«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Перво-наперво, переоборудовав приватизированное на ваучеры коллектива ателье в магазин, Вадимыч отказался от услуг пультовой милицейской охраны. В печёнках сидели ночные побудки после срабатывания сигнализации и вояжи на милицейском «бобике» из дому к ателье, открывание никем не тронутого помещения, контрольные обходы, при которых патрульные совали нос к полкам готовой продукции с целью выцыганить что-нибудь из дефицитного в благодарность за неусыпную службу. Ни разу за многие годы тревога не соответствовала реальной краже либо покушению на оную, и невольно закрадывалась мысль, а не корыстные ли это проделки самой охраны.
Пока ателье принадлежало государственной конторе, договоры с милицией без участия заведующего заключались дирекцией на обязательной основе. Но вот он, Вадимыч, сделался собственником, и запрос о сотрудничестве на бланке МВД поступил конкретно к нему. «О, ребята, кого-кого, а уж вас-то мы знаем!» – само собою мелькнуло в мыслях. И он вежливо отказался.
Дважды приходили новые бумаги со всё более настоятельным предложением услуг. Затем явился уполномоченный – прозрачно намекал на возможные неприятности. Вадимыч остался непреклонным.
Звать его так, по отчеству, – уважительно и как-то по-домашнему, – девчата-сотрудницы стали чуть ли ни с первого появления в ателье, совсем тогда ещё молодого парня. Он не умел командовать – хмурился, бывая чем-то недовольным, и брался исправлять напортаченное кем-нибудь из вязальщиц своими руками. Определение «хозяин» в отношении тех, кто формально всего лишь заведовал, бытовало в народе неспроста. Он, шеф и балабус, «слева» доставал сырьё и туда же, «налево» сбывал неучтённую продукцию. Каждый из задействованных в деле получал свою долю, а рисковал свободой и нажитым добром он один. Наверное, поэтому все в ателье, не возразив ни словом и не торгуясь, уступили ему свои ваучеры – хозяина названного сделали владельцем. И никто не ушёл.
Товар, который с руками отрывали на сторону, куда как выгоднее было продавать самим. Вот и подумалось из ателье, расположенного на центральной улице, сделать магазин, а производство – несколько вязальных машин – переместить на базу строителей, которые первыми остались без заказов в накатившей экономической неразберихе и сдали ему в аренду помещение раньше всех прочих оказавшееся ненужным. А именно – зал собраний.
Вадимыч молча отдирал пришпандоренные намертво к паркетным полам ряды кресел, и нанятая бригада, следуя его примеру, тоже упиралась на совесть. Затем они выдолбили пробоину в стене, через которую краном подали на второй этаж тяжеленные машины. Закладывая пробоину, он опять же первым взялся за мастерок. Так, никем не помыкая и почти не делая распоряжений, трудяга-шеф в считанные дни перебазировал и заново запустил производство.
Сделалось открытием, что, оказывается, самым дорогостоящим при организации магазина станет товар, представленный на полках и стойках с плечиками. Ведь там должны находиться под рукой у продавщиц все выпускаемые модели всех расцветок и отнюдь не по одной штуке в каждом размере. А ещё неприятно удивило, что деньги, истраченные на товарный резерв, становятся навсегда замороженным вкладом. Ибо, продав что-то нынче, завтра же с утра пораньше необходимо точно таким же, как то, что ушло, срочно заполнить опустевшие ячейки.
***
Без малого год, подзатянув пояса, экономили на всём ради накопления магазинных запасов, которые за счёт новых моделей лишь разрастались и разрастались.
И вот в одно недоброй памяти утро ему позвонила Виктория, открывавшая магазин, и срывающимся голосом сообщила о краже.
Вынесли, а точнее сказать – вывезли (в руках такого количества не утащишь) всё подчистую. Решётку из арматурин, толстых, как его большой палец, вырезали в небольшом оконце тыльной стены чем-то наподобие ножниц с электроприводом – таких, как у спасателей, что разбирают завалы. Стало быть, приложил руку народец умелый и оснащённый. Спокойно орудовали, как у себя дома. И не захочешь, а вспомнишь прозрачные намёки уполномоченного из органов.
– Я без вас не решилась, – сказала Вика, немного с его появлением пришедшая в себя, – но надо бы скорее в милицию!.
– Тебе мало того, что упёрли? Хочешь, чтобы мы ещё и с ментами поделились?
– В смысле? – не поняла она.
– В том самом, – невесело ухмыльнулся хозяин, – что они не за этими, – указал на зияющее оконце, – помчатся, а полезут к нам на производство с переучётом. А там грехов, как на собаке блох. Скажем спасибо, если откупимся, отдав столько же, сколько здесь ухнуло.
Он не умел облегчать душу, жалуясь кому-то на невезуху. Не говорил о неурядицах и супруге. В первую очередь – супруге. Зачем? Помочь ничем не поможет, огорчишь попусту – и ничего больше. Он уходил на пустырь, выкроенный у города большим треугольником железнодорожных путей, – пустырь их с мальчишками детства, – и там бродил, выдыхая, изгоняя из себя, как похмелье, тяготы неудач.
Там же, когда вышагивал вдоль лысой супесной колеи, наезженной неведомо какими машинами (их никогда и никто тут не видывал), придумывалось, как станет выкарабкиваться из имущественной ямы, в которую угодил. И что предпримет, чтобы не подставиться ещё раз. Для начала замурует наглухо тыльное оконце. А к решёткам, глядящим на красную линию, добавит вязь из сваренных раскройных резаков, оставшихся после снятых с производства моделей. Шведскую резачную сталь, вязкую, тягучую, не перекусишь, как арматуру. Да и ячейки в дополнительной стальной завесе подгадать следует помельче – чёрта с два к ним подберёшься массивным клювом эмчеэсовских кусачек! И остаются уязвимыми только двери. Да, они из добрячего железного листа. И с шипами, под которые высверлены отверстия в стальной раме – не взломаешь, даже срезав шарниры петель. Но вот замки – замков, с которыми не справились бы умельцы, не существует. Если не что-то из старинных уловок. Таких, к примеру, как засов, передвигаемый ключом с западающим клювиком…
Так исподволь горечь от потери притухала, скрадывалась, уступая планам необходимых действий, с которыми в душу возвращались привычное равновесие и бодрый настрой. Обезопасить от возможных посягательств следовало также и производственные площади. И подумалось, что, когда управится там, самой незащищённой останется у него генеральная денежная заначка.
Сбывая партию продукции кому-то из оптовиков, он получал битком набитый пачками купюр пластиковый пакет, который привозил вечером домой, и вываливал содержимое в картонный короб из-под купленного недавно кухонного комбайна. Скапливалось иногда столько, что короб переполнялся. Но бывало, что он и полностью пустел, когда проводились закупки расходных материалов или раздавались конверты с зарплатой.
При всём при этом забраться к ним в квартиру было куда как проще, чем в магазин или рабочий цех. «Слона-то я и не приметил!» – воскликнул про себя Вадимыч, озаботившись тем, что и тут нужно без промедлений что-нибудь придумать.
Но что? Городить и здесь решётки с засовами? И тем оповестить округу, что в доме завелось нечто ценное? Нет, нет, он твёрдо знал, что безопаснее всего носить большие деньги в самой затасканной сумке, а того лучше – в открытой авоське, завёрнутыми в старую газету.
И дома, как на грех, днём никого не бывает. Он с женою работает, сын то в школе, то на тренировке… А что, если… И он подумал о собаке. О надёжном, способном постоять и за себя и за хозяйскую кубышку псе.
Тут, конечно же, не мог не вспомниться Гарик, завзятый собачей и бывший одноклассник Вадимыча, который обитал неподалёку в частном секторе и приторговывал щенками. А разводил всё больше волкодавов.
– Себе планировал оставить. Ещё одну пару завести. Но если ты просишь, – Гарька не лукавил. Он отличался наивной, чем-то смахивающей на собачью, простотой. И одевался всегда во что-то ношеное, застиранное, – в чём было не жаль ходить за зверьём и обниматься с ним.
Двор, истоптанный тяжёлыми лапами, пустовал. Порознь, в отдельных вольерах сидели запертыми, недружелюбно поглядывая на визитёров, пёсьи папа и мама. Желая вывести идеального охранника – а на них как раз таки небывало разохотился спрос – Гарька экспериментировал, следуя собственному замыслу и сводя породу с породой. Сейчас от алабая с родословной в полтора десятка колен и ничуть не менее родовитой сенбернарши у него из распроданного выводка оставалась одна-единственная девочка, которой в отличие от именитых родителей не полагалось никакого паспорта. Ибо помесь, составившая её кровь, не соответствовала ни одной из пород, признаваемых людьми. Будь её отец кавказцем, она с гордостью звалась бы московской сторожевой, а так…
Однако формальная беспородность ничуть не препятствовала обладанию долгого перечня исключительных качеств, среди которых…
– Психика – просто редкостная! – с чистосердечным сожалением – жаль отдавать! – делился Гарик. – Да, девка! А ты, как и все чайники, хотел бы пацана? Пацанов можно надраконить против всех соблазнов. Но на запах девчачей течки он уйдёт, как под гипнозом. Чего не сделает девка! О, девчонки и умнее и верней! Дашка, ты где?! – кликнул. – Дашуня! – позвал ласково.
Из дальней части двора, находившейся за домом, выскочила, уже успев разбежаться, яркая рыже-коричнево-белая собачья особь – юная и красивая, как игрушка. В её внешности не было ничего от родителя – среднеазиата. Расцветкой, висячими клапанами ушей, разношенным ботинком мордахи она была стопроцентной сенбернаршей. Только короткошёрстной, из-за чего все мышцы её крепкого длинного тела играли, словно напоказ, и делали её похожей на маленькую львицу.
– Сколько ей?
– Четвёртый месяц пошёл. Учить почти уже ничему не надо – от старших всё перенять успела, такая умница!
Умница сидела – выжидательно и собранно. И взгляд её привлекал внимание двойственностью: он был влюблённым в хозяина и холодно-равнодушным к чужим.
– Ничего не боится! – утверждал Гарька. – Но и никого первой не обидит. И не бойтесь ласкать, не заласкаете. Наследственность в ней правильная… Правильная наследственность! Хотя и беспаспортная. На родителей все документы дам, а ей – не положено.
До машины десятилетний сын Вадимыча, отдуваясь, волок её на руках. И дома не отходил от неё ни на шаг. Супруга к новому члену семьи тоже отнеслась с симпатией.
Все в этот вечер только тем и были заняты, что старались развлечь, угодить и поуютнее устроить Дашку.
А ночью, когда разошлись по комнатам, она поднялась со своей подстилки в прихожей и какое-то время бесцельно бродила по коридору, то останавливаясь, а то вдруг снова неуверенно или торопливо цокая по паркету. И вот скульнула – робко, будто пробуя голос. И расплакалась, по-собачьи разрыдалась, перейдя на вой.
Никто не спал. Мальчишка первым выбежал из своей комнаты, забрав в охапку, понёс её на место. Гладил, а она всё плакала. Потом утянул её к себе в постель. И там всё успокаивал, пока они не уснули в обнимку.
***
Прижилась она очень быстро – за день, в чём-то – денька за два-три. Кушала с отменным аппетитом, который ничуть не портили мынтусы, выпрашиваемые на кухне в период готовки и за общим завтраком и ужином. Она всего лишь скромненько сидела у стеночки – клянчили глаза и длинные, сосульками, слюни, свисавшие из-под чемоданных губ. Мощь и обилие сосулек говорили о её вкусовых пристрастиях. Здесь вне всякой конкуренции шли оладьи – желательно погорячее (чего ей, конечно же, не давали) и посвежей.
Питанию соответствовал и рост. В холке она подрастала, однако не так заметно, как увеличивалась в объёмах и в длину. Пребывая в движении только на прогулках с сыном и нечастых – с Вадимычем, она отличалась мускулистостью фанатичного качка и с каждым месяцем всё больше становилась похожей на львицу.
Своё детство Дашенция проживала быстрее, чем взрослел мальчик, из-за чего считала себя в их тесной семейной стае главнее ребёнка и по-своему прилагала усилия к его воспитанию. С отроческим азартом он командирствовал над ней, и она, хитрюга, безропотно подчинялась. На прогулках. Зная, что, если там не станет слушаться, её некому будет так часто водить на улицу. Но дома и в особенности при взрослых нарочито игнорировала его команды, ожидая распоряжений, сделанных старшими, и с показным прилежанием следуя тому, что скажут Вадимыч или кормилица-хозяйка.
И насупленно поглядывала на мальчишку, когда его поругивали либо делали ему замечания, посылая тем самым упрёк неслуху и от её, собачьего имени. Последнее проделывалось всё выразительнее и всё чаще сопровождалось негодующими телодвижениями. «Да что ж это такое!» – вещало её возмущённое обличье. – «Ну как же так можно себя вести!»
При этом она любила мальчика больше всех, больше, чем с кем бы то ни было играла с ним и, заступаясь на улице, не задумываясь, отдала бы за него жизнь. Но соперничество. Но место в стае.
И вот однажды, когда он, надутый, сидел на диване с низко опущенной головой и настырно огрызался на замечания матери, она с миной благородного возмущения приблизилась к нему и, разинув пасть, вдруг оказавшуюся непомерно огромной, забрала в неё всю его голову. Это было проделано с такой влюблённой мордой, что даже мама, которая отчитывала сына и видела всё, не испугалась, – так явно Дашка намеревалась лишь вразумить, ничуть, однако, не причинив вреда.
Но отрок проникся. И впредь воздерживался от слишком явных «выбрыков».
С удивляющей регулярностью её проведывал Гарик. Поначалу словно бы инспектировал – достаточно ли комфортно её устроили. И всегда в качестве своеобразного гостинца приносил ей порцию ласки. А потом стало замечаться, что он и сам скучает по ласке от неё. В затрапезном своём одеянии он, встретив на улице, плюхался на колени, чтобы обнять её, и с выражением счастья на лице принимать её облизывания.
В день её рождения, когда Дашке исполнился год, Гарик по предварительной договорённости с Вадимычем привёл некоего Мазохиста, который подрабатывал ролью «чужого» при обучении собачек охранным навыкам.
– Странная какая-то кликуха – Мазохист.
– А он, – посмеиваясь, пояснил Гарька, – он любит, чтобы кусали побольней!
Дашку оставили одну в квартире, к чему, собственно, ей было не привыкать. Затем на достаточном отдалении от дома, чтобы она не слышала, Мазохисту вручили ключи. Оставаясь в своей обычной одежде, он натянул лишь на левую руку муфту из ватного в три слоя рукава.
– Хотя бы ещё куртец защитный накинь, – посоветовал Гарька. – И штаны бы не помешали. Не куда-нибудь идёшь, к моей любимице!
– Напугал! – надменно парировал профессиональный «нехороший человек».
– Ну, сам смотри, – не стал спорить Гарька. – Только потом, чур, без разговоров!
«Чужой» крадучись поднялся по лестнице. За ним так же на цыпочках прошли поближе к площадке на этаже Гарик и Вадимыч. Изображающий роль домушника повозился, орудуя незнакомыми ключами, открыл замок. Потом, настороженно озираясь, приотворил дверь и скрылся в квартире.
Секунды тянулись томительно. «Что там?» – гадал Вадимыч. Вдруг возникли звуки молчаливой возни. Затем рухнуло что-то из мебели и с топотом, кряхтеньем, сапом незримая куча мала покатилась к выходу. Дверь турнули так, что она, разлетевшись, оглушительно бабахнула по углу проёма. Пятясь с удивительным проворством, вылетел на площадку Мазохист и пересёк её, врезавшись спиной в стену. На нём висела… Нет! Над ним нависала невообразимых размеров лютая зверюга, казавшаяся выше его на две головы.
– Что тут у вас такое?! – начальственно шумнул, выглянув из соседней квартиры, дядь Петя, но под воздействием увиденного мигом запахнул дверь и пришибился за ней, любопытствуя в щёлочку.
Гарик, за ним Вадимыч бросились к собаке.
– Назад! Сидеть! – гаркнул Гарька и властно рванул за ошейник.
На удивление легко Дашка подчинилась и, отступив от нарушителя границ порученного её присмотру места, послушно уселась. И вдруг, будто в сказке, уменьшилась до обычных своих размеров.
– Погладь, похвали! – шепнул Гарька.
Вадимыч присел, стал гладить её, приговаривая ласкательные слова. Спустя какую-нибудь минуту, вздыбленность улеглась на Дашке так, словно её всю прогладили утюжком, и она уже окончательно обрела вновь человеколюбивое своё безобидное сенбернарское обличье.
– Кости целы? – участливо интересовался Гарик у Мазохиста, имея в виду руку под защитной муфтой, побывавшую в Дашкиной пасти.
– Пошёл ты знаешь куда!.. – с ненавистью прошипел тот.
– Я же говорил – оденься!
– Она бы меня, неповоротливого – ещё быстрей! Предупреждать надо! Знал бы, что такая натасканная псина, в дом бы к ней, как в клетку, ни за что бы не полез!
– Какая натасканная! Ты посмотри: ей годик всего-то! Сегодня как раз стукнуло!
– Да ну вас! – разобижено отмахнулся Мазохист и двинулся вниз по лестнице, придерживая второй рукой намученное предплечье.
***
Для вечно захлопотанного Вадимыча лето, точно так же, как и прошлое, и позапрошлое, наступило нежданно-негаданно. Но лето ещё бы ладно, а вот обещанная домашним поездка к морю… Он так привык за всем в работе присматривать сам, что и представить себе не мог, как тут управятся без него. И вдруг, смекнув, чем можно отговориться, с притворным сожалением объявил, что поехать и на этот раз вряд ли получится.
– Это почему ещё?! – с места в карьер завелась супруга.
– А Дашка? Куда её-то?!
– Для Дашки, – победно ухмыльнувшись, парировала жена, – есть Гарик. Поживёт твоя Даша у папы с мамой пару недель, проведает родственничков!
Гарик с воодушевлением согласился принять свою любимицу на постой. Даже денег не взял, предложенных в покрытие расходов, связанных с кормёжкой. Но когда, вернувшись с юга, Вадимыч и исскучавшийся по собаке сынишка подъехали на машине, чтобы забрать её, Гарик виноватым голосом торопливо поддакнул:
– Да, да, поехали заберём! Это за городом, у предков моих на даче.
Дорогой стал рассказывать:
– Веришь – никогда с таким не сталкивался, даже подумать не мог…
– С чем не сталкивался? Да говори ты, не тяни!
– Привёл её, пустил освоиться во дворе, вспомнить. Потом радуюсь, как дурак, открываю вольер, выпускаю её мамашу. Праздник, думаю, у зверья, такая встреча…
– И что? – в нетерпении – Вадимыч.
– Видел Дашку, когда она Мазохиста чуть-чуть не удавила? Так вот мамаша её в десять раз страшнее сделалась. И как ухватит доченьку любимую за морду, как давай её трепать! Я – Рена! Рена! Какая там Рена! Насилу лопатой Дашку отбил. Хорошо ещё лопата подвернулась, а то не знаю, что вообще от Дашки бы осталось…
– Сильно покалечила? – обмирая душой, проговорил Вадимыч.
– Увидим. Сам неделю уже не был. А оно же всё-таки подживает…
Дашка, угодливо размахивая хвостом львицы, вышла потерянная и смущённая. Будто не знала – примут ли её теперь, такую уродину… Шрамы от заживших почти полностью ран смотрелись лишаями. Всю её голову, всю морду покрывал лишайный этот узор. Кое-где ещё виднелись подсохшие тёмные струпья. Ухо было разорвано, разорвано и веко на правом глазу, что придало её внешности какую-то пиратскую кривоватость.
– Если что, – словно бы упреждая упрёки, поспешил сказать Гарик. – Если что, я деньги, которые за неё, я верну. Мои уж привязались, жалеют отдавать…
– Ну что ты! И как это! – отверг Вадимыч. – Мало ли, что случается. Какая бы ни была, а она наша. Правда, сынок?
А сын в этот же день уже расписывал дворовым и уличным приятелям, в каких сражениях участвовала его Дашка и как героически побеждала. Впрочем, щекочущей тщеславие привилегии прохаживаться, ведя её на поводке, его лишили. Лишили сразу же после опыта с Мазохистом, воочию убедившись, в сколь грозное существо способна она превращаться, будучи разгневанной.
***
Гулять выпадало Дашке теперь только с Вадимычем. И очень скоро произошло событие, подтвердившее обоснованность данных ограничений.
Уставший на работе глава семьи вёл собачку к заброшенной стройплощадке, где
Дашка привыкла управляться со своими нуждами. Туда наведывались со своими питомцами многие, и не было ничего удивительного встретить там молодого человека лет тридцати, изнуряемого болезненной какой-то худобой и с подозрительно возбуждённым взглядом. При нём был серый царственной осанки дог – высокий, лениво-упитанный и с беспокойной, как и у хозяина, ненормальщинкой в глазах.
Вадимыч и в добром расположении духа не очень-то жаловал всегда предсказуемый трёп собачников, а уж будучи выжатым за день, как лимон…
– Бойцовая? – разглядев Дашкины шрамы, бросил встречный с характерной развязностью, отчего Вадимычу подумалось: «Наркоша!»
– Нет, несчастный случай, – ответил, желая отвязаться, и шагнул в сторону.
– Не гони! А то я не видал бойцовых! – и неожиданно возбудился: – Слышь, а давай их стравим!
Вадимыч счёл за лучшее не отвечать, понимая, что всё обернётся зацепкой, что ни скажи.
– Пойдём! – позвал он Дашку, которая с подозрительно отсутствующим видом разглядывала навязчивого говоруна и его раскормленного пса.
– Зассал? – бросил «наркоша», беря «на слабо».
– Выбирай слова, сопляк! И разуй глаза – она девчонка, твой не станет с ней воевать.
– Мой?! Да моему один хрен, кого рвать в клочья! – и уськнул, ткнув растопыренными пальцами в загривок: «Возьми!»
Дог, из глубин утробы рыкнув громоподобным басом, тут же кинулся в драку. Он налетал сбоку, и Дашка, и без того ниже его на полторы головы, разворачиваясь, нырнула к нему под грудь и оттуда бодающим движением подбросила кобеля в воздух. Заваливаясь на сторону, он оторвался от земли всеми четырьмя лапами и, пребывая в полёте, был пойман противницей за ляжку задней ноги. Она ухватила высоко, у самого паха – за место изнеженное и так основательно, что глубже плоти кобеля было не уместиться в её пасти.
Стремясь выдрать клок мяса, угодивший к ней в зубы, Дашка неистово мотала головой из стороны в строну. Дог, громадный, но беспомощный, весь трепыхался в конвульсиях и вопил по-человечьи то истошным дискантом, то басом.
– Назад! Сидеть! – непроизвольно подражая Гарьке, крикнул Вадимыч и, сам перепуганный не на шутку, рванул за поводок.
Разочарованно порыкивая, Дашка выпустила изжёванную ляжку врага и села – взъерошенная, готовая снова ринуться в бой.
– Ты что же это сделал с моей собакой?! – едва опомнившись, заорал зачинщик с возмущением пострадавшей стороны. – Ты знаешь, сколько она стоит?!
– Валил бы ты по-тихому! – процедил сквозь зубы Вадимыч. – А то как бы ещё и хозяину не схлопотать от хозяина!..
Домой возвращались мимо забора, на котором, восседал заносчивой повадки кот, одаривая мимо идущих высокомерным взглядом. Дашка ступала, не поднимая головы, и они уже почти миновали наглого соглядатая, когда она, подброшенная вдруг неведомой силой, взвилась выше кромки забора, лапой сшибла кота на наружную сторону и поймала его, кувыркнувшегося в воздухе, клацнувшей, словно капкан, пастью. Приземлившись, она выплюнула бездыханного, с переломленным хребтом спесивца, и, как ни в чём не бывало, смиренно продолжила свой путь.
– Всё! – только и смог сказать Вадимыч, когда они свернули за угол. – Больше ты у меня без намордника – никуда!
***
Его дело набирало и набирало обороты, а база строителей, у которых арендовал производственные площади, всё заметнее впадала в запустение, как и соседствующий с ней, отделённый ржавой сеткой ограды детский садик, стоявший с выбитыми окнами. Вадимыч занимал уже весь административный корпус, в зал собраний которого втаскивал, было время, свои машины, и вёл переговоры о том, чтобы выкупить это строение. Ему же предлагали всю площадку – с боксами гаражей, складами и проходной, на которой он всё реже замечал вахтёров. Прибрать под себя всё хозяйство целиком пока не хватало силёнок, и всё мучительнее донимала тревога, связанная с тем, что цех, в который он завёз недавно несколько новых машин, и где скопилось столько дорогостоящей пряжи и бывает так помногу готового товара, – что всё это ночами остаётся без присмотра.
В конце концов, он взял на зарплату четверых вахтенных, и порядок с дежурствами вроде бы восстановился. Но много ли было проку от его дежурных ночью в этой покинутой прежней жизнью округе? Тем более, что вахта отстояла от его цеха метров на семьдесят. Вот бы куда собачек таких, как Дашка! И не завести ли от Дашки деток? Подыскать ей в женихи кавказца попушистее, чтобы потомство не боялось холодов, и…
Гарик порылся в своей картотеке – сваленных в ящик стола бумажных обрывках. Это были записанные на чём попало руками разных людей адреса, телефоны и клички собак. Выудив нужный клочок бумаги, он позвонил по телефону и условился о встрече.
Открыла хозяйка. Провожая от калитки по дорожке двора, говорила Гарику:
– Только потому, что с твоей собачкой! А так – какой смысл с беспородными? Алиментный щенок – копейки…
– А Алмазу душеньку отвести? – шутливо возражал Гарька.
– Кто-кто, а он только этим и занят!
Привыкший, должно быть, к смотринам, посаженный на короткую цепь кавказец глядел на визитёров снисходительно. Он был молод, в самом соку, и весь лоснился от избытка внутренних сил и здоровья. Волчьи глаза, волчья морда, алый язык, фарфоровой белизны клыки и медвежья роскошь серо-чёрной шубы.
– Как? – осведомился Гарька, будто своим собственным, похваляясь Алмазом.
– Лучше не придумаешь! – очарованно отозвался Вадимыч.
***
Дашка ощенилась весной. Она была начинающей мамой, пожалуй, поэтому, а, может быть и из-за того, что дети вымахали очень крупными, но двое из пятерых родились мёртвыми. Зато уцелевшая троица… Самой маленькой и всем недовольной была светленькая девочка, которую так и назвали – Светкой. Средним по размерам и преимущественно серым родился мальчик, получивший имя Сергей. То есть Серый. А бурого, в отцовской шикарной шубе увальня окрестили Топтыгиным – Топой.
О грядущих габаритах и силище потомства вещали прежде всего лапы – увесистые, голенастые, с нежными, розовыми и тёплыми подушечками на пальцах, похожими на упитанных пупсиков.
Источников питания у мамы хватало на троих с избытком, но Топка ревниво отпихивал присосавшихся брата или сестру от соска и жадно смоктал сам, яростно разминая мамин живот лапами. Те, однако, находили другие поилки, и он бросался отнимать съестное и там. Наконец, нахлебавшись до отвала, задрёмывал, давая накушаться всем.
Когда хозяйка папаши пришла выбрать щенка, причитавшегося ей за отцовство Алмаза, Топка был разительно крупнее других, а за счёт богатой шубы смотрелся воистину великаном. С порога, ни секунды не колеблясь, она указала на него.
– Вы планируете продать? – коротко и сугубо по делу спросил немногословный Вадимыч.
– Естественно.
– А за сколько?
– Чтобы долго не искать покупателя, баксов за пятьдесят. Будь у него документы, тогда бы… А так…
– Ну так продайте мне!
– Берите! – с лёгким сердцем уступила она, возвращая бутуза Топку в прежние руки.
***
Растущие не по дням, а по часам щенячьи косточки настоятельно требовали кальция. Собачья детвора облизывала побелку со стен в коридоре, грызла куски мела, привезённые Вадимычем. Но забавнее всего они расправлялись с ежедневной порцией простокваши.
На пол ставилась миска, вместительная, как небольшой тазик. В неё из трёхлитрового баллона выливалась простокваша. Стоявшие вокруг миски нахлебники бросались, как по сигналу стартового пистолета, и со скоростью спринтеров схлёбывали всё дочиста. Вадимыч нарочно засекал время. Не проходило и десяти секунд, как дно миски очищалось до блеска. Остатки простокваши оставались лишь на щенячьих мордах, и Топка с аппетитом облизывал братика и сестричку, после чего те в свою очередь съедали всё, осевшее на его носу, усах и подбородке.
Младший в доме водил их гулять. Подниматься вверх по лестнице они приловчились чуть ли не после первого посещения двора. А вот спускаться… Малыши останавливались у кромки верхней ступеньки, как у края пропасти. И скорее всего, осторожничали не напрасно. Неокрепшие передние лапы, достигнув плоскости, которая ниже, могли не удержать вес крупной головы и сытого тельца.
Мальчишка брал под правую и левую руку Серого и Светку, выносил их во двор. После чего возвращался за Топкой, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу.
Но вот во время пятой или шестой вылазки во двор он выпустил двоих первых на траву и повернул, чтобы пойти за третьим, когда увидел Топтыгина, бегущего к ним через проезжую дорогу. Победив в себе страх, Топка теперь, хоть и прицеливаясь перед прыжком с каждой степени, но спускался сам. А Светку и Серого ещё долго пришлось носить подмышками.
Поглазеть на резвящийся молодняк сбегалась детвора. Привилегией касаться щенков руками обладали лишь друзья мальчика. Собачата, однако, стремительно взрослели и размерами к средине лета уже превосходили заматеревших дворняжек. К тому же, когда один из приятелей в шутку толкнул и ещё раз толкнул мальчика, вместе с которым они сидели рядом на корточках, Топка, оставив возню в собачьем своём кругу, бросился защищать хозяина и легко опрокинул «обидчика» на спину.
Решили проверить, точно ли это псёнок заступается за хозяина, – всё неизменно повторялось раз за разом. Топку восторженно хвалили, по-приятельски трепали за ухо. Но когда вслед за ним на «противника» начали бросаться и Светка с Серым, и не просто сталкивали, а норовили ещё и ухватить зубами, – тогда охота фамильярничать с будущими волкодавами стала пропадать и у ближайших друзей мальчишки.
Так миновало лето. Сын с трудом управлялся на прогулках с ещё добродушными, но уже здоровенными недорослями, и Вадимыч соорудил для них на производстве просторный вольер с утеплённым домиком внутри.
Один их вахтёров с проходной – все подвизавшиеся на вахте жили неподалёку – вызвался за небольшую прибавку к зарплате варить собачкам еду и прибираться в вольере. Вадимыч подвозил ему на дом крупы в мешках, кое-какие овощи, а также кости, мясные обрезки, куриные лапы, головы. А сам по старой памяти подкармливал их простоквашей. Тогда же, если была минута, выпускал прогуляться по двору. Ещё они бегали на свободе в ночь, когда дежурил Петрович, готовивший еду. Другие охранники их побаивались и с ходом времени – всё основательнее. По выходным Вадимыч приезжал к питомцам с сыном и супругой, устраивая собачкам праздник.
С весны они, уже взрослые, почти годовалые, заступили на службу. Между саженными кольями из сорок пятого уголка, вбитыми почти заподлицо в землю, была натянута толстая стальная проволока с бегающим по ней кольцом для цепи. Там же, в секторе её охраны, каждой собаке поставили добротную будку, ёмкость с водой, кастрюлю для еды.
Линии возможного перемещения обнимали цех с трёх сторон, а четвёртую, лицевую собаки захватывали лишь частично – там должны были безбоязненно проходить на производство работники и заглядывающие по делу посторонние.
Самой незащищённой от корыстных, а равно и хулиганских посягательств была задняя, глухая сторона, глядящая на заброшенный детский садик, который уже и горел и стоял весь в чёрных копотных зализах, идущих вверх от каждого окна. Пост там достался, конечно же, Топтыгину.
С оладушками, состряпанными супругой нарочно для собачек, или с какими-то иными гостинцами Вадимыч время от времени навещал четвероногих сторожей. Скучали по нему, ожидая ласки, и Светка, и Серый. Но к ним, сидевшим день-деньской у фасадной части, подходили с остатками обедов и ласковым словом то механики, то вязальщицы. Тут же располагались и лавочки для курящих, не пустовавшие почти никогда в течение дня. Серый и Светка видели друг друга, видели людей. К ним подходили с угощением, кто-то из тех, что посмелее, мог погладить. А Топка не видел никого – ни своих кровных, которые могли бы подойти, но сидели там, где находились люди, ни работников с работницами, которым как-то не улыбалось тащиться за дом, чтобы угостить его косточкой или коркой. Его посещал только кормящий, а внеурочно – один Вадимыч. Но и этот, одетый всегда в чистое, к нему, заброшенному, изгвоздавшемуся, приближался всегда с брезгливой аккуратцей и гладил, чутко сторонясь его, готового броситься в объятья. И неизменно с этой обижающей торопливостью, так и говорящей: «Ну, будет, будет, не до тебя!»
Пёс неизменно жаловался, умолял о чём-то взглядом, и эти посещения час от часу становились тягостнее для хозяина, и вот он уже заставлял себя пойти, а значит, появлялся всё реже и реже. Да и дел хватало.
В сезон повышенного спроса – а это бывало осенью и весной – вязальщицы задерживались на работе подолгу, до самого глубокого вечера или ночи. И вот однажды бригадирша, доверенное лицо, совестясь говорить неприятное и виновато заглядывая в глаза, сказала:
– Знаешь, он так плачет по ночам, так воет – нам прям таки жутко всем!..
Зная, что это его вина, но не зная, что делать, Вадимыч рассердился не неё:
– Так выйдите, поговорите с собакой! По полчаса курите – трудно подойти?!
– Да мы его боимся! – встречно вспылила она.
– Своего пса и боитесь? Не выдумывай! – и ушёл с докучливым грузом на душе, думая, что надо бы в выходной приехать отпустить его, дать побегать. И поиграть с ним.
Миновал месяц или больше того, и снова, набравшись храбрости, с тем же подошла бригадирша:
– Так как же с собачкой? А, Вадимыч?
– Не знаю! Вот – не знаю! Пусть привыкает, терпит! У меня у самого жизнь собачья, только что выть не вою!
Он выскочил на крыльцо с таким чувством внутри, что убегает. Но, не дойдя до машины, развернулся, пошёл к Топтыгину. Там, махнув рукой на одежду, сел перед ним на корточки, принял на плечи твёрдые, тяжеленные лапищи.
– Ну, что ты? – говорил, уткнувшись лбом в лоб собаке. – Ну, что же мне делать, а? Поменять тебя местами с Серёгой или Светкой? Но если ты привыкнуть не можешь, они же тут сразу загнутся! Потерпи! А? Потерпишь?
Потом, подняв глаза, гладил ему голову, снимал клоки линяющей шерсти.
– Завтра нарочно приеду со щёткой, вычешу тебя, будешь как новенький!
Бережно пальцами убрал закисшее в углах собачьих глаз и увидел, что Топтыгин плачет.
– Прости меня! – шепнул и всхлипнул – громко, загрубевшим голосом. – Прости! – твердил, рыдая, как маленький. – Натворил, дурак, и сам теперь не знаю, что мне делать!
И с мукой в душе уходил от собаки, которая после ласки рвалась за ним – всей своей мощью рвалась с цепи.
Назавтра, как и обещал, приехал, одевшись в рабочее, со скребком и раскладным стульчиком, чтобы устроиться с удобством и поработать без спешки.
Отдав, однако, более часа заботам и нежности, увидел, что делает этим только хуже. Топка кричал и рвался, и, забегая за угол, падал так, словно хотел удаваться на своей цепи и ошейнике.
***
Зимой Петрович, принимая у своей калитки мешок сечки для собак, прохрипел простужено:
– Что-то с Топтыгиным не того. Свалился и не встаёт.
Вадимыч позвал его в машину, вместе подъехали к цеху. Топтыгин по своему обыкновению лежал на снегу, и снег лужицей таял под ним. Собака открыла глаза, посмотрела и убрала взгляд.
– Что же это с ним?
– А вот посмотри-ка, – Петрович приподнял свалявшуюся шерсть в месте, где хребет переходит в хвост. – Я сам только сегодня доглядел…
Там была большая, сантиметров десяти в диаметре, сочащаяся язва.
***
Ветеринара упросил съездить на место. Дорогой – не понять: облегчая или растравливая душу – выложил, как обошёлся с прекрасным, редкостным псом.
Топка из последних сил зарычал и силился подняться против чужого. Вадимыч прижал ему рукой голову, успокоил.
– Лечить можно попробовать, – мельком глянув на рану, заключил доктор. – Но шансов мало. Надо везти к нам, удалять хвост, чистить и прочее, прочее. Сами намучаемся и его намучаем.
– А что же?
– Самое лучшее – усыпить.
– А что это с ним? – интонацией уже давая согласие усыпить, спросил Вадимыч. – Из-за чего это вдруг?
– Не вдруг. Это штука долгоиграющая и давно у него. От тоски и от страха. Видно, он очень боялся здесь.
***
В большущий мешок из-под бобин с пряжей мёртвого Топтыгина, расслаблено завалившегося на бок и протянувшего лапищи, долго никак не могли затолкать вместе с доктором. Пыхтя, отволокли в багажник. Машина, крякнув ходовой, просела под весом собаки. На проходной нашлась пешня, лопата.
Перед тем, как везти врача назад в лечебницу, Вадимыч расплатился.
– Тебе помочь?
– Зарыть? Нет, сам, спасибо.
На треугольном пустыре, куда заехал через ж-д пути и под путями, в нескольких метрах от дороги, по которой привык прохаживаться, разгрёб снег, пешнёй начал долбить промёрзший слой. Земля поддавалась неохотно, крошилась, как лёд. Несколько раз подумывал, не широко ли он взял. Но нет, не стал сужать яму.
Когда добрался до грунта, податливого лопате, руки уже тряслись от усталости. Углубился штыка на полтора, не более, и сокрушённо выдохнул: «Хорош!»
Труп Топтыгина, тяжелющий, каким бывает только мертвец, обхватил борцовским захватом, понёс, принимая тяжесть грудью и животом. В яме, просторной по ширине, Топка улёгся, не исказив своей последней позы – на боку и с вольно брошеными лапами.
Зарыл, насыпав бугорок – круглый, не похожий на могилу.
Весной холмик осел, заровнялся. Место узнавалось лишь по памяти. Но к лету поднялась трава, которая там, где так неглубоко лежал Топа, взошла, питаясь его соками, намного гуще, зеленее и выше, чем на всей остальной поляне. Слегка размытым, но безошибочным контуром угадывался Топтыгин: голова, лапы, хвост, мощь грудной клетки.
Вопреки усадке, сгладившей следы, он пророс травой, напомнив о себе, и Вадимыча, окажись он на пустыре, неудержимо тянуло подойти – очень похоже на то, как нас тянет трогать и трогать больной зуб. Ему всё понятнее становились страх и тоска, которыми он запытал до смерти ни в чём не повинного пса. И, подходя к живому, из растущей травы, повтору Топки, он накликивал их к себе в душу, этот страх и эту тоску, неосознанно принося покаяние, будто бы упрашивая Топтыгина, чтобы простил.
Но вот боль эта стала притупляться, сглаживаться, как заравнивается с ходом времени всё на земле. И он уже приходил, не испытывая муки. Просто проведывал и удивлялся, как долго из года в год повторяется этот живой памятник чудесной собаке, жизнь у которой так жестоко отнял он – заплатил ею за своё человечье неумение управиться с собственной жизнью.
Георгий Кулишкин