиленном варианте за авторством идиота Мякишева.
Эту чертовщину необходимо было одолеть любым способом. Поначалу мы с Хорьковым несколько растерялись, когда Адольф Михалыч, пообвыкнув в новом статусе, взялся за сочинительство. Эти никак и никем не предусмотренные ранее расходы на корню уничтожали любую схему выживания. Ещё на этапе раннего сговора мы с Владом, естественно, закинули в адрес друг друга осторожную версию будущего расходования госбюджета. Имея в виду, сколько уйдёт в народ, а какая часть… ну в общем, подлежит негромкому изъятию с целью… скажем, резерва на неопределённость положения заинтересованных сторон. Однако в ту пору мы ещё только пристреливались, изучали общие планы, подбираясь к вещам сущностным через отдельные пробные фрагменты. Теперь же подобной нужды в сближении не было. Мы давно и накрепко слиплись душевно и столь же прочно спаялись буквально эпидермисами. Наши возможные разногласия могли касаться лишь тем глубоко личных или вкусовых. Лично я всё ещё продолжал искренне ненавидеть любые Владовы рифмы, всячески избегая разговоров с ним на стихоплётские темы. Он же, реагируя на мою сдержанность в поэтическом разрезе, отвечал полной эмоциональной бесцветностью, когда речь заходила о видах спортивного единоборства и умелости отдельных тренеров-самбистов вовремя соорудить губительную подсечку. Скажу даже о том, что мы с Хорьком, идя наперекор Мякишеву, продумали план, как с помощью верной продажной Матюшки уже в первом чтении заблокировать проект национального годового бюджета с увеличенной сверх меры статьёй расходов на военные цели. Нет, поймите правильно: мы вовсе не против больших денег на любой статье – мы сопротивляемся лишь тому, что их честно потратят, реально пустив на оборону. И прицельно отследят, чтобы не возникло посторонних рук. Хорошо ещё, что под нами Счётная палата, не то бы в случае прямого вмешательства в военную статью трудности выхода из игры легко могли бы удвоиться. В любом варианте следовало уводить избыточные оборонные суммы в смежные статьи. Например, на Внутренние дела или прокурорские расходы, не говоря уж о выделенном Следствии или содержании госаппарата. И отовсюду, как говорится, было ближе к цели.
Не прокатило. Подлый трус Мякишев связался с министром финансов и проорал тому про неизбежность победы, которая вечно за нами, потому что враг всегда разбит. И пригрозил особым трибуналом, приравненным к измене родине.
В тот год мы пролетели, совсем, впервые за время нового статуса. Потеря, которой подвергнул нас злосчастный Адольф, была не просто обидной, но и радикально меняла столь тщательно сконструированный нами способ выживания родины. Лишние чёртовы самонаводящиеся пушки, какие по-любому не развернутся наружу от границ, реактивные истребители, которым никого и никогда не придётся истреблять, военные городки и базы, что прежде погниют без топлива и газа, чем образуют подобие дисциплинированной, обеспеченной бытом воинской жизни. А теперь скажите мне, браться и сёстры, граждане и гражданки: кто нападёт? Когда? Зачем? И чтобы что, в конце концов?
Отвечу. Никто и никогда. Деньги, что пойдут на оборону, даже если и не будут раскрадены, в любом случае ухнут в бездонную пропасть привычных потерь. Нам же с Хорьком нужны не утраты, а обретения, чтобы надёжно обеспечить охрану государства от общества. В этом и состоит наша доктрина компромиса по линии войны и мира. И помимо прочего особость её заключается в том, что президент страны о ней ни слухом, ни духом, ни ухом и ни рылом. Он ведь у нас не аналитик и знаток. Он лишь неосознанно старается изобразить чёртова харизматика. По крайней мере, в отсутствии иных лидерских позиций ставку Адольф делает исключительно на это им же сочинённое качество. «Да, пускай я не молод и не так силён в экономических хитростях, но зато я безмерно люблю свой народ. Я боевой русский генерал, наследник традиций Георгия Жукова, удушившего фашистскую гадину, и такого же русского генерала Ермолова, покорившего когда-то и приструнившего, как положено, весь этот чёртов горский Кавказ. Я не заигрываю ни с кем, потому что имею бессрочный мандат доверия от преданного мне народа. Когда-то Алексей Петрович заложил крепость, именуемую «Грозная», в которую стал гарнизон до тыщи человек, а страху для чеченцев — на пять. А после взял и истребил разбойников, что жили там под видом мирных поселенцев. Так и я, не хуже русского героя тех славных лет, построил от них стену, дав отщепенцам прошенную ими волю. И пусть горят они теперь в своём отделённом от остального мира горном аду, пусть насылают проклятья на меня – генерала и президента, который не пустил лютого ворога на святую землю, уберёг наших женщин и детей от злой напасти, укрепил истинно российские рубежи и воспел очередную славу высокому подвигу непобедимого русского оружия!».
Добавлю ещё немного, коль уж так завёлся на Адольфа. Так вот, существовал момент, в котором я, боюсь, не разобрался до конца, несмотря на успешно пройденный курс усвоения психологии ближнего врага. У меня ещё был, помнится, высший бал и по теории этого вопроса, и по результату практических семинаров. Однажды одолел на тренинге самого Глотова, явившегося с неожиданной ревизией курса. Помню, сели друг против друга, считай, без подготовки, и стали упражняться на вольную тему «Случайная вербовка в условиях, приближённых к опасности первого рода». Он был обычный охранник американского посольства, я – в нерабочих условиях поставлял ему девчонок. Задача – заинтересовать и обдурить. И так, чтобы в течении первого часа толковища перевес по выгоде был только на его стороне. А потом – мышеловка должна захлопнуться таким образом, чтобы расхлопывание стало для охранника угрозой гораздо большей, чем небольшая и понятная услуга, к тому же смазанная бесплатным девчоночьим сиропом.
В общем, кроме первого «сдаточного» часа мне понадобилось всего 17 минут, по истечении которых Глотов признал полное поражение и за это проставил мне сразу два зачёта авансом.
Так вот, об Адольфе. То, чего я не улавливал в этом человеке, имело более чем важный для нас с Владиком смысл – ощущал ли он свою легитимность на все сто. Известно, что у правителей это всегда уязвимое место, слабое звено, но только истины в этом вопросе не открывал пока ещё ни один из них — независимо от континента, количества счастья, денег и даже общественного строя. И всё же особенно такая хрень имеет место в местах и территориях, где выборы фальсифицируются, пресса несвободна, дискуссий в обществе не существует. То бишь чувствуют, заразы, что сидят немного не по правде. И потому машинально, на автомате и без него, пытаются добрать легитимности с помощью разных уловок. Думаете, отчего он так яростно орал про победу, про врагов и братьев с сёстрами? А чтобы стать надлегитимным лидером, с запасом прочности и видами на жизнь после смерти. И чтоб режим, который установит, не гикнулся в первом же «чтении». А так — я правлю, потому что я вождь и учитель, меня волна народной революции вынесла и несёт! А ещё жизненно необходимо за время короткого и чаще бессознательного авторитаризма надёжно подобрать себе преемника, какой не обманет, не предаст и не приговорит тебя после выхода из ПАСЕ, конфискации твоего имущества и поражения в правах членов твоей семьи.
А вообще, как я вижу, если отбросить личный план, то всё идёт к тому, что сформируется некий гибрид. И совершенно необязательно, что далее он, словно тот царевич, грохнувшись с волка, обернётся тиранией. Порой я думаю об этом, однако к конечному выводу не прихожу. Ведь гибриды тоже хотят жить, и потому какая нам охота становиться неприступной крепостью? Имитация – вот основа успеха для нас, избранных: это когда и сам по миру ездишь, и другим не даёшь. Это когда от имени страны торгуешь, не зная счёта и объёма, зато и прочим не слишком позволяешь, чтоб избыточно не зарвались. Хотя, с другой стороны, — можно. Просто одних зажмём так, что сами того не захотят – век воли не видать, как дешифрует евангельскую истину наш безошибочный Ионыч. Ну а другие… Про них, то бишь про нас, не раз уже упоминал я в своих заметках: даже неохота лишний раз теребунькать.
А ещё думаю, есть масса способов пахнуть сероводородом. Из всех доступных Мякишев избрал для себя наихудший – будучи заведомым пораженцем, стал разыгрывать из себя героя. Хотя признаюсь: по жизни мы с Хорьком его таким не ощущали. Скорее эта безотчётная чушь, которую он так и несёт исправно и без последующих корректив, исторгается из Адольфовой дыры даже не в силу общей человеческой недалёкости, — верней, не только из-за неё, — а ещё во многом как результат несовпадения жизненного опыта со степенью накала темперамента. Откровенно говоря, нам даже в какой-то момент стало его немного жаль. Бедняга ведь не предполагал, что служит пешкой в руках двух хитроплётных шахматистов. Но с другой стороны, Адольф Михалыч был по-своему и честен, и весьма работоспособен, и по-безвредному наивен. Плюс к тому всё же умел своей глупостью время от времени покорять население, что уже немало, как ни свивай и не развивай этот скорбный факт. Даже несмотря, что стену-то построил не лидер нации, а конкретно мы с умником и головастиком Владиславом Хорьковым. И мы же, а не он на ней крепко заработали.
Так и было. Окончательно мы убедили его в 94-м, тем самым избежав большой войны, какая, хочешь-не хочешь, а неизбежно бы случилась, – к бабке не ходи. В итоге Адольф, сжав от боли глаза, кивнул и отвернулся, давая нам волю действий. Сказал лишь:
— Ладно, хлопцы, давай отмандим этих уродов, занозу всё одно не выдернуть, только заразы вковырнём.
Даже не спросил, лучше — твёрдая стена или же граница с полосой и собаками — хуже. Забыл. Так мы сами решили, что пускай стена. И прикинули по финансам. Выходило, возводить – лучше, чем пахать и оборудовать. И не просто лучше, а намного, по всем смежным делам. Мы на неё Репу поставили, по совету Ионыча. Сам же Ионыч уловил идею сразу, и оценил, не скрывая редкого для него восторга. Сказал, помню:
— Это ж как мы им сраку-то заткнём после, пацаны. Им же теперь один путь оттуда – пользовать грузин в ихнюю южную щёлку, а больше кого – с хер наплакал.
Ещё через пару дней решение об отделении Чечни с предоставлением независимости мятежной земле прошло через ВСНД. Алевтина и тут подсуетилась, сделав всё как надо. А вдогонку вышел Указ Президента. И дело закрутилось.
Надо сказать, на новейшем для себя фронте Репа, не искушённый в ненасильственном отъёме средств, оказался героем и бойцом в исчерпывающем смысле слова. Для начала по предписанию президента на базе министерства строительства была создана дочерняя, с независимым бюджетом госкопорация «Росвозведение». Её-то Репа и возглавил, окружив себя, с одной стороны, правильными пацанами, а с другой, — очкариками-консультантами, по большей части от нетитульных наций. И «Возведение» заработало. Пока одни городили стену, другие уже приступали к сооружению посёлка городского типа с нашей российской стороны. Третьи тянули коммуникации к месту будущего прибежища русских, не пожелавших разделить участь наследников нации горных отщепенцев.
О том, как идут дела, Репа докладывал лично мне, по нашим пятничным вечерам, перед тем, как я уезжал со Старой площади в Ямки-8, где меня ждала Милька. Поначалу сообщал сбивчиво, заметно путался в цифрах и счетах, однако уже через короткое время, получив вздрючку от Ионыча, освоился окончательно и даже обзавёлся сафьяновой папкой с тиснёными инициалами на серебристой блямбе. Его доклады обрели сухость и строгость, приятные цифры из разделов «итого» отлетали от Репиных губ только так, лаская уши и рисуя картинки защитительного характера на отдалённую перспективу жизни и судьбы.
— По арматуре, по состоянию на такое-то… — басовито рокотал Репа, чётко смыкая и размыкая уста и успевая сбрасывать по пути отдельные лишние буквы, — экономия в этом месяце, Кирилл Владимирыч, на 44% превысила расчётную. Из них: 2% — Еленджик, 10% — Антилья, ещё 10% — Сен Китс и этот… Невис, 18% – БВО и Верхняя Вольта поровну, 2% — поставщик, 2% — казна с обраткой на бюджет. Далее… — он сосредоточенно жамкал верхней губой по воздуху, пытаясь дотянуться до кончика пористого носа, и, достав его, продолжал, — Так… перед транспортом и посёлком прошу прежде послушать по бетону и опорам… — И так далее.
Честно говоря, мне не так важны были цифры, я и так хорошо помнил о доле, которую Старцев позволял сверх отчёта иметь Репе и его ближайшим соратникам по «Росвозведению», потому что прежде чем дать разрешение на долевой отъём, мы с Ионычем сами по-всякому обсосали проект, все 600 километров негодяйской спасительной отгородки высотой в 7 с малым метров. К тому же оба знали, что Репа ни сам не посмеет нарушить уговор ни на малый заусенец, ни кому другому не позволит химичить под страхом необъявленной жестокой расплаты.
Вообще, он нас радовал. Он был надёжен и верен, наш Репа, несмотря на дурную кровь и практически колониальное происхождение. Впрочем, биографию ему люди из контрольного управления где надо подправили, убрав законные четыре ходки, добавив пару дипломов оттуда-отсюда и финально смазав оконченное варево почётной грамотой от компромиссно комсомольских времён и нагрудным знаком «Победитель соцсоревнования — 1985».
Похожий перец, тоже из наших, стоял и на Кошаке. Верней, сидел непосредственно возле, занимая ставку второго зама по столичному хозяйству. Собственно, в конструкции канализационных труб, запорной арматуре, вывозе мусора и уборке снега, особенностях архитектурных стилей, типе воровских асфальтов и прочем городском устройстве соображать особо не требовалось. Да и не потянул бы, как ни учи и не тыкай носом в вопросы организации чистоты и порядка в городе Антона Кошака. Этот приятный во всех смыслах человек, натасканный Ионычем ещё на мордовской зоне, отвечал за совершенно другой параграф. А именно – чтобы ни одно столичное копьё, не говоря уже о рубле или, не дай бог, чего потвёрже, не промахнулось мимо контролёрова глаза. Всякий посетитель изначально был на крючке, каждый документ ксерился и незамедлительно сбрасывался в аналитический подраздел на минус первом горизонте под Старой площадью. Там его запускали в работу специальные хлопчики из молоденьких и головастых, успевшие к своим тридцати обрасти густой неотбиваемой компрой. Скажи мне — и я забуду, покажи мне – и я не смогу запомнить, привлеки к участию – и я пойму!
Таким образом мы потихоньку окружали себя младыми гениями из всех областей нарастающей жизни. Комплектовал их Владик, а где брал, откуда освобождал, чего обещал – лично я не в курсе, правда. Знаю лишь, что равных в этом деле моему Хорьку не было и нет. Собрав однажды бригаду аналитиков на минус первом уровне, он посмотрел в глаза каждому и произнёс, адресуясь ко всем сразу. Мне потом сказал, что из последнего своего поэтического цикла:
«Всё же, примите их – жалкая лепта
Родину спасшие, вслух говоря.
Бей, барабан, и военная флейта,
Громко свисти на манер снегиря!»
Что это означало и против каких неосторожностей эти чудаковатые слова наставляли наших ребят с первого подземного, убей бог, я так и не понял. Но через месяц я услышал их же, в Ямках, когда Милька включила культурный канал: там было что-то насчёт недавней смерти известного стихотворца, не то Броскина, не то Проскинда. Так эти строки зачитывали печальным голосом в самом конце стиха, и почему-то под приглушённый военный марш. Милька натурально плакала, я же, если честно, не очень знал, как себя вести. Отправил её, кажется, то ли на Мальдивы, то ли на Сардинию, на круглогодично арендуемую для нас Ионычем виллу. Впрочем, дело не в самой поэзии, и даже не в смерти на чужбине этого популярного зарифмовщика Процкого, бывшего нашего. Дело во Владике. А именно – зачем соврал, что сам писал? И кому — мне! Понимаю, что в основе всякого творчества издревле лежит зависть, от мало заметной и до всепоглощающей больной разум. Но только не Хорьковый же, да?
Это был первый случай за наше долгое беспорочное единство в ходе обретения власти в родной стране. Признаюсь, меня в тот день едва не качнуло практическим недоверием, чего раньше не наблюдалось. Если мой первый соратник по борьбе лжёт мне в таком малом и креативно несерьёзном, то что же будет в остальном, куда мы с ним намереваемся занырнуть?
А с другой стороны, мои первые сомнения, как пришли, так и отвалились в суматохе буден. Потому что имелись реальные дела. Скажем, из таких, что на окормление Кошаку, вопреки ожиданиям самого Антона Анатольевича, шла ещё и моя законная тёща Энгелина Николавна со всей своей бетонно-строительной империей. И ещё то, что в итоге, хорошо поговорив с Хорьковым, мы решили на её поляну вообще не заходить, потому что и так всё будет по-честному: что её – то её, что не её – наше на пару с возрождаемой страной. Ну, а о режиме наибольшего благоприятствования для Энгелины с её занятием, отдалённо напоминающем бизнес, есть кому позаботиться помимо нас. И потом, я всё ещё пребывал в неоформленной до конца моральной невесомости, буквально с того самого дня как Кошак сел на столицу. 10%, идущие в силу нашего уговора персонально Антон Анатольичу с любого чиха или затеи в сфере городских придумок, неприятно отзывались во мне эхом избыточной справедливости. Получалось, что кроме установленной доли от многочисленных бюджетных процедур я в качестве кошаковского зятя смел рассчитывать ещё и на долю будущего Милькиного наследства. Стало быть, уже теперь машина отблагодарения работала с некоторым зримым перехлёстом, если, конечно, быть в курсе раскладов. И если Милька остаётся со мной до упора, то мэрские, как и Энгелиновые, форбсы, раскиданные тут и там по миру остальных людей, окажутся рано или поздно в распоряжении семейства Капутиных. Как у каких-нибудь Людовиков или Тюдоров, мать их в душу…
Из записок Владислава Хорькова, первого заместителя руководителя Администрации президента.
Недавно подумал, а почему, собственно говоря, Россию никто не называет «Чёрным рыцарем». Как известно, подобным словосочетанием обозначают недемократические страны, которые вовлекают в свою орбиту прочие государства, подталкивая их к авторитарному пути. Или же подминая под себя и не оставляя иных приличных вариантов. Так чем мы хуже, например, китайских рыцарей? Или, допустим, великой Римской империи? Мы — всё ещё огромная территория и потому просто не можем не воздействовать на пространство вокруг себя.
Да, было. И да – кончилось. Это я про чёрное рыцарство советских времён. Однако для восстановления утраченного статуса на сегодняшний день мы имеем 11 вариантов влияния и подавления, вполне реальных. Как я уже писал здесь, прибалтийских чертей мы не рассматриваем в силу абсолютно понятных причин. Но остаются бывшие, отколовшиеся, сбежавшие и наверняка не раз пожалевшие.
Итак, мы начали со Светлоруссии, вставив её на первое место в списке секретных визитов. Ионыч для начала предлагал взяться за Окрайну, как бы для пущего примера остальным, не настолько просторным, чернозёмным и самоуверенным. Сказал, эти сдвинутся, так и те никуда не денутся. Ну а я так не думал, поскольку именно от окрайнцев ждал любого подвоха. Мне вообще не нравилось, что там происходило и как: шахтёры плачут от голода, бизнесмены не платят налогов; к тому же ещё и эта хитромудрая рвущаяся к власти дива, создавшая партию «Отцовщина» и день ото дня набиравшая политические очки. Какого чёрта сдались ей эти наши зелёные пол ярда: она их сама, встав на власть, за пару-тройку суток сделает, отымев ближних и лизнув у дальних. Я так и сказал Капутину, использовав фундаментально доходчивый лексикон. Приватно, разумеется:
— Нельзя ни просить у царя Ирода, ни молиться за него. Богородица не велит.
— Чего это ты так раздухарился, Владик, — криво ухмыльнулся Кирилл и отмахнулся от меня в едва заметном раздражении, — ты лучше классика вспомни, про то, что нет такого преступления, на которое при отсутствии ответственности не пойдёт капитал ради извлечения сверхприбыли. Так что и эта — дрянь, и те, кто над ней, не лучше. Короче, ты пробуй, а я с кем надо у них свяжусь. Встретят без шума и доведут до мишени. И будь что будет. Да! И не забудь появиться у Глотова, он даст команду, чтобы научили делать запись. И предоставит оборудование, я ему звонил.
Не знаю, как Ионыч, но пока нас, взятых у самолётного трапа, везли к президенту ЧесношЕнко, я ощущал себя не меньше, чем гоголевским чиновником по особым поручениям. Только в отличие от Хлестакова и Ионыча не был самозванцем. Тем не менее обратился к своему напарнику, пытаясь закрепить вынужденный контакт. Тронул его за рукав и прошептал — так… для разрядки перед зарядкой:
— Откажется, я думаю, Чесношенко. Слишком привык повелевать, не сломается ни за какие коврижки.
— Щ-щас! – через губу, не поднимая наполовину спущенных век, лениво процедил Ионыч, — замумукается отказывать. У него мелкой бульбы на два года осталось да сезонный сок с беловежской берёзы. И больше ни хера. Ему своих же отщепенцев на зоне кормить нечем. А мы его — на готовенькое, привычное. На родное. Плюс уважение. И слушать не хочу, Хорьков, даже не затевай. – Сказал и задремал.
Куда нас везут, не знали. Оказалось, ни в какой не во дворец. То был уютный лесной домик в довольно глухом месте, хотя не так и далеко от городской черты. Правда, со всех сторон окружён был вышками по типу тех, что изначально планировались на чеченской погранполосе. Тут же обнаружились и радарные установки, некоторые из которых возвышались над макушками зрелых ёлок.
Нас завели, указали на кресла и оставили. Он уже был на месте, отец отделённой от родины нации. Пожал нам руки, кивнул на антоновку в хрустальной вазе. Улыбчиво поинтересовался:
— Ну, чего прибыли, хлопцы? Совсем, видать, дела у Адольфа Михалыча неважнец, что тайничает со мной через доверенных эмиссаров? — Он хрустнул яблоком и хмыкнул в усы. — Хотя оно и понятно, кто ж вам западный рубеж прикроет, если не батя. Я ж вам, хочешь-не хочешь, а коридор на ту сторону являю, прям в волчью пасть. Только меня же первого и укусят, ежели чего. Так чего у вас там, секретчики?
— В том-то и дело, товарищ президент… — острожно начал я, памятуя о непредсказуемом норове светлорусского вождя, — что предлагаем вообще снять с вас любую дальнейшую заботу о какой-либо защите. Потому что при полном уважении хотим предложить вам новое единство наших братских народов. Кровь, как говорится, просит своей же крови, той же самой родной группы. Хватит делиться и заниматься расчётами да подсчётами – кто кому сколько и что в ответ. Мы имеем честь предложить воссоединение в составе обновлённой России. С учётом обоюдно государственного и индивидуального интереса вовлечённых сторон. И конкретных персон, разумеется.
В этом месте я взял небольшую паузу, чтобы всмотреться в первую реакцию сидящего напротив меня самодура. И в зависимости от неё либо продолжить, либо чуть сдать назад. Однако физиономия Чесношенко ничего особенного не выражала. Казалось, все эти годы на своём посту он только и делал, что ждал пришествия эмиссаров с Большой земли.
— Ну и кто же там окажется кроме меня, — снова хрустнув антоновкой, отозвался пышноусый хозяин домика и страны, — в этом вашем обновлении. – К этому вопросу я, разумеется, был готов, поскольку стратегию переговоров мы с Капутиным выработали, исходя из трёх-четырёх вариантов развития беседы.
— Ну… честно признаюсь, пока вы девятый из наших бывших. Если не считать Балтику. Потому что её вообще не разбираем, в принципе. Рассматриваем, как неприживаемую ткань. А с вас просто не хотелось начинать, товарищ президент, не имея поддержки от остальных.
— Ну и чего, получили? – поднял глаза Чесношенко. Я утвердительно кивнул:
— Но только пока это строго между нами, да? Таковы инструкции Адольфа Михайловича. Ну и они, соответственно, пока не распространяются, так мы договорились. Под слово каждого президента.
— И кто? – недоверчиво хмыкнул светлорусский лидер, — тоже секреция?
— Для вас нет! – я с воодушевлением мотнул головой и подобострастно устремил взор в добирающего антоновский огрызок маркиза Карабаса, владельца местного Полесья и прочих пущ. — И потому перечислю в виде особого доверия со стороны руководства Российской Федерации: Узбостан, Кызылстан, Айзержан, Таджистан, Молдония, Туркения, Армандия, Киргостан.
— Стоп, а Окрайна где же, я не понял? — удивлённо присвистнул Чесношенко и потянулся за новым плодом, — выходит, мы тут любовями меряемся да херами, про кровь-морковь ласково беседуем, а эти, понимаешь, отдельного приглашения ждут, чтоб первыми с главного краю сделаться, как поп во хмелю средь Великого поста? И урвать послаще — так я понимаю, хлопчики мои, иль не так? – Он встал и обиженно заходил от одной бревенчатой стены, с лосиными рогами посередине, до другой, с клыкастой кабаньей мордой по центру охотничьей композиции. Внезапно остановился, напрягся спиной, обернулся. – А Гурджия? И эти, я смотрю, всё с того же хитрого лаваша хинкаль себе лепят. Дам-не дам: дам, да не вам. Ну есть лярвы плечевые и больше никто!
Всё это время Ионыч молчал, слегка опустив голову, но и неприметно следя холодными зрачками за перемещениями пышноусого. Дождавшись момента, когда тот сбросил промежуточный пар, Ионыч неторопливо поднялся с кресла, уставился на хозяина глаза в глаза и тихим голосом, так чтоб получилось слышней, сказал:
— А ну-к присядь-ка, батя, очень тебя прошу. И послушай старого человека. А после хочешь — казни, хочешь – милуй, мне так и так по барабану, я своё отжил.
В ответ Чесношенко приоткрыл было рот, но отчего-то передумал и, несколько растерянный, сел на место. И тут Ионыч вопреки предварительному прогону повёл свою оригинальную линию:
— Значит, сперва про кровь, коль уж про это зашло. Так вот, все они нам чужие, хоть и свои. И кровь их нам чужая. И жратва. И духом они другие, и рылом, и запахом, и всем остальным. А только всё равно братья. Считай, приёмные. Можно, конечно, волкам ихним народы эти оставить, на голод и поруганье, а только можно ведь и под крыло – по совести и с заботой, как раньше. А из родных братьев-сестёр — только вы ведь, светлорусы, да окрайнцы. Те – гордые, те поначалу думать станут да кочевряжиться. Типа пампушка-то вот она, наготове, а про сам борщ ещё помозгуем, с кем варить да чем хлебать. А только всё одно никуда не денутся, придут и лягут в нагретую постельку, как раньше. И тепло будет, и светло, и злых мух найдётся кому отогнать, если что. – Чесношенко молчал, переваривая и ожидая. Меня слегка потряхивало изнутри, хоть и незаметно для постороннего глаза. Я не понимал, что задумал пожилой бандос и оттого мне было не по себе. Впрочем, отступать всё равно было некуда. Разве что вернуться с позором домой и по-новой заняться неоплаченным стихосложением, непрерывно думая о мести кардинала Капутина. Тем временем Ионыч вернул креслу тело и продолжил: — И как-раз по этой причине наш президент решил не заморачиваться на Окрайне: пусть ждут себе да прикидывают. А покамест место премьер-министра обновлённой Россиюшки займёт президент истинно братской Светлоруссии, товарищ Чесношенко. И это будет по-всякому справедливо.
Карабас молчал. Долго. И тяжело. Это было заметно по тому, как под глазами у него, будто шатунные рычаги, заходили крепкие желваки каждое размером с яйцо светлорусской горлицы. Затем усатый встал. И сел. И вновь приоткрыл рот для вопроса. Однако и на этот раз Ионыч опередил его вязкую мысль, добавив бптьке внутреннего благостного света:
— Бать, ну, и как водится, пол ярдА зеленью, под личную опеку и для настроения. От благодарной родины. Надо только сбросить с них 20%, вот сюда. Людям. Такой порядок, не нами писан, сами знаете. — И протянул бумажку.
— Транш придёт на номерной счёт, в один из банков Цюриха или Женевы сразу по решению вопроса, — энергично встрял я, деля с Ионычем предполагаемый успех операции по разведению кроликов. — Надеюсь, мы договорились, товарищ премьер-министр?
— Ладно, хлопцы, — мотнул головой батя, — считайте, моё согласие имеете. Скажите Адольфу Михайловичу, я всегда его уважал, ещё когда он против Шевелюры активничал. И теперь благодарю за доверие.
— Скажем, батя, всенепременно передадим, — Ионыч поднялся и приблизился к Чесношенко. Прижал к груди, обхватив руками крепкую спину главного светлороса. Тот поддался и тоже чувственно облапил ионычеву плоть. Мне же сделал добрый знак глазами.
Пока нас везли к самолёту, Ионыч вёл себя ровно как прежде: веки полуприкрыты, дыхание ровное, сонное, приглушённое. Ноль разговоров. Меня же раздирало поговорить как можно быстрей. Я и спросил, как только вошли в самолёт:
— Вы чего творите, Дмитрий Иваныч? Кто дал вам полномочия обещать такую должность? И что теперь всем нам следует ожидать?
— А ни хера не следует… — едва ворочая губами, лениво бормотнул в ответ теневой решатель, — ему этого поста не видать, как печёному кабану утреннего стояка. Или же мавзолейной мумии — почечной колики.
— И как же мы это объясним, – не понял я, — после ваших слов от имени президента России?
— А никак, — пожал плечами Ионыч, — потому что не спросит. Мы ему для начала на запись твою дадим поглядеть, где он за зелёные купилки родину продаёт. А после на пенсию спровадим за выслугой безголовых лет. И домик в Ямках выделим не хуже Киркиного с Милечкой его. А через год-другой испанку-лихоманку какую-никакую через забор перекинем, чтоб много не думал про лишнее.
Именно в этот момент, когда мы уже оторвались от земли и под крылом спецборта разлеглись во всей красе местные пущи и полесья, я наконец сообразил. И вновь потребовал ответа:
— Стоп! Так вы что, всем нацлидерам то же самое намереваетесь обещать? Премьерское место, одно на всех?
— А то как же… — хмыкнул Ионыч, явно довольный моей смышлёностью, — а то я уж подумал, вообще не догоняешь, чего и как. А иначе в гробу они это наше гольё на цацах видали, для них пол ярдА против ихних султанатов — это ж как порченый фраер против законника. А премьер одной шестой всего сухого – это ж совсем другой коленкор, согласись.
Да, трудно не войти в согласие с реальным авторитетом, даже если он и завязал с самбо и прямым криминалом. Боюсь, я понял это ещё до того, как мы успели приземлиться в третьем Внуково и добраться до Старой площади, где нас ожидал Капутин. Самое удивительное, что ни мне, ни Кириллу, ни кому-либо из приближённых аналитиков, не говоря уже о нашем общем идиоте, не пришло в голову разыграть столь незатейливую карту – подставить всех их, столкнув равными по жадности лбами, а на выходе заиметь искомый результат. И к тому же разом избавить угнетаемые братские народы от их же чёртовых султанов. Это, не знаю каким чутьём, нащупали не мы с Кириллом, а наш уголовник, преступный элемент, угадав единственно верный путь незадорого заполучить бывших, а заодно поживиться за счёт всё той же казны. Что б он сдох, этот Ионыч!
Кирилл выслушал доклад, ни разу не перебив. Ионыч сидел с отстранённым видом, всё с теми же приспущенными наполовину веками и, казалось, дремал.
— Ну хорошо, это понятно… — вынес он вердикт, когда я, подведя черту, позволил себе несколько усомниться в готовности остальных глав государств отозваться на столь бесстыдный и прямодушный вариант. – Однако меня смущает в этом деле то как на всё это среагирует Адольф. Получается, его обещание, пускай и через вас, — против факта. А для него офицерское слово не пустяк, как это не смешно. По себе, кстати, знаю, — зачем-то добавил он и испытующе взглянул сначала на меня, а затем на дремлющего Ионыча. – Мякишев может не согласиться, и в этом случае придётся ставить Чеснока на премьерство. Но тогда остальные отпадут, это ясно.
— Не отпадут… — едва слышно произнёс Ионыч. — Всё будет чики-чики, Кирюш, не тушуйся.
— Это ещё почему? — искренне не понял наш общий руководитель. – Я-то этого зубробизона светловежского хорошо успел изучить, вряд ли отступится.
— Не отступится, — снова тихо не согласился упрямый Ионыч.
— Да отчего же, чёрт побери! – воскликнул Кирилл, теряя терпение.
— Оттого что грохнем, если заерепенется. И проблема уйдёт сама собой. Вместе с глупым батькиным туловищем. Ещё же Черчилль вроде б говорил, что нам не война надо, а территория. А наш-то старикан территорий, получается, не хочет. Ну так и пускай идёт себе лесом – с котелком да бесом.
— Вы это о чём, Дмитрий Иванович? – я, помню, ошалело посмотрел на него, потому что понял вдруг, что тот не ёрничает. — Что это у вас за шутки такие? Я, простите, не намерен это слушать.
— Ладно, братцы, проехали, — Капутин встал и примирительно махнул рукой в безадресное пространство за кабинетным окном, — шутки шутками, а решать надо.
— Вот и решайте, — Ионыч с трудом оторвал тело от дивана и направился к выходу. Обернулся перед дверью, бросил вместо прощанья, — только скажите наперёд, когда и куда дальше, лады? Я там по своим пацанам заранее пробью, если что. Мои-то понадёжней глотовских будут. Точней про тамошних уродов никто не скажет…
Дальше скучно рассказывать. За последующие три месяца мы с Ионычем практически закрыли список тайных визитов. Как правило, переговоры начинал я — вежливыми приветами от лидера и внятными намёками на общее процветание в свете братской будущности. После этого с той же самой отеческой ленцой, какую опробовал с пышноусым, подключался Дмитрий Иваныч, добивая очередного тамошнего султанского пахана лживым посулом, персонально смазанным зелёным полуярдом за вычетом договорного отката.
Из списка особо неустойчивых режимов прокатило почти везде. Разве что айзержанский начальник затребовал полный ярд вместо половины и настоял на обратной десятине, а не двух. На десятину мы пошли, но насчёт целикового ярда, упёрлись. Сказали, не учитывает будущий российский премьер того обстоятельства, что предложенный нами план кладёт конец межнациональной распри. Кардабах чей теперь будет, айзержанский или армандийский? То-то и оно, что неважно, коль теперь они по-новой в одной и том же ковчеге окажутся. А это разве не стоит? Так что сошлись на компромиссе в 750 лямов при десятине от старой цифры. Единственно, частично попали против макроэкономического плана. Однако Кирилл, узнав, не стал возражать. Разве что на всякий случай глянул на меня чуть пристальней обычного, предполагая, видно, лёгкую закулису.
И всё же был в этом деле и провал. Отказались вероотступники Окрайна и Гурджия. Обе – категорически, даже не начав как следует вслушиваться и не вникая в торговые подробности. Про себя даже не говорю — Ионыч при всей вкрадчивой отцовскости, и тот не выручил: ни обещанной добавкой к личному вспомоществованию, ни сладким местом под российским властным светилом, ни чем-либо ещё так и не вовлёк в зловещий план ни того, ни другого. И потому старик был зол и раздражён сверх меры. Видно, равный по силе облом в его жизни, если откинуть три ходки и пару ничьих периода самбистских выступлений, имел место не часто. В результате, в то время пока мы после обоих невыгоревших случаев летели обратно на родину, он разговаривал сам с собой, неслышно шевеля губами, будто молился своему паханскому богу, оттачивая на пару с ним план изуверской мести обоим несогласным безбожникам.
Так или иначе, но за последующие полгода вся семёрка будущих премьеров оперативно провела референдумы на своих территориях, получив в среднем от 80 до 95% голосов граждан, выступивших за вхождение в состав Российской Федерации. Честно говоря, такая сильная цифра плюс-минус процент, равно возникшая в государствах-возвращенцах, меня удивила. С одной стороны, каждому из претендентов на премьерство мы, разумеется, предложили помощь в организации проведения столь мощного всенародного форума. У нас наработанные методики и хорошо отлаженная машина подсчёта. А поскольку всякий риск исключался по-любому, то подобный арифметически несложный механизм нетрудно было завести и на любой другой территории. Главное, чтобы не мешали и не лезли с советами.
Однако нам отказали, все. И тогда я понял, что машина эта не обязательно является плодом чисто российского изобретения периода новейшей истории. Привод взвода её главной пружины, как и период сбора урожая, есть вещь по сути универсальная, неизменно дающая на выходе победный результат, а он как раз и отражает степень угнетённости не знавшего демократии электората. Теперь же, с учётом отечественных цифр, схожих с новыми колониальными, я сделал вывод, который одновременно порадовал меня и отчасти огорчил. Итак, то что они — наши, такие же и те же, было, с одной стороны, хорошо и выгодно. Этот сам по себе отрадный факт говорил о том, что отвыкания не произошло. Недавнее вынужденное отчленение, имевшее место лишь в силу исторического недоразумения, образовало в главном теле лишь вполне терпимую рану. Зато отнятый орган так и не сумел прижиться на новой почве. И потому будет пересажен на старое место. Но вот геморрой, который отныне, хочешь-не хочешь, придётся одолевать, уже не добавит оптимизма никому, потому что денег всё меньше, а некормленных гостей добавится немерено.
Я размышлял об этом в одиночку, не делясь сомнениями ни с Капутиным, ни с кем-то ещё. И хотя главного из задуманного мы достигли — земли собраны, народ беден, но един, предатели испытаны и отсеяны навек, границы переформированы и укреплены грамотными кадрами из метрополии – не было той радости, на которую я изначально рассчитывал. К этому времени я ещё не знал всего, но уже понимал, что планы Кирилла идут намного дальше, нежели простое расширение границ отечества за счёт недорогой сделки с негодяйскими персонами регионального уровня мышления. Да, с одной стороны, дитя Рабочего посёлка, сын крановщицы от чёрт-те кого, он тайно любил деньги и хотел их, никогда не умея честно их заслужить. А с другой, он же сам и перерос свою хотелку, не успев распробовать вкус добытого головой и руками. Беда Кирилла, как я это видел, была в том, что он стал делать состояние, не пройдя этапа его зарабатывания, потому что единственной для себя доминантой сразу же назначил абсолютную власть. В каком месте в его случае начинался старик Фрейд и где заканчивалась его же компенсаторика, не берусь судить. В его тайном плане меня больше интересовало уготовленное мне место, которое хотелось бы обозначить, как следующее после наивысшего. Нет, в отличие от Капутина я не алкал власти: просто точно знал, что я лучше любого другого сгожусь на главную после первой должность, если речь идёт о Кирилле. А ещё я не хотел для русских беды, нищеты и позора на политической арене. Мне было не наплевать, правда. Думаю, Кириллу тоже, хотя и не уверен на все сто: что-то в нём настораживало меня, как любая чужая душа, не прикоснувшаяся к тебе краешком своего безвоздушного хитона. Или как малознакомый предмет, предназначение которого ты знаешь, но в руках так и не подержал.
Что ж, к концу 90-х новое государственное образование закрутилось пока ещё не слаженно, но уже бойко, словно не было всех этих лет взаимной изоляции и настороженного недоверия. Дело оставалось за малым – назначить нового премьера и взвести пружину ожидаемых свершений.
К этому времени на главной счётной должности уже второй год трудилась надёжнейшая Алевтина Матюшко, куда мы её, уверившись в окончательном порядке внутри обоих «Единств», переместили из ВСНД. Чёртова экспрокурорша, как никто, справлялась и тут, мечась бодрой Солохой между Старой площадью, Белым Домом и пчелиным заповедником Кошака, что тот соорудил для поддержания мужского здоровья и отмазки на предмет тайных встреч с неуёмной пассией. Об их связи Кирилл вынужденно сообщил мне, когда регулярные премьершины отлучки в медоносный район Подмосковья под мигалочный эскорт из кавалькады бронированных чёрных внедорожников перестали быть достоянием лишь двоих, вовлечённых в начальственный грех столь высокого ранга. Впрочем, тёща его Энгелина Николавна, как он тоже дал мне понять, совершенно утратила последний супружеский контроль над Антоном Анатольевичем, окунувшись в извлечение добавочной прибыли с руками, ногами и не поддающимися арифметике безналовыми баулами. Насколько я знал, не слишком довольной подобным распределением ролей внутри семьи Кошаков оставалась лишь супруга Капутина Миля. Но об этом Кирилл молчал: я же не считал себя вправе интересоваться лишним. На повестке стояли куда более важные вещи – развести премьеров, не дав каждому обещанного, но и не слишком обидев всех. Конечно, при нужде можно было вытащить и компру, отснятую микрокамерой, вмонтированной в шпионские глотовские очки без диоптрий. Но тут выступил Кирилл. Не я и не Ионыч — он! Сказал, что ж, придётся, видно, братцы, пожертвовать ферзём, то бишь королевой, ради выхода в эндшпиль без угрозы для короля. Не уточнил, правда, кого конкретно имел в виду, упомянув главную фигуру. Упраздним-ка, сказал, премьерскую должность, совсем. И в митрополии, и в колониях. Он уже тогда постепенно начинал вводить призабытую терминологию, вероятно, готовя нас к дальним переменам. Иными словами, внесём, сказал, изменение в эту сраную Конституцию, уберём институт председателей правительств, оставив исключительно президентскую власть при том же ВСНД. Таково, мол, требование народа. Так что следует быстренько организовать пару-тройку мирных шествий с призывом к правительственной реформе в связи с расширением границ, как-то так. В общем, придумайте сами. Эти слова адресовались исключительно мне, я понимал.
— А Алевтина?
— Поставим на ВЦИК, как гарантийный полис для проведения правильных перевыборов.
— А что скажет Адольф? – это я уточнил на всякий случай, хотя уже и так знал ответ. Он и последовал:
— Будет счастлив. Это означает лишь расширение его президентских полномочий и способ выйти чистым из грязной воды. А хлопцы поедут по своим новым старым квартирам, точно так же расширяться против прежнего, но только цивилизованно и под надзором единого нового бога. А бог, как известно, колоду не меняет. Всем, короче, хорошо кроме тех, кому плохо. Но тут уж ничего не поделаешь — против народа как попрёшь? А потом мы их медленно съедим, бывших наших «республиканцев»: кого — вместо бульбы, кем-то — заменив плов, а кого — прикусив мамалыгой. И поставим наместников. Генерал-губернаторов. Или типа того. Время придёт, братцы, обмозгуем и это тонкое место.
Кстати, к моменту этого разговора до очередного избрания президента России оставалось всего ничего. Сама выборная компания ещё не началась, но Мякишев особо с этим и не торопился, будучи решительно уверен в очередной собственной победе. А что? Депутаты трудились бодро, без отвлечений на легкомысленные вояжи по регионам; на сессиях, как правило, спорили и орали, однако ни на ноготь не отклонялись от лукавой линии, растянутой в струну вдоль линии парламента и подёргиваемой нами по мере нужды. Народ же, возбуждённый сверх меры перспективой перехода к новой жизни путём воссоединения с бывшими братьями по коллективной невезухе, теперь уже всячески поддерживал ослабшего было Адольфа. Люди проявляли готовность к любому терпежу, включая временные трудности с едой, питьём, жильём, зарплатой и счастьем.
И в то же время, кажется, я понимаю, отчего Капутин в открытую темнил то с тем, то с этим, а порой и со мной, уворачиваясь от прямых вопросов и избегая подробностей дальнейших действий. Это было на него более чем непохоже. А всё потому, что уже тогда готовился взойти на место Адольфа. Знаете, для чего? Чтобы, окончательно устранив последний шанс раскинуть власть по горизонтали, выстроить железобетонную вертикаль, напоминающую собой хребет ископаемого ящера, чей копчик берёт начало в аду, а шея устремлена в безоблачное небо, полное обманчивых звёзд. А ведь Кирилл не из тех, для кого замысел важнее воплощения.
Хотя стоп, о чём это я…
10.
Вторая наша встреча с Меланьей Капутиной, на этот раз в Еленджике, произошла, как я думал поначалу, так же случайно, как и первая. Лишь спустя какое-то время я узнал об ошибочности своего предположения. Однако ещё раньше случилась моя вторая и третья по счёту персональная стыковка с публикой. Правда, и тут я изрядно ошибался, полагая, что окружившая российского императора приветливая толпа представляет собой тот самый народ, чаянья которого зримо ощущаются в ходе взаимного контакта. То моё, первое столкновение с внешним миром, когда я полетал с дрессированными утками, по сути не было выходом в народ. Там в основном присутствовали приглашённые журналисты, поскольку полёт брал начало в недоступном для остальных смертных месте. Во втором случае всё было иначе. Меня посадили в самолёт, умалчивая о цели и продолжительности поездки, и мы долго-долго летели над нашей необъятной ВРИ. Когда сели, оказалось, что вокруг Приамурье: заповедные леса, природа и совершенно особая воздушность уникальной среды. По обыкновению, меня сопровождал личный шкаф и пара накаченных подсобников ему на подмену.
Поселили, как всегда, превосходно – в элитном охотничьем угодье неподалёку от местной биостанции. В первый же день вручили пистолет с транквилизаторными зарядами и стали тренировать на выстрел по мишени: сначала по стационарной, затем по движущейся. Спрашиваю шкафа:
— Меня что, в киллеры готовят? Папу Римского валить будем или кого? Отчего этот заговор молчанья?
Гардероб не отвечает и не улыбается, лишь сосредоточенно следит за мишенью-зайцем. Потом говорит, на полном серьёзе:
— У нас на этом объекте, Гарри Львович, прыгающие мишени, к несчастью, не предусмотрены, так что придётся вам самим прыгать, а во время прыжкового полёта поцелить в горизонтальную мишень. Я скоростЯ ей буду менять, а вы палите сначала с правой, а после с левой. И с разных точек батутной высоты.
Вскоре привезли и сам батут, средней величины, и установили метрах в двадцати от линии перемещения ушастой мишени. Я взобрался на сетку, раскачался и, дождавшись момента, когда фанерный косой получит ускорение, взлетел на воздух и открыл стрельбу транквилизаторами.
Начиная с восемнадцатого пробного раза мои сонные заряды стали ложиться в цель или близко к ней. Лучше получалось в момент воспарения над батутом и чуть менее ловко — во время свободного падения. В любом случае, я видел, что шкаф более-менее доволен, и потому лицо его, припухающее от всякой новости об удалении меня с Ивановской площади больше чем на сотню метров, медленно светлело. После чего вздрогнуло и осело в изначальные формы.
Ещё через три дня тренировок я был окончательно готов к усыплению любого юркого зверя или человека, какой мог повстречаться на моём лесном пути. И только потом был двухдневный инструктаж относительно целей и концепта в целом. Итак, на кону святое дело — миссия по спасению находящегося под угрозой исчезновения в дикой природе амурского тигра. Акция проводится в рамках борьбы Международного фонда защиты животных. Сценарий таков – лидер нации, он же император тигров и людей, прибывает в дикую дальневосточную природу с целью осмотра условий существования вымирающего вида. Внезапно из глухой чащи леса на него бросается тигр, тот самый, какого надобно защищать. Первый из всех и во всём, император выхватывает из-за пояса усмирительное оружие и производит меткий выстрел, обездвиживая ещё находящегося в прыжке свирепого зверя. И тем самым спасает жизнь и редкому животному, опередив действия огнестрельной охраны, и заодно всем присутствующим, включая съёмочную группу. Затем – скупые слова с экрана и призыв к мирной защите дикого зверья во всём мире.
Когда меня подвезли к началу тропы, они уже стояли там, вооружённые камерами, микрофонами и прочим необходимым. Доставили и насмерть перепуганного директора Алтайского заповедника, и трясущегося от волнения руководителя филиала Фонда защиты, и сосредоточенных сверх любого норматива научных ребят из Института экологии и эволюции при Дальневосточном отделении Академии наук. Были и юннаты, что отирались при биостанции в надежде разжиться обрезками корма для полосатого.
— Не забудьте, государь, — неприметно шепнул мне на ухо гардероб, — зверь пойдёт слева, я притолкну вас секунд за пять до атаки, так что руку с пояса уже не снимайте. И взведите курок, чтоб сразу наповал, там доза нормальная, на трёх слонов, если что.
Так и вышло. Пихнул меня в бок минут через тридцать, когда мы, миновав жиденькую рощицу из маньчжурских ясеней, оказались под сенью монгольского дуба. Там его и держали в кустах, негодяя, уже предварительно обколотого веселящим препаратом и полностью готового к ролевым играм с императором. Добрейшего зверя звали Серёгой: взяли его, любимца тамошней детворы, в Хабаровском зоопарке, одолжив на пару суток. Это мне уже потом Меланья Антоновна поведала, когда мы с ней вновь пересеклись ненароком. А заодно упомянула и о том, что долг этот оказался роковым. Серёга скончался не приходя в сознание после тройной дозы успокоительного снадобья. Оно и ясно — как только он, выпущенный из рук зоопарщиков, ощутил свободу для игры, то первым делом ринулся целоваться с первым же встречным участником процессии. То есть со мной. Ну я и всадил ему транквелизатор в шейный отдел позвоночника, спереди, выполнив сценарный заказ лучше некуда. Он и рухнул, дитя природы, в короткую коматозку. Так я стал невольным убийцей редкого экземпляра тигровой масти из остатков хищников Приамурья.
Это был шок, для всех. Камеры стрекотали, меняя ракурсы, микрофоны писали — с забором части лесных шумов и возгласов восхищения. Технари-биологи уже подтаскивали ошейник с GPS спутником. Шла фиксация исторического посещения российским императором жемчужины русской природы — Уссурийского Заповедника. А я уже склонился над поверженной кошкой, прилаживая ошейник.
Затем было короткое слово, моё. Я неспешно декламировал выученный текст: чуть усталым голосом, как просили, но и с лёгким воодушевлением, сигнализирующим о неустанной заботе и впредь о судьбе краснокнижных уссурийских кошек. В финале заявил, что беру этого конкретного тигра под личную защиту и попечение. И поцеловал спящее животное в полосатый шерстянистый лоб. Так что теперь, подумал я ближе к концу представления, у Кирки имеются все основания быть мною довольным.
В тот вечер, перед утренним отбытием в сторону Ивановской кельи, мы с верным шкафом, вопреки инструкции, немного приняли на грудь, несмотря что обоим было категорически запрещено подобное испытание организма. Мне – в силу старой памяти и с учётом нового положения, ему – во избежание утраты круглосуточной бдительности. Однако мой охранник был столь рад и горд фактом успешной пролонгации моего здоровья и жёстко скрепленной с ним всей дальнейшей жизни, что позволил и себе, и мне. И с непривычки слегка поплыв головой, сообщил вдруг ни с того ни с сего:
— Ты, Гарь, с королевишной его лучше не зацепляйся, если вдруг опять пересекёшься. Они хоть и порознь уже, а для народа всё одно вместе.
Я, помню, был немало смущён. Спрашиваю:
— А отчего это ты решил, что я зацепляться намерен? В каком смысле? Для чего? И при каких это, интересно, обстоятельствах?
— Да не знаю я! – уже с явной неохотой продолжать разговор попытался отбиться шкаф, — а только видал я, как она тебя глазами ела, ровно как когда-то своего законного. Я ж при нём ещё до его императорства состоял, а ещё раньше – при ней самой, в восьмых Ямках. А на девятые меня уже не взяли, когда этот кадр глотовский пришёл туда, после своей Португалии.
— Это ты про дворецкого что ли? – уточнил я, понимая, о ком он.
— Возили к нему? – удивился гардероб, — обычно ваших с самим не знакомят, всё через Хорькова идёт и через разные службы.
— Было дело, — не стал отпираться я, — представили государю. Но только супруги я его там не заметил.
— Она в городской резиденции всё больше обитает, — красноречиво покачав головой, пояснил шкаф, — как акробатка появилась эта, сучка драная, так она вскорости и съехала с Ямок, Меланья его Антоновна. Не забоялась. И правильно сделала. Я б на её месте тоже плюнул и ушёл. Потому что мы с ней обои такие. Любим, чтоб без никаких и по-честному, даже если царь.
— Какая ещё акробатка? – не понял я, — в каком смысле акробатка? Ты сейчас о ком вообще?
Тот, видно, сообразил, что ляпнул лишнего, и резко отрезвел:
— Это я о том, что утром ехать подадут в семь с копейками, а мы, Гарри Львович, всё ещё с вами разговоры разговариваем. – Он поднялся и сухо попрощался. И резко вышел, разом вернув тренированному телу привычную маневренность.
Судя по всему, отклик на тигриную историю — верней, на ту её часть, что была представлена гражданам, – пришлась императору по вкусу. Фотографии и видеосюжеты о том, как беспримерно отважный самодержец своими энергичными действиями спас группу из нескольких десятков растерянных неумех, включающую в свой состав даже профессионалов-охотоведов, облетела все основные издания мира. Я смотрел на себя в экран и, если удавалось хоть немного абстрагироваться от правды жизни, то в эти сладкие мгновения видел в себе телевизорном реального государя: именно того, за которого готовы насмерть стоять верноподданически настроенные граждане. А если не удавалось отвлечь голову от истины, то чаще её же накрывало стыдобищей и за него, Кирку, и за себя, поначалу проданного за так, а после припудренного ловкими подземными хирургами и прикупленного режимом на роль симулякра.
А вообще это хорошо, что не стыд сотворил человека, а совсем другой механизм, и пускай даже вообще без божьего начала. Иначе трудно было бы жить, держа за основу личных действий соображения исключительно морального свойства. А как же оттенки, исключения из правил, да и форс-мажорное всякое, в конце концов? И вообще, ведь главное не сам стыд как таковой, как природное чувство, как некое растворённое в нас органическое вещество, а то самое, чего ты стыдишься именно в эту конкретную минуту, какого события, чьего бессовестного поступка или чего-то, может, не вполне определённого, но сотворённого близким тебе человеком. И тогда ты лжёшь себе, порой незаметно для себя же самого, но заодно и себя же снова убеждая, что шлифовать эту то ли ложь, то ли полуправду, а то ли и вовсе небылицу следует до тех пор, пока она не сделается окончательной чёртовой правдой.
Подобные мысли начали посещать меня не сразу по завершении уссурийской командировки – значительно позже. И уж, во всяком случае, не в ближайшие дни по возвращении из Еленджика, куда меня доставили месяца через три, если вести отсчёт Серёгиной кончины.
То был мой сентябрь, любимейший из дюжины разношёрстных братьев. Как, впрочем, и у моего покойного деда Моисея Наумыча. Мы ещё успели при жизни, помню, поделиться с ним общим пристрастием к этому славному месяцу. И если бывал он сухой и безветренный, то обычно вызывал у обоих приступ тупой человеческой радости, самой нехитрой, — той, которую, наверно, придумал для себя человек, чтобы, одним махом отдалив от сердца остальное, дать себе паузу, откинуться на спину, прикрыть глаза и не ощущать ничего, кроме прилива тёплой волны посерёдке своей утомившейся души, нашедшей приют где-то в уютном промежутке от живота до головы.
Дед рассказывал, как в такие дни, вполне себе тёплые и всё ещё светлые по вечерам, ему хотелось оказаться в Нескучном саду с любимой им когда-то бабушкой Верой и, шурша осыпавшимися листьями, бродить с ней по небольшим осенним опушкам, вдыхать чумовые ароматы прелой земли и, дурачась, выкрикивать имена друг друга, чтобы услышать, как отзываются они гулким эхом, что отражается от красно-жёлтой, ещё не окончательно опавшей листвы, или мечтать о том, чтобы она, моя бабушка, вновь поцеловала его первой, прижавшись грудью к дедову пиджаку. А если нет, то хотя бы первым напороться на запоздалый культурный гриб или услышать наглый с веселинкой крик московской галки. И потому каждый сентябрьский день, казалось, тянулся для меня много дольше отпущенного ему срока, чтобы оттянуть наступление глухой и мокрой осени, извещающей о начале совсем уже пакостных перемен.
Здесь же, в гавани моей нынешней приписки, всё было и похоже на мои прошлые сентябри, и не слишком. Чистенький вид, что давали из окна сокрытой от простых граждан кельи, был как-то уж слишком приглажен, больше напоминая всесезонную открыточную пастораль, чем по-милому диковатый месяц нежного перехода ещё недавнего тепла в затяжное погодное паскудство. Оттого так и обрадовал меня Влад Хорьков, зайдя на огонёк и сообщив о начале подготовке к визиту государя в Еленджик. То есть, о моей подготовке к моему визиту туда же – если в простоте. А если уж совсем точно, то так: Верховный Правитель Кирилл Первый публично навещает свою еленджикскую резиденцию, после чего тайно покидает территорию. По отбытии императора место в его южном визите занимаю я, лучший из двойников, где исполняю очередной громкий перформанс, символизирующий смычку двух великих христиано-православных культур, на поверку оказывающихся лишь одной. Угадайте, какой.
Он любил свой черноморский дворец, ВП Капутин. Но и сожалел немало, что не смог возвести нечто подобное в ещё более обожаемом им месте – Форгозе, в окрайнском Мырке. Туда как-то в раннем детстве его свозила мать-крановщица, выбив профсоюзную путёвку для родительниц-одиночек. Тогда-то он и окунулся в эту мыркскую сказку наяву. Больше – никогда, вплоть до единственного недельного отрыва туда же в короткий промежуток между окончанием юрфака и началом службы на власть. Жил в съёмной комнатке без вида на море, но зато всего в получасе быстрого шага до пляжа. Стакан сухого ркацители – копейки, и если пропустить обед, заменив его морем, то оставались ещё какие-то монеты на скромный ужин в общепите.
Мне об этом намекнул Влад, сказав как-то то ли в шутку, а то ли нет, что средств, вбуханных в строительство еленджикского дворца, с запасом хватило бы ещё на одну базу Черноморского Флота с комплектом современных кораблей-атомоходов. Смешно. Однако, если прикрыть веки и мысленно вернуть воображению картинку нашего общего детства, то отчего бы и не надумать себе, как в гавань Рабочего посёлка, пахуче чадя густо-синими дымами, вплывает эскадра белоснежных судов-убийц, ощетинившихся скорострельными пушками и самонаводящимися ракетными установками, нацеленными на любого из ближних или дальних врагов отечества. И как ты, Кирюша Всеверховный, думая о судьбах нации, лицезреешь сию прелестную канитель с высоты молочно-белого дворцового балкона, сложенного из каррарского мрамора Бьянко, добытого в Альпийских предгорьях.
Впрочем, отвлёкся. К делу. Итак, они начали работать со мной с первого дня нашего прибытия на спецбазу Главного разведуправления, где в отличие от меня, ущербного, тамошние инструктора обучают настоящих военных мужиков профессии водолаза-глубоководника. От меня же требовалось немного – в возможно короткий срок освоить искусство ныряния с аквалангом на глубину до восьми метров. И при этом не сдохнуть ни по какой причине. Потому что, как вы снова поняли, нырять вместо меня станет скрывающийся под моей личиной государь. И потому коли со мной — что, то и с ним — это же самое. Правда, ещё в самом начале моей службы Хорьков дал понять, что если вдруг в силу случайного или любого прочего безумия в голове моей проистечёт смещение слабой мысли и я пожелаю расстаться с жизнью за так — с целью прилюдного устранения императора, то лучше сразу же подобную идею самоуничтожить. Поскольку я-он всё равно выживет, даже если я и сдохну. В том смысле, что государь смертельно не пострадает ни по какому, включая вариант произвольно взятой прилюдной катастрофы. Поработают с моим трупом и якобы откачают по-любому. Так что кончина моя станет излишней – просто поменяют лучшего двойника на того, что похуже, сменив крупные планы на средние и общие. Так, мол, и знай, Гарик, если что. Но потом Владик улыбнулся, потрепал меня по плечу и добавил, что слова эти есть лишь часть обязательного инструктирования любого двойника, не более того. Во мне же он не сомневается, и по этой причине за нас с самодержцем спокоен так, как ни за кого больше.
Итак, сценарий таков. В 20 километрах от еленджикского побережья имеется небольшой островок, вблизи от которого дайверы обнаружили затонувший корабль примерно 10-11-го века. По предложению Русского географического общества, возглавляемого Верховным Правителем, решено к нему спуститься. Такое право, само собой, доверено императору в качестве члена экипажа трёхместного батискафа. Подобное погружение обычно занимает около сорока минут. Однако учитывая великолепную спортивную подготовку лидера нации, её вполне можно сократить до тридцати. Цель – увидеть судно и по возможности зацепить что-то из прилежащих артефактов. Например, древнюю амфору. Которая окажется и греческой, и не только, поскольку там же обнаружатся древнерусские кувшины строго отечественной лепки. И будет их не меньше, чем древнегреческих. Останется лишь разгадать загадку первородства той или иной православной посуды в свете исторически значимого обнаружения. Но это уже вопрос к учёным. И это – потом.
Однако поначалу экспедиция не обнаружит ни амфор, ни кувшинов. Остов затонувшего, глубоко ушедшего в песок корабля будет всего лишь отснят на видео, не более того. Вот почему императора тут же на месте осенит догадкой отплыть в направлении острова, и уже поискать артефакты там, отдельно от судна, исходя из предположения, что в сосудах содержалась питьевая вода, которую в целях спасения от жажды моряки, возможно, захватили с собой, пытаясь добраться до суши на самодельных плотах.
Именно так и будет сделано. Три кувшина, обросшие ракушками, и одна подпорченная солью моря амфора обнаружатся на дне, на глубине около 6-8 метров, в том месте, на которое, после коротких раздумий укажет Верховный провидец. Однако прихватить манипулятором ни один из них не удастся. Тогда Правитель принимает решение высадиться на остров и, применив снаряжение дайвера, добыть-таки драгоценную находку, изъяв её из песка своим же самодержецкими руками.
Всё это предстояло отыграть мне в полной мере, понимая, что батискафные реально не в курсе, что я не самбист и родом не с Рабочего Посёлка. Затем – короткое интервью на берегу еленджикской пристани, где журналисты и отдыхающие будут в волнении ожидать своего Правителя. Также следовало выучить на зубок вступительное слово, обращённое к толпе:
«Я не претендую на статус серьёзного учёного или исследователя. Это моё погружение лишь повод повысить интерес граждан моей империи к русской истории. И это одно из очень важных открытий для того, чтобы посмотреть, как складывалась ситуация в Причерноморье в древние времена, и чтобы понять, как развивались отношения Древней Руси со своими ближайшими соседями, как шло становление российской государственности…». И так далее, где-то на страницу убористого текста.
Помню, я ещё был в тот день несколько озадачен — не тем, что придётся долбить немалый текст, а что станут задавать вопросы не по существу, двусмысленные и с каверзой. Верней как-раз, — по существу, против которого я, боюсь, не устою. Этими опасениями накануне отъезда я поделился с Хорьковым. Попросил заглянуть на мой скромный Ивановский огонёк ближе к вечеру, между Катюхиным приходом и отходом ко сну.
— Во-первых, не бойся, — успокоил меня Влад, — вопросы, которые они зададут, тебе вместе с ответами вручат за день до вашей высадки. Во-вторых, не будет ни одного постороннего, разве не понял ещё? Да, бывает, что разные там скептики и придиры опознают того-другого в группе народа рядом с императором. Знакомые, мол, лица. Раньше они же изображали рыбаков, а теперь шахтёров. Но только что же тут плохого? Были пастухами, рыбаками, ткачихами или кем там ещё. Люди, случается, меняют место работы и даже профессию. Один, например, был студентом Кошака, потом юристом, затем офицером органов, потом, выйдя на гражданку, верой и правдой служил президенту, а теперь вон и сам целый император. А Кошак, к примеру? Преподаватель, идейный демократ, законодатель-парламентарий, а ныне – градоначальник, супруг строительной магнатши, бывшей домохозяйки с юридическим дипломом. Так что, Гарь, нет ничего дурного в том, что рядом с главой государства находится многократно проверенный народ. Тем более в наши дни, когда кадровый спортсмен вдруг превращается в кровопийцу, беспорочный учитель пения сливает бензин у грузовиков и стучит на соседа, а бывший мент-омоновец становится ни с того ни с сего знаменем русской словесности. – Он посмотрел на меня излишне, как мне показалось, тяжёлым взглядом и добавил: — Одним словом, если в-третьих, то они и будут возле тебя, те самые, обласканные тобой же на юбилейном КВНе в прошлом месяце, у этого вечно Масляного жулика-хитрована. И ещё часть карельских, из тех что под стерхами отирались. – Он глубоко вздохнул, но скорее формально. — После амфор обновим состав. Думаю, пора. Чтобы их притёртые морды не выпадали из рамок приличий.
Это было странно, честное слово, — я имею в виду упоминание именитых персон. Мне даже показалось, что шефа идеологов заботит нечто, что время от времени помимо хозяйской воли так или иначе высачивается из застёгнутого на все пуговицы хорькового организма. И что место, занимаемое этим во всех смыслах незаурядным человеком, определённым образом тяготит его, ограничивая в чувствах и часто в мыслях. Вот почему он так искренне рад был снова встретить меня, парня из прошлой, отчаянно безголовой жизни, в которой не было места ни круглосуточному расчёту, ни вечному страху допустить даже малую оплошность. Хотя в то же время, покрутившись на Ивановском пятачке, я уже понимал, что любая ошибка или стратегический просчёт, допущенный Хорьковым, будет стоить капутинской империи если не опрокидывания навзничь, то, уж по крайней мере, слёта с натоптанной тропы.
— А что, Меланья Антоновна тоже поприсутствует, как и на Шойской Чипе? – я озадачил его, ещё до конца не понимая, для чего спросил. Чёрт, она не шла у меня из головы после той нашей встречи, эта совершенно чужая мне самодержиха. Она же — Миля, законная супруга Кирилла Первого.
— А что такое, – чуть напрягся Влад, — она тебе ещё зачем?
— Ну так, просто… — в ответ замялся я, — мне показалось, она довольно любопытная женщина. И мыслит, кажется, тоже не вполне стандартно.
— И симпатичная к тому же? – уже через плечо, между делом, бросил он, уходя.
— И симпатичная! – с вызовом отозвался я, хотя больше получилось игриво, чем натурально.
— Не знаю, — успел лишь вяло отреагировать Хорёк, — Меланья давно уже ни с кем планами не делится. – Сказал и исчез за дверью.
После недельного курса дайвинга на военной базе моряков-подводников нас перевезли ближе к месту отплытия испытаний батискафа. Раньше это был санаторий Управления делами при президенте Мякишеве. Сейчас – спецточка императорского УПОЖХа для спецотдыха спецсотрудников Старой площади и отдельно ведомства Ионыча. Меня и шкафа поселили в отдельно расположенную на территории базы двухэтажную виллу, под камеры и микрофоны. Двоих подменных гардеробов – по соседству, в пристройку.
На другой день подвезли текст выступления перед журналистами и гражданами, и я принялся долбить его наизусть. Шкаф выполнял роль проверяльщика пока его подменщики бдили в очередь, охраняя подступы к месту нашего тайного поселения.
К вечеру того же дня, накануне заплыва, случился сюрприз. Прибыл ещё один проверяльщик, но не текстуальный, а для контроля размещения и условий содержания ценного кадра – императорского двойника за номером один. Вошёл без стука, молча указал глазами шкафу на выход. Тот вскочил и, вытянувшись в струну, машинально отдал честь при непокрытой голове. И энергично испарился. Пожилой дядька прошёл, сел, изучающе уставился на меня двумя стеклянными свёрлами — так, будто постигал сокращённый вариант книги джунглей. Затем произнёс:
— Старцев. Дмитрий Иваныч. По служебной надобности, проездом. – После этого ненадолго отвёл глаза, проморгался и уже вполне расслабленно кивнул, — Ну как ты тут, сынок?
Это и был тот загадочный и могущественный Ионыч, о котором рассказывал Харьков. Я это понял по тому, как, завидев гостя, дрогнул мой часовой и ещё потому, что при дядьке отсутствовали сопровождающие с нательными кобурами. Это означало высшую степень допуска к гостайне.
— Кто, я? – чуть растерянно пробормотал я, — я нормально, Дмитрий Иванович. Я хорошо. Меня тут кормят и заботятся. И вообще, грех жаловаться на любое невнимание товарищей.
— А ты, брат, смотрю я, похо-о-ож… – прицокнув языком, протянул Ионыч, на этот раз уже не скрывая восхищения увиденным, — не зря тебя наш Хорёк столько времени штопал, понимаешь, да перелицовывал. Чистым слепком с оригинала вышел, я смотрю, в голый нуль попал, в самую что ни на есть неприкрытую похожесть. Прям однояйцовый какой-то, не меньше. И голосом, гляжу, не осрамился: тоже что ни звук, так в жилу, тюль в тюль, в самое очко заветное. Чистый клон.
— Спасибо… — вежливо улыбнулся я, после чего ненадолго придал лицу озабоченное выражение, но тут же вновь надел маску благодушного подчинения. Хотелось угодить этому влиятельному незнакомцу, но одновременно и не пережать палку, чтобы не выпасть из-под опеки расположенного ко мне Хорькова.
— Значит, ныряем, братан?… – он чуть замялся, явно пытаясь припомнить моё имя, и я с энтузиазмом пришёл ему на помощь.
— Гарик! Гарри я. Грузинов. По паспорту Гарри Львович.
— Во-во… – согласился Ионыч, — А у меня будешь Игорёк. Не хера, понимаешь, сидя на госслужбе, примеривать на себя разные вражеские клички. Игорёк — самое оно: и своё, и родное, и в меру патриотично. К тому же друг у меня был, тоже Игоряха, мы с ним, помню, когда-то давненько пятеричок вместе ладили, при старой жизни, когда ещё эти сраные зиги у власти стояли. А теперь он челове-ек, тоже родине служит. И ты, коли не сдуркуешь, тоже со временем человеком сделаешься. Шутка ли – самого подменять, да так, чтоб в самые ресницы попасть. Лады? – Он поднялся, ещё раз коротко глянул на меня, сфоткав целиком, от подмёток до краёв искусственных залысин, и, не оборачиваясь, вышел на воздух.
А вечером, после доставленного в номер ужина, прибыла местная Катерина. Верней, её доставил гардероб, стыдливо заведя ко мне в опочивальню и прикрыв за собой дверь. Сказал лишь:
— Распоряжение товарища Старцева. Аванс за службу на выезде. — Предварительно не забыл напомнить о гриме – на тот случай, чтобы не пришлось глушить гостью по выполнении ею женской обязанности. Что ж, я взял пятиминутный тайм-аут, пробубнил завтрашний текст от и до, и лишь убедившись, что слова отскакивают от зубов не хуже семечек от перегретой сковородки, принялся за Катю.
Наутро мы отплыли с оцепленного в три ряда городского причала. Батискаф спустили на воду, и я, приветливо отмахав народу поочерёдно левой и правой, забрался внутрь. Там уже были двое, оба непосвящённые: один — из научных, другой – механик-водитель или как его там. В общем, управлял агрегатом. Знали лишь, что плывут с императором и что амфоры для него вперемежку с кувшинами разбросаны где надо в оговоренном количестве. С обоими я держался приветливо, но и весьма сухо: такова была инструкция. Подводной жизнью тоже интересовался мало, отыгрывая ситуацию лишь по мере нужды.
Ровно через тридцать минут, дважды обогнув остов затонувшего судна, мы отправились к острову. Далее всё точно так же шло по сценарию. Облачившись в подводное снаряжение, я выудил четыре глубоко отечественных кувшина чисто древнерусской выделки и одну греческую амфору того же периода времён нашей общей православной истории. По всему теперь выходило, что древние русские богатыри, взявшие на борт дружественных им древних же греков, обрекли их на православие, вручив единственную религию света, радости и духовного тепла взамен мрачного исступлённого языческого беснования сотни-другой тамошних божков.
По возвращении, когда уже подошли к причалу, по сценарию крышка батискафа должна была откинуться, после чего я, улыбающийся, выбираюсь наружу и перед лицами подданных победно размахиваю кувшином в левой руке и амфорой – в правой. Однако, решив усилить исторический эффект, я пошёл на заведомое нарушение сюжета: помахивал двумя кувшинами слева и одной амфорой — справа от головы. И тут же, выбравшись на пирс и не выключая приветной улыбки, ответил на вопросы кавеэнщиков, а заодно и тех, кто ещё недавно чистил себя под стерхами. А потом…
Потом появилась она. Меланья Антоновна. Медленной походкой супруга императора ВРИ вышагивала вдоль пирса, двигаясь от берега к месту нашей высадки. Лёгкий бриз трепал её высветленные пряди: они спадали по обе стороны от низкой чёлки, едва не доставая ключиц. Просторный, по-летнему распахнутый жакет колыхался при ходьбе, приоткрывая широкий тканый пояс явно марокканской выделки. Этим же поясом начиналась и невесомая красная юбка, время от времени чиркавшая белой кружевной оборкой по глянцевитому дощатому причалу, начисто отодранному и свежеокрашенному по случаю восплытия государя из черноморских глубин. В небольшом отрыве от неё следовали сыскарские, ежесекундно бубнящие что-то в микрофонные петлички на запястье. С ушей у них неприкрыто свисали витые проводки, и мне ужасно захотелось подойти и изо всех сил дёрнуть за парочку-другую таких пружинок – так, чтобы они отстали навсегда от этой прекрасной женщины, охранять которую следовало разве что от её властительного и неверного мужа. Я, разумеется, знал, что государыня всё ещё бездетна, однако не имел понятия, хорошо ли это для императора или же он с полным на то основанием заимел законное право завести наследника от некой залётной акробатки. Как нередко случалось, скажем, у каких-нибудь Тюдоров или прочих распутных Монпансье. И вообще, надо сказать, с тех пор как Кирилл Капутин взошёл на трон, начались интересные времена. Я, конечно, и до этого знал, что подавляющее большинство населения ВРИ является носителем имперского сознания. И это сам по себе был и есть непреложный факт. Однако бывший президент Мякишев, ныне покойный, насколько я помню, завоевал этот же русский народ, приложив к победному делу совершенно иные основания. А именно, харизматические, практически революционные, хотя направленные ровно в обратную сторону по сравнению с классическими представлениями о рывке вперёд. А это неизменно означает максимальное отдаление религии от сознания масс — для того, чтобы завоевания не выглядели совсем уж бездумными или окончательно идиотскими. Коммунист в душе и генерал по сути, Адольф Мякишев поприжал церковь, а заодно и самого бога, хотя на место такого Наивысшего Главнокомандующего и Сверхгенерального Суперсекретаря особо никто не претендовал кроме устоявших остатков РПЦэшной верхушки. И то правда — мой елоховский колокол, что прежде несмолкаемо долдонил в воздух напротив дедовой спальни, на какое-то время заметно ослаб. Да и пасхальная ночная толкотня с вечным ссаньём в подъездах, от чего мы, жившие у Богоявленского Елоховского Храма, немало настрадались, тоже заметно проредилась и более-менее унялась. И содержание, насколько я в курсе, им ужали до предела, эрпэцэшным. А тут – Кирка, с его монархическим типом легитимации. Красиво сказано, да? А только раз такое дело, то хочешь — не хочешь, новая власть, коль уж назначила себя государевой, оказывается, должна громко признать священную божью волю. Отсюда и смена концепта. И снова отовсюду повылазили они, святые отцы. Опять кадилами замахали да водой, на кресте настоянной, окроплять принялись то да сё. Даже странно, что ни дельтаплан мой перед стерховым полётом не оросили, ни батискаф перед погружением не сбрызнули. Или, может, потому и не вмешались, что не сам летал и нырял, а сменщик? Так и не хрена лишнее святое распылять? Не знаю… Но только колокол наш, что на Бауманке, будто заново ожил, запел лучше и веселей прежнего. Да и выцветший кобальт освежили по всему храмову фасаду, и купола назолотили так, что, когда, бывало, выглянешь из окна насчёт погоды, так он, блистючий, по глазам так и бьёт, особенно в солнечный день. Это уж не говоря о том, что и питерский Исаакий за так, вроде б, попам отдали, за здорово живёшь – и теперь будет жить он ещё лучше и гораздо прибыльней.
Впрочем, отвлёкся. Итак, она шла ко мне: почему-то я был в этом уверен. Вряд ли государыня явила бы себя лишь для того, чтобы сопровождать Первое лицо в качестве протокольной спутницы жизни. Ведь давно перестало быть тайной, что подобные парные соединения Капутиных за последние годы имели место лишь в особо значимых случаях государственного характера.
Охрана расступилась, и Меланья Антоновна, сдержанно улыбаясь, приблизилась ко мне. Народ зааплодировал. Капутина взяла меня за руку и вежливо поклонилась толпе, приложив ладонь к сердцу. Я, чуть растерянный, в ответ на её приветный жест натянул на лицо глуповатую улыбку и легонько сжал её кисть в своей руке. Рука у государевой жены оказалась прохладной, несмотря на жаркую погоду, и это касание доставило мне волнующее удовольствие. И всё же я был плохой актёр, всегда это знал про себя — понял, что на какое-то время утратил самоконтроль. События явно шли вразрез с поэпизодно утверждённым сценарием, и хотя виновником происходящего был точно не я, всё равно не удавалось избавить себя от странного ощущения соучастия в этом неплановом деле. Да и внимание внезапно рассеялось, несмотря на то, что учили и готовили всегда быть в лёгком напряжении даже в случае полной расслабленности по внешним признакам. Правда, я успел заметить и то, как слегка вытянулось лицо у капутинского пресс-секретаря и ещё пары-тройки человек в гражданском.
Чуть слышно, едва ли не одними губами императрица, держась ко мне вполоборота, прошептала:
— Мы едем к нам. Будем обедать. – И, отступив на пару шагов, приманила глазами пресс-секретаря. Тот подскочил. Выслушав государыню, кивнул. После чего энергично удалился, шепнув по пути что-то шкафу. Тот в ответ лишь согласно задвигал веками. Мы же двинулись прямиком к Меланьиной охране. Далее — заняли места в бронированном лимузине, и тот, сопровождаемый парой чёрных внедорожников с разноцветными сигналами на крыше и одной машиной ГАИ, мягко тронулся и неслышно поплыл в сторону Еленджикского императорского дворца.
Туда вела отдельная дорога. Вдоль всего пути тянулась спецлиния электропередачи. Судя по открышемуся виду, под резиденцию оттяпан был целый мыс, и потому слева и справа от шоссе лишь одиноко произрастали самшитовые рощи. Более — ни души.
Далее мы миновали высоченные кованые ворота с золочёным двуглавым орлом и капутинским гербом наверху и покатили через чудный парк к дому, что высился в заметном отдалении от главного въезда. Често говоря, то ли это был витиеватый барокко, то ли здание унаследовало традиции несколько странноватого классицизма, я не в курсе. И вообще, пожалуй, сооружение трудно было назвать обычным дворцом. Скорее то был полноценный дворцовый комплекс по типу какого-нибудь Версаля или Крёлли. Тут было всё – ниспадающие террасы, парки, сады, фонтаны, клумбы, газоны, оранжереи, парковая скульптура, бассейны, спортивные площадки. Помимо основного строения неподалёку располагались несколько дворцеобразных построек. Видимо, для проживания важных гостей. А заодно и привычные глазу охранительные вышки, торчащие чужеродными квазимодами посреди всей этой нечеловеческой красоты. Кроме того, из поля моего зрения не ускользнуло и то, что вокруг дворца был организован неслабый посёлок – скорей всего для обслуги комплекса: с дорогами, радарами, вертолётными площадками и прочим необходимым для функционирования монаршей резиденции. И это впечатляло не просто, а очень — чего уж там.
Нас ждали. Не знаю, за кого меня приняла тамошняя дворцовая челядь, выстроенная по ранжиру у парадных дверей к моменту, когда наша кавалькада затормозила у входа. Думаю, за самогО. Иначе нетрудно было бы запутаться даже всем мало-мальски допущенным, включая основную охрану. Да и какой интерес супруге монарха лишний раз светить симулякра, подставляя власть под риск быть осуждённой народом из-за такой малости.
Одеты дворцовые тётки были единообразно и несоблазнительно: серые форменные костюмы при белых крахмальных передниках и синих высоких кокошниках. Мужчины, поголовно выбритые и по-армейски коротко стриженные, точно также выглядели обезличенно – белый верх, тёмный низ, малиновые жилетки без карманов. Плюс барственного вида дворецкий, с экономкой по правую руку. Сам — не хуже того, что в Ямках. Она – чистейшей воды сука из английского детектива: строгая для слуг, услужливая для господ, и скорее всего не познавшая мужской ласки. «Наверно, тоже из резидентш, если даже не из послих», — подумал я, однако вида не подал.
— Пойдем, милый? — Меланья демонстративно обратилась ко мне и первой пошла наверх. Устланная ковром мраморная лестница, по которой предстояло следовать за императрицей, равно как и всё остальное в этом обналиченном раю, внушала уважительное доверие. Впрочем, и всему остальному, на что я лишь едва успевал распахивать рот, хотелось точно также изумляться, особенно такой недокормленной душе, как моя.
Первый этаж представлял собой громадную галерею – единый ансамбль из огромных зеркал, мраморных скульптур и живописных полотен от чёрт-те каких забытых веков. Плюс роскошные хрустальные люстры, густо понавешанные, тянущиеся по вытянутому лепному потолку через два шага на третий. Между люстрами, на внутренней поверхности арочных сводов – фрески, явно библейских сюжетов. Слева и справа понизу, внутри галерей, уходящих в правое и левое дворцовое крыло, меж белоснежных колонн виднелись бронзовые фигуры греческих богов. «Примерно то самое время, когда мои соотечественники прыгали через костёр, взывая к лохматому лесному бесу…» — с лёгким огорчением подумал я и осмотрелся. В этом месте сходились коридоры второго этажа центральной части здания. Налево и направо просматривались салоны с золотыми сводами, расписными стенами, с античными статуями на постаментах и бюстами на точёных консолях. Во всём, куда ни глянь, присутствовала броская помпезность и чрезмерное богатство.
— Вы идёте? – Меланья Антоновна, следовавшая впереди, оглянулась и ободряюще кивнула, — Ещё насмотритесь. Надеюсь, у вас будет ещё дополнительная оказия полюбоваться на всё это милое убожество.
— Да, да! – воскликнул я, догоняя императрицу, — извините, немного зазевался, постигая степень падения отдельных человеков. – И вопросительно улыбнулся, призывая разделить сомнительную шутку. А вообще я, не понимал, как себя вести, — дурные слова будто сами выпрыгивали изо рта, не успевая оформиться в разумные смысловые конструкции.
Она остановилась и с интересом уставилась на меня.
— Вы на самом деле так считаете?
Уверен, за это время Меланья ещё не успела забыть, как меня зовут, но, вероятно, не обращалась ко мне по имени в силу каких-то иных причин. Я уже примерно мог себе представить, каких конкретно — скорее всего мы всё ещё находились в зоне видеонаблюдения и аудипрослушки. По крайней мере, так мне придумалось. Да и на самом деле, вокруг такое количество всякого античного и неантичного, куда с лёгкостью можно воткнуть лишнее высокочастотное ухо или добавочный глаз высокого разрешения, что прежде чем сказать или сделать, сто раз прикинешь и прогонишь мысль через слабую башку.
— Просто я думаю, всё что делается для отдельных хороших или плохих человеков, рано или поздно достаётся всем. Быть может, даже всему человечеству в целом. Потому что любой овеществлённый труд подобного масштаба перестаёт со временем быть интересен его обладателю. И если ему не чужды соображения культуры и гуманизма, то когда-нибудь он сам же и начинает этим делиться. Хотя бы для того, чтобы доставить радость самому себе. А заодно, чтобы не щипало в селезёнке. Главное для власти не забывать, что у неё есть какое-никакое общество, пускай даже в виде нелюбимого, но всё ж-таки прирученного дитя. А дитя просит есть и пить. И желает положенной ему доли любви – лучше, необманной. Власть же, прикинув, говорит – лучше недопей и недоешь, но перелюби меня: просто так, ни за что, потому что я всё равно нависаю над тобой и, если что, прикрою от непогоды. Или же, тоже если что, раздавлю с той же самой верхотуры.
Приблизительно так я уклонился от прямого ответа. Игривым наброском. Размазав слова по верхушкам мутных смыслов. Однако этого хватило, чтобы государыня заинтересованно повела бровью и одобрительно покачала головой.
— Что ж, во всяком случае, нам будет что обсудить, — сказав, указала рукой на центральную часть гостевого салона, двери в который были предусмотрительно распахнуты. Внутри обнаружился сервированный к обеду стол, накрытый на две персоны. Резные полукресла золочёного дерева с бордовым бархатом на подлокотниках и сиденьях были расположены точно как в кино: один против другого на расстоянии всей длины громадного вытянутого стола.
Мы сели. И тут же возникли двое в белом поварском: один с поклоном разлил суп из дымящейся супницы, другой наполнил фужеры вином.
— Ступайте, — отпустила их Меланья Антоновна коротким движением подбородка. – Я позову, когда понадобитесь. — Оба неслышно удалились, прикрыв двери. – Здесь можно разговаривать, — улыбнулась императрица и первой пригубила вино, приглашая разделить трапезу. — Это одно из мест во всей этой неуютной домине, где отсутствует любой контроль. Так что вы там говорили про непогоду?
— Я просто хотел уяснить для себя, Меланья Антоновна, почему я здесь. – Сказал и тоже отхлебнул из своего фужера. Вкус был совершенно забытый или даже вообще незнакомый. По крайней мере, нечто похожее я пробовал лишь однажды, выудив бутыль из дедова буфета в день своего возвращения на Елоховку после прохождения срочной службы в электротехнической роте электризуемых заграждений. Кажется, то было красное Цимлянское времён первого захода Наума Дворкина в синагогу на Архипова.
— А всё очень просто, Гарри, — спокойно отреагировала она, — потому что для этого имеется, как минимум, три причины. Первая – вы мне интересны, поскольку обликом и даже голосом чрезвычайно напоминаете человека, которого я когда-то любила. Вторая – я чувствую в вас близко устроенную душу: при всём, казалось бы, внешнем благополучии вы так же, как и я, не умеете скрыть присущего вам внутреннего отчаяния. Ну а третья… она банальна: у меня просто нет друзей, совсем. Вообще. Как по сути и родителей — при том, что я не сирота, как вы. Отец мой, когда-то гуманист и демократ, сегодня обуреваем лишь жаждой ежеминутной власти в пределах Кольцевой дороги. Остальное, что было в нём человеческого, он давно распылил, сам же. Мать – тоже где-то поблизости от папы, вся в своих цементах, бетонах, кредитах и госзаказах. Они даже видеться, по-моему, перестали — не до того, не до родственных сантиметов. И если честно, меня это ужасно огорчает. А поделиться не с кем. Разве что с вами, Гарри, если вам это зачем-то нужно. И ешьте суп, остынет. Буйабес нельзя есть холодным, это, простите, моветон.
Я с готовностью отхлебнул мутного варева, что налил мне дворцовый халдей, и зажмурился от удовольствия. Это опять было вкусно не просто, а очень. И тут же вдогонку залил драгоценную окрошку из морских гадов двумя глотками местного Цимлянского. И только уже тогда, малость отпустив внутренние вожжи, поинтересовался:
— Что ж, думаю, я вас понял. А только скажите и вы мне теперь, Меланья Антоновна: Кирилл Владимирович в курсе происходящего? А то у нас с дисциплиной, знаете ли, довольно строго. И я не знаю, что он подумает в этом случае. И что скажет мой непосредственный руководитель Владислав Хорьков на пару с многоуважаемым Дмитрий Иванычем.
Капутина раздражённо хмыкнула и пригубила красного:
— Чистый Гоголь, не находите? Только страшней. В одной стране — товарищи и государи, сталинисты и аля буржуи, свобода и тёплый рай для одних против санкций и запретов в отношении других, частная собственность с правом отъёма и барское госимущество, которым распоряжается узкий круг доверенных бояр. Закон — для граждан, «регулирование» — для своих. Одним – расстрел с конфискацией, другим – звезда на грудь, что у них вечно колесом, и бонус на прикорм. — Она отставила стекло, утёрла губы. На этот раз слова её звучали жёстко и коротко. И, пожалуй, горько. — И мне плевать, Гарри Львович, о чём они подумают. Для меня важней, что о них думаю я. Их дело ясное и жестокое: запредельная власть, уродливая в самой основе своей. Посмотрите, что стало с народом. Всё как прежде, всё откатилось дальше некуда – режим строжайшей экономии, доппайки, отсутствие независимости, милицейский беспредел, ручные суды, нищенские зарплаты, выездные визы, прикормленные чиновники, никакой перспективы для молодых. Бензин — и тот в очередь по лимитным талонам. Империя, твою мать! Вихри враждебные, мать твою! Билеты в средней руки театр – с нагрузкой в два паскудных. А на словах – свободный рынок! Берите инициативу в свои руки, граждане-друзья, но только в рамках пятилетнего плана! А ещё лучше — за четыре, мать его, года! Бред какой-то, гибрид ужа и ежа. Восстанавливаем пионеров и дыхнуть не даём идейным коммунистам из последних. Улицы переназываем именами ленинских революционеров, а попам, каких они же постреляли, даруем приходы и лицензии на алкоголь. Освящаем самолёты с пароходами и одновременно топим науку и здравоохранение. И внутри всего — мой законный муж, он же добрый император злой империи, срубленной по-быстрому, между делом, да ещё щербатым топором. На деле же — хаос и беспредел. Оттепель чередуем с закручиванием гаек, закрутку — с отпусканием. На том и держимся. Спрашиваю его — верней, предлагаю:
— Может, требуется содействие каких-нибудь профессионалов? Можно ведь привлечь, запросить, привезти, наконец.
Смеётся. Вяло, правда. Заявляет:
— Мне никакая помощь не нужна: мне, как императору, требуется лишь всеобщее одобрение моих ошибок и повальная любовь моего народа. И пускай они любят меня больше, чем ценят свою убеждённость в собственных сомнениях.
Ну я тоже высказываюсь в ответ. Вроде как намекаю:
— А это всё тоже от народа? – Капутина обвела рукой панораму гостиной и ткнула пальцем в блюдо с устрицами на льду. — В качестве благодарности за новую ВРИ?
Отвечает, как бы на полном серьёзе:
— Нет, это честно заработанное путём активной аналитической деятельности прямых компаньонов императорского двора.
— Это которым ты недра раздарил? — спрашиваю.
— Опять же нет, — откликается, — это те, которые недрами всего лишь управляют и делают это лучше, чем кто-либо другой. Отсюда и успехи экономики, всё по законам справедливости. Просто я стараюсь общаться и дружить с лучшими из умнейших, а они ценят отношение. И деньги тут ни при чём. Мы в дела друг друга не лазим. Лягушка ведь не выпивает пруд, в котором живёт, правда?
— А проворуются, посадишь?
— Это невозможно, — говорит, – нельзя украсть у самого себя. И вообще, мы всё ещё расхлёбываем последствия правленческого гнёта преступника и диктатора Адольфа Мякишева. И не имеет значения, что он выбрал меня в преемники: важно, что я на это пошёл, понимая всю меру ответственности перед возрождаемой нами Россией.
— И что, спрашиваю, — возродили?
Улыбается. Даже смеётся:
— А как же? Разве сама не видишь? Кто твой батя был? Крикун и провокатор, вещавший от имени разномастной шпаны и прочей сомнительной шизы. А мутер? Безработная домохозяйка, занудная отцова контролёрша. А теперь? Один — крупнейший градоначальник из всех нынешних и прошлых управителей, другая – подвижница, строитель вседоступных квадратных метров, исповедница новых благодетельных времён.
— А все остальные, которые народ?
— Остальным – по тому же закону: от каждого — по его конкретным заслугам, и каждому – по его неопределённым достижениям, от нас.
— А для чего поповщину развёл? Лимузины длиной от Кремля до Копеечной трассы, охрана, резиденции, часы наручные размером в состояние – два времени иметь? Чужие минуты по себе сверять? Исаакиевский Собор на откуп Православным иерархам отдали. Это что, на всякий случай, чтоб высокую точку иметь, откуда их же потом вниз головой отправлять под обновлённый гимн? А снизу ваши же футбольные фанаты бандитскиий редут выстроят, ожидаючи приказа то ли ловить, то ли не успеть?
Снова усмехается:
— Тупыми, Милечка, легче управлять. А религия, какую ни возьми, отлично работает на укрепление тупости, особенно сегодня. В хорошем, ясное дело, смысле. В добром, позитивном, кто там у них ни будь – да хоть бы масон с кадилом, не суть. И потому она нам соратница и сестра. Пока. Таков последний концепт. А надо будет — усмирим, поужмём или вовсе задвинем… – Потом по голове меня погладил, но не как любящий мужчина, а больше по-отцовски. Сказал: — Всё будет хорошо, Меланьюшка, не бойся. Я за всем прослежу, и люди мои начеку. А если соображу, что скачу на дохлой лошади, так обещаю – сам же первый с неё слезу. – Она говорила, продолжая механически взбалтывать ложкой окончательно остывший буйабес. Внезапно остановила процесс, налила вина до краёв, залпом выпила. Выдохнула. Помолчала. Потом заговорила: быстро, сбивчиво, нервозно. — Господи боже, даже поговорить не с кем… Владик — и умный, и чуткий, и поэт, казалось бы, хоть и скрытый. Но он же и чужой, совсем. Дмитрий Иванович, вроде бы и расположен ко мне, бывает, что навещает, успокаивает как умеет, слова подбирает разные, по плечу гладит: а только всё равно какой-то запуганный. Или запутанный. Мой муж вокруг себя всех околдовал. Был когда-то живой человек — стал бездушный механизм, функция в скафандре, робот-чекист при короне и мече. И вы думаете, ему это нужно? – она поочерёдно ткнула ложкой в серебряную фруктовницу Фаберже, старинную хрустальную люстру и золоторамную картину с евангельским сюжетом “Преломление хлеба на тайной вечере”. Да он и был тут не больше двух раз. Полагаете, мой супруг отличит Веласкеса от Модильяни? Никогда в жизни. Ему что Рублёв, что Шилов, что разделочная доска из Хохломы. Искусство как таковое его вообще не интересует. Как и вся эта роскошь – так же мимо. Для него важна сама эта имперская атрибутика: положено – дай. Плюс народная любовь не за страх, а за стерильную совесть, и чтобы начиналась от чистого листа, от уважения до обожания. Он вообще не правитель, он классический симулякр.
Не скрою, печально было слушать откровения нетрезвой императрицы. К тому же я не знал что и думать насчёт последствий этого не санкционированного властью похищения. Тем не менее я покончил с супом, промокнул губы тканевой салфеткой с вышитым золочёной нитью “ВП ВРИ” и поинтересовался, осторожно уводя разговор в сторону:
— А как вы узнали, что я сирота? Он сказал?
Государыня мотнула головой:
— Мы с ним практически перестали видеться, вообще. Только по строго официальным поводам, где его невозможно подменить. А про вас Владислав рассказал, не помню, зачем. Он же и о батискафе сообщил. А потом Ионыч ещё звонил вдогонку. Признаться, я немного удивилась такой непривычной заботе о моём досуге. В любом случае, решила осуществить вояж в Еленджик. Заодно, подумала, навещу и этот Замок всенародной терпимости. Может в последний раз, кто знает.
— Это ещё почему? – удивился я. — Настолько всё плохо?
— Настолько, насколько бывает, когда супруг перестаёт тебя чувствовать и замечать и заводит другую женщину, — с деланным равнодушием пожав плечами, отозвалась Меланья, — к тому же чемпионку-акробатку, с маленькой, видно, попкой и непомерными амбициями под стать именитому самцу. Знаете, они даже чем-то похожи: оба с рабочих окраин, оба рванули наверх сами, наплевав на межвидовые приличия. К тому же тот и другая равно циничны и крайне беспринципны. И каждый, скорей всего, желает задержаться в этом даровом божьем кармане до скончания века. А только оба не в курсе, что зло, какое ни есть, тот же самый бог придумал, создав падших ангелов. И ещё думаю, им обоим неизвестно, что именно стыд сотворил человека и что стыд – и терпеливый учитель, и, как это ни странно, один из двигателей прогресса. Права, ох права была моя мама, когда умоляла не впускать в дом холодноглазых чекистов.
Я не знал, пьёт ли Кирилл или как. И что подумает челядь по факту нашего самовольного визита во дворец — примет как есть или заподозрит нечистое? И потому на всякий случай я сделал один небольшой глоток и отставил бокал. Есть уже не хотелось, потому что тянуло поговорить, хоть было немного и не по себе.
Она была другой, это ясно. Дочь Кошака не походила ни на родителей, ни на меня самого, хоть и с перешитой мордой, но выходца из непристроенной части народа, ни на тех, кто окружал её мужа. Об остальных не говорю, поскольку давно не имею прямой связи с кем-либо из позвоночных, остающихся во внешнем мире. Меланья Капутина была будто собрана из незаконно ввезённого в страну заграничного конструктора, к которому в целях конспирации не приложили инструкции. Получалось, что всякому впущенному в ближний круг приходилось осваивать эту затейливую сборку государевой супруги исключительно собственными средствами – собачьей чуйкой и осмотрительно поджатым умом. Я, похоже, стал исключением, и это не могло меня не волновать.
В это время в дверь гостиной осторожно постучали, после чего в проёме возникла угодливая физиономия дворецкого:
— Горячее прикажете, матушка, или как?
— Дверь закройте! – не повернув головы, бросила Меланья Антоновна в сторону несмелого голоса и вновь обратилась ко мне:
— Знаете, Гарик, кто мой муж? – Я лишь уклончиво мотнул подбородком и приготовился слушать, — Я только недавно поняла: мой муж Кирилл Первый — император крыс. Натуральный крысиный эксплуататор.
— В каком смысле? – не понял я. – И кто эти крысы?
— А вот послушайте… — она снова налила себе и сделала большой глоток. Глаза у Меланьи блестели, щёки обрели пунцовость, прядь волос, что спадала слева от чёлки, зацепилась за ухо и теперь свисала с него полукольцом, что делало императрицу ещё привлекательней. Впрочем, сама она этого, сдаётся мне, не замечала. Её несло, и, кажется, она не собиралась притормаживать. – Тут недавно во Франции учёные постарались, с опытами. Небезынтересно, скажу я вам. Шесть крысиных самцов поместили в общее пространство. Вокруг – вода, типа пруд. За водой, на том берегу, – еда. Так вот: тут же распределились социальные роли — эксплуататор, три эксплуатируемых пловца, один независимый и один козёл отпущения, не умеющий плавать. Трое пловцов ныряли в воду за пищей. По возвращении эксплуататор бил их до тех пор, пока они не отдавали еду. И лишь потом, когда тот наедался, они питались остатками. Сам же никогда не плавал, ограничивался взбучкой пловцам. Независимый, однако, был достаточно силён, чтобы и сплавать, и самому же съесть, не уступив. Ну а козёл отпущения, которого били все, вообще боялся плавать и поэтому доедал крошки после всех. И так – в двадцати клетках, такое же разделение власти. Потом их взяли и поместили вместе, отдельно взятых эксплуататоров, шесть штук. Они дрались всю ночь, и наутро были поделены те же социальные роли: эксплуататор, три эксплуатируемых, независимый и козёл отпущения. Затем их поочерёдно вновь поместили в одну клетку, но уже собрав по группам: шесть экплуататоров, шесть эксплуатируемых, шесть независимых и шесть козлов того же отпущения. И выяснилось: каков ни был предыдущий социальный статус индивидуумов, они всегда, в конце концов, распределяют между собой новые общественные роли.
— Интересно? – взглянула она на меня.
— Очень. – Признался я. И правда, было любопытно. Но не столько про самих крыс, сколько то, что имела в виду императрица, приводя их в пример.
— Тогда продолжаю, — удовлетворённо кивнула Меланья, — в общем, потом стали исследовать не поведение, а сам мозг подопытных крыс. И получилось даже более чем просто интересно. Догадываетесь, что именно?
— Нет, — я откровенно развёл руками в искренней надежде обогатиться важным знанием.
— Скажу… — печально улыбнулась она, — наибольший стресс испытывали не эксплуатируемые крысы и не козёл отпущения, а как раз наоборот — сами эксплуататоры. Оказывается, ужасно боялись утратить статус привелегированных особей в крысином стаде и очень не хотели, чтобы когда-нибудь их вынудили работать. Отсюда следует явственный вывод – мой муж, эксплуататор в первом поколении, чтобы не стать козлом отпущения, сожрёт любого пловца, включая и того автонома. И потому дорога в Рабочий посёлок закрыта для него навечно. Ну а мне, козлице отпущения, по умолчанию остаётся лишь делать вид и надувать щёки напрасным воздухом, к тому же оплаченным из императорской казны.
В этот момент двери без стука распахнулись: на пороге обнаружился Дмитрий Иванович Старцев. Он вежливо поклонился государыне и уважительно произнёс:
— Меланья Антоновна, прошу душевно извинить, но только Кирилл Владимирович спрашивает Гарри Львовича. Он сейчас на связи, в машине.
Я энергично поднялся и вопросительно глянул на хозяйку. Та лишь махнула рукой и отвернулась. Я поклонился ей на манер Ионыча и скорым шагом последовал за ним.
Не стану рассказывать, чего выслушал от приятного старика. Скажу лишь, что отбиваться не стал, боясь излишне себе навредить. Просто мотал головой и недоумённо разводил руками, демонстрируя ощущения без вины виноватого двойного заложника — маркизы и Карабаса.
— Ладно, спрашивала чего? – Ионыч потребовал немедленного ответа, неожиданно резко тормознув на полпути и воткнув в меня оба жгучих глазных сверла.
— Да ничего, — типа не соврал я – больше пила своё Цимлянское, рассказывала про опыты каких-то французов. Наука, короче. Ну и про искусство краем зацепили: Модильяни разные, хохломские матрёшки там, прочее по картинам и еде. Из чего буйабес делают, поделилась. Если честно, думаю, ей просто было любопытно, признает меня местная обслуга или же не пройдёт фокус – отличат от оригинала.
— А ей зачем? – Ионыч, казалось, был и на самом деле удивлён. Впрочем, меня такой поворот вполне устраивал, как и тот факт, что всесильный теневик легко повёлся на эту мою дурку насчёт роли искусства в жизни одноклеточных.
— Ну как… — отыграл я вопрос, пытаясь обратить неловкость в шутку, — двое по-любому лучше одного, верно? – И противненько засмеялся, ненавидя себя за трусость. Ионыч на миг напрягся и задумался, но неожиданно согласился.
— Точно, Львович, два в одном всегда полезней, чем один в двух. Или наоборот – тут ещё надо бы сесть да пораскинуть…
В Москву возвращались одним самолётом. Помимо нас со Старцевым этим же бортом летел молчаливый шкаф и двое его пристяжных. Судя по выражению их лиц, что-то было не так. Как бы мне не поменяли моего гардероба в связи с этим конспиративным буйабесом, затеянным обиженной королевой, чтобы дискредитировать моё незамаранное имя.
К вечеру, в благодарность за службу, Ионыч прислал в мою келью Блажнову 2. В смысле, ещё одну Катю, другую. В общей сложности третью, если отбросить первую, подземную. Наверное, чтобы я время от времени избегал житейского однообразия, спрямляя кривизну жизни линейностью фарта и судьбы.
Хороший человек.