Юлия ПЯТЕЦКАЯ | О фильме Сергея Лозницы «Бабий Яр. Контекст»

Очень важно, что фильм Сергея Лозницы «Бабий Яр. Контекст» показали по телевизору. Спасибо каналу ICTV и всем причастным. Я ожидала, что обсуждение после просмотра будет кошмарным, но получилось вполне содержательно. Во многом благодаря Сергею, который не дал увести разговор в сторону и растащить тему по всіх усюдах. Ведущий сразу попытался задать курс – дескать, фильм, состоящий лишь из документов, может быть по-разному истолкован и вообще не понят. И вообще, насколько общество готово к такому фильму.

Оказывается, через 80 лет общество может быть все еще не готово. А кто будет его готовить? Кто эти специалисты по подготовкам обществ? И какое конкретно общество? Что вкладывается в понятие – общество? Разные взрослые люди?

Ценность картины Лозницы именно в том, что там нет никаких авторских пояснений, комментариев и вказівок, как к чему следует относиться и как понимать, а только документы — хроника, фотографии, тексты, при этом выстроен «Бабий Яр. Контекст» очень внятно и доходчиво. Очень честно. А возможность осмыслить увиденное режиссер оставляет зрителю. И тут — полная свобода. Это кино для взрослых, которым придется проделать внутреннюю работу самостоятельно. Ну или не придется. Одно из двух.

На обсуждении присутствовал еще какой-то философ, под ним так и было написано — «философ». Завел шарманку про «совєцький наратив» и пакт Молотова-Риббентропа. Ну, можно было включить шарманку еще от сотворенья, есть, о чем поговорить. Совєцький наратив, безусловно, имеет место в истории войн и массового истребления людей. Суть любого советского нарратива – замять для ясности. Этот нарратив философ как раз и пытался протащить. И протаскивается этот инфантильный нарратив сейчас неплохо и на разных уровнях – от блогеров до государственных структур, от философов до историков. Вот эта манера – упорно выставлять себя страной ангелов и героев, нахлобучивая на все пакт Молотова-Риббентропа, — свидетельство не очень взрослой психики, уж простите.

Тонкая пленка цивилизации, как говорит Сергей, рвется очень быстро. Да, совсем немного надо, чтобы обычный с виду человек забил другого до смерти, потому что может уже себе это позволить. Вчера не мог. А сегодня может. Где тонко, там и рвется. Это – да. Но рвется пленка все-таки по-разному. И рвется не у всех. И кто-то уже берет палку и забивает, а кто-то – по-прежнему не может. Вот здесь все рвется.

Катастрофа Бабьего Яра — это история не только про войну армий. Собственно, катастрофа массового истребления, человеческая, а не армейская, идеологическая, пропагандистская, — именно та бездна, в которую смотреть не принято. Бабий Яр потому и замыли, чтоб не смотреть. Это популярная практика. Никогда так много не пели и не танцевали про жить стало лучше, стало веселее, как в годы большого террора. Нигде так не замывали слово «еврей» какими угодно нарративами, как там, где убивали их миллионами. Киев – единственная столица мира, где за два дня были убиты почти все евреи.

Самыми страшными для меня документами в фильме Лозницы (не знаю, насколько уместно в данном случае отделять более страшное от менее) стали фотоснимки в Лубнах, сделанные Йоханнесом Хеле, — тем же фотографом, который снимал Бабий Яр. Я видела эти снимки раньше. Но есть вещи, к которым нельзя привыкнуть. Которые нет сил постичь и принять. Старики, женщины, дети. Ожидают смерти рядом с местом казни. Дети напуганы, растеряны, улыбаются. Женщина закрывает лицо ребенку. Рядом – малыш постарше удивленно смотрит в камеру. Их фотографируют. А потом убьют.

«…Убиты учительницы, швеи; убиты бабушки, умевшие вязать чулки и печь вкусное печенье, варить бульон и делать струдель с орехами и яблоками, и убиты бабушки, которые не были мастерицами на все руки — они только умели любить своих детей и детей своих детей; убиты женщины, которые были преданы своим мужьям, и убиты легкомысленные женщины; убиты красивые девушки, ученые студентки и веселые школьницы; убиты некрасивые и глупые; убиты горбатые, убиты певицы, убиты слепые, убиты глухонемые, убиты скрипачи и пианисты, убиты двухлетние и трехлетние, убиты восьмидесятилетние старики с катарактами на мутных глазах, с холодными прозрачными пальцами и тихими голосами, словно шелестящая бумага, и убиты кричащие младенцы, жадно сосавшие материнскую грудь до последней своей минуты». Василий Гроссман, «Украина без евреев»