Виктор Вайнерман | Страшные сны Сидорова

Страшные сны. Сон второй. Яшка

Из книги «Быть Сидоровым»

***

Первый сон не прошёл бесследно. Сидоров стал бояться приближения ночи. Если предоставлялась возможность подремать днём – он засыпал в любом положении и в любом месте. Бодрствование теперь всегда наполнялось размышлениями. Увиденное во сне непостижимым образом стало внутренним опытом Сидорова. Хотя всё приснившееся никак не могло случиться на самом деле. Мало того, что он чистокровный русский, не женат и никогда не был, бездетный… хотя чёрт знает этих коварных женщин…

Сидоров смотрел на себя в зеркало и не мог понять: действительно ли есть в нём сходство с Рабиновичем? Если нет – почему тогда люди на улице и в транспорте смотрят на него, как на прокажённого?

– Хорошо, хорошо, – уговаривал себя Сидоров, – не буду таким мнительным. Смотрят не как на прокажённого, а, скажем, как на звезду экрана? – Хотя какая из меня звезда? И по одежде, и, по сути, – продолжал занудствовать Олег Степанович, – я скромный обыватель, а никак не модель сверхмодного дизайнера.

– Вот в том-то и дело, – вступал в диалог внутренний голос. – Если угораздило лицом быть похожим на Рабиновича, то изволь соответствовать, хотя бы гардеробом.

– Это как? – не скрывая ехидства, спрашивал Олег Степанович у своего внутреннего жильца. – Что за такой особенный гардероб у Рабиновича?

Переживание сна образовало на сердце рубец, как будто от рваной раны. Сидоров понимал, что он, со своей реальной историей и биографией, к этой ране не имеет никакого отношения. Понимал, но никак не мог объяснить этого своему организму. Сердце ныло, страдало, не успокаивалось.

Однажды Олег Степанович по уже сложившейся привычке прилёг отдохнуть. Дело шло к вечеру. Солнце ещё не село, стало быть, можно часик-другой покемарить. Едва он коснулся подушки и чуть покрутился, устраиваясь под пледом, как тяжёлый сон навалился на него, словно здоровенный медведь. Сидоров чувствовал, что снова попал в западню, и надо пытаться выбраться, проснуться. Он метался, стонал, пытался открыть глаза, но ничего не получалось. Сознание падало в глубокий колодец, вокруг всё неслось колесом. Вот уже предметы потеряли очертания, слились в острые линии. Не смотреть на них! … не касаться! Разрежут, не успеешь почувствовать, как… Его развернуло вниз головой, закружило, и он понёсся вперёд, вперёд, куда-то в глубину, в бездну, в бездну…

Неожиданно к ощущению стремительного падения добавился ритмичный перестук. Как будто колёса стучат по стыкам рельсов. Всё быстрее, быстрее. Он услышал паровозный гудок. Ощутил запах угольной гари. Глаза защипало от дыма и пришлось закашляться. Вдруг страшный визг воткнулся в барабанные перепонки. Долгий, продавливающий слух, длящийся, нарастающий. Вслед за ним удар, боль, боль, боль, как будто дикая сила сбросила Сидорова с полки куда-то на острые углы. Эти углы всюду. Тычут, бьют, протыкают кожу, проникают в тело. Тут же визг сменился истошными криками о помощи. Кто-то орал, дурея от страха и заводясь ещё сильнее от собственного ора. И голоса, голоса, голоса. Они перебивали друг друга. О чём-то спорили, что-то доказывали, чему-то изумлялись.

Где он? Что стряслось?

***

…Когда в сознании мир вокруг снова приобрёл конкретные контуры, Сидоров осторожно огляделся. Потом так же осторожно, не подавая вида, что пришёл в себя, прислушался. Никаких сторонних наблюдателей не видно. Однако было вполне реальное ощущение, что кто-то на него смотрит. Причём очень пристально. Где этот зритель? Кто он? Чего ждёт? Чего добивается?

Напротив постели… в постели, не в поезде, дома! Впрочем… Он снова огляделся. Какой это дом? Ещё четыре койки. Общежитие? Напротив его кровати висело большое овальное зеркало. Сидоров взглянул в него. Отвёл взгляд и снова посмотрел на своё отражение. Вскочил с постели и подошёл к зеркалу вплотную. Куда подевалась седина? Ушли морщинки от глаз, губ, рта. Шея налилась прежней силой. Что ему снится на этот раз? Почему-то на ум пришло слово «расписание».

Расписание… Да, да. Расписание занятий. Что с утра? Первая пара – физкультура. Надо торопиться. Ехать далеко, на другой конец города…

***

Яшка всегда приходил на лыжную базу с одним и тем же виноватым выражением лица. Именно оно сразу же обратило на себя внимание Сидорова. Именно оно заставляло в перерывах между занятиями физкультурой вспоминать этого невысокого паренька, чуть сутулого, худенького. Его лицо и фигура как будто преследовали Сидорова. Увидев его в своём воображении, он каждый раз испытывал досаду. Как будто Яшка его в чём-то упрекал. Как будто Сидоров что-то был ему должен, какой-то пустяк, и почему-то не отдаёт.

Яшка вечно был небрит, хотя тогда, в начале 1970-х, никто и не думал, что трёхдневная щетина когда-нибудь войдёт в моду. Яшка с небритой физиономией выглядел, как и все люди, не брившиеся три и более дня, болезненным и неопрятным. Сидоров почему-то всё время оказывался с ним рядом. Так кому-то было угодно. Даже если бы ему не захотелось, всё равно пришлось бы занять шкафчик рядом с Яшкой. Других свободных шкафчиков не оказывалось, независимо от времени появления Сидорова в раздевалке. Значит, раздеваться и одеваться приходилось вместе. И, волей-неволей, надо общаться, разговаривать. Разве будут парни смотреть букой и демонстративно воротить физиономию? Нет, конечно.

Возвращаясь в общежитие после зимних занятий физкультурой, Сидоров не мог отделаться от мыслей о Яшке и его помятой физиономии. Далась же она ему! Почему все выглядят аккуратно, а он один – нет? Может быть, у него борода быстрее отрастает? Да нет, вроде бы все парни взрослые и сформировавшиеся. Студенты же. Давно совершеннолетние. И в этом смысле проблем ни у кого нет.

Картинка сменилась, и Сидоров увидел рядом с собой однокурсников с электрическими бритвами в руках. Розетки в комнате всего две, а их – пятеро. Хочешь, не хочешь, а очередь образуется. Впрочем, сам Сидоров очередь никогда не занимал, предпочитая выходить в коридор и бриться пусть и без зеркала, на ощупь, зато не тратя времени попусту. Яшка жил где-то в городе. Значит, возможностей побриться у него было больше. Что – не хотел? Нравился собственный болезненный вид?

Может быть, если сосед по раздевалке оказался разговорчивым и занимал его историями. Например, с объяснениями «вчерашнего», после которого он… или что-нибудь про сломавшуюся неожиданно электробритву, или про неожиданно отключённую воду, – Сидоров бы покивал головой, припомнил что-то своё, и непременно через пять минут забыл и о Яшке, и его небритости, и о вызвавших её причинах.

Но Яшка никогда ничего такого не рассказывал. Он вообще ничего не рассказывал. Он, преимущественно, молчал.

Правда и молчал как-то так глубоко и содержательно, что Сидоров всё время жалел, что не обладает экстрасенсорными способностями, не умеет читать мысли и не может заглянуть Яшке в голову. Наверняка там, внутри себя, он размышлял о чём-то интересном, важном и небезразличном и Сидорову, и другим парням – первокурсникам. Как раз от этого яшкиного молчания и вечной недосказанности Сидоров и думал о нём. И злился на него, и досадовал. А как это исправить? Спросить, ты мол, о чём так громко молчишь?

Однажды Яшка вдруг сам задал Сидорову вопрос, задал в момент, когда тот совсем этого не ожидал. Да и какие вопросы будешь ждать, когда склонился над ботинками, завязывая шнурки?

– У вас на факультете когда начинается философия?

– Что? Философия?.. Да фиг её знает. На втором курсе, наверно. А, может, на третьем. Мы же филологи, а не философы. А что?

– Нет. Ничего. Извини. Хотел с тобой поговорить о Гегеле и его теории долженствования…

– Яш…, а, Яш. У тебя с ней проблема, с теорией? Или с самим, стесняюсь спросить, Гегелем?..

Яшка улыбнулся застенчиво, как девушка, будто спросили у него о чём-то нескромном.

– Извини, старик. Я не подумал. Прости меня. Да?

– Спрашивай, если что!

Сидоров встал со скамейки. Взвизгнула молния на спортивной сумке. Яшка всё ещё ковырялся в своём шкафчике. По его сутулой спине Сидоров понял, что Яшка не знает, как себя теперь вести. Не сдержался, ляпнул не подумавши. Открылся ему зачем-то. Просто человек показался не таким, как другие, доверие вызвал… Молчал себе, и молчал бы, а тут на тебе, полез со своими разговорами…

– Слушай, а что там… с Гегелем? Расскажи. Я, хоть и не изучал, может быть, пойму. Ну, и это… обсудим.

– Ты понимаешь, какая штука… – Яшка недоверчиво посмотрел Сидорову в глаза. Но тот всем своим видом выражал предельное внимание. – Гегель утверждает, что… Олеж, не удивляйся, я процитирую дословно… «Добро, абсолютное добро осуществляется вечно в мире, и результатом этого является то, что оно уже в себе и для себя осуществилось, и ему не приходится ждать нас для этого». Понимаешь? Всё, что происходит с нами, необходимо. Случайностей как бы и нет. То есть всё заранее предопределено. Гегель утверждает, что всё действительное разумно и все разумное действительно. Я с этим не могу согласиться и хотел бы поспорить, например, став на позицию другого философа, Иммануила Канта…

Виноватое выражение исчезло с лица Яшки. Он говорил вдохновенно, и Сидоров не мог прийти в себя от произошедшей с товарищем метаморфозы. Хотелось его слушать, но хотелось и понять, о чём это он говорит, как-то уложить в сознании, чтобы ответить, если понадобится, что-то вразумительное…

Но тут Яшка вдруг вспомнил о Сидорове. Тот стоял, открывая и закрывая рот, как будто хотел что-то сказать, да потерял дар речи. Разумеется, выражение и его лица сильно изменилось. Прежнее деланное внимание на его лице сменилось каким-то другим, незнакомым, и теперь Яшка не мог понять, следит ли Сидоров за его мыслью или думает о чём-то своём.

– Прости, Олежка. – Яша снова стеснительно улыбнулся и даже чуть покраснел. – Прости. Просто меня это сейчас очень… как бы правильнее выразиться… занимает. Вот я и хотел…

– Не, старик, ну ты и молоток! Хотя, что взять с философа! Г-м-м. Прости. Знаешь, это мы пока в своём древнерусском языке разберёмся, да пока к старославянскому подступимся. А вы там, на философском, сразу, так сказать, быка за рога!.. Молодцы!

– Понимаешь, меня эти размышления сейчас даже не в связи с учебной программой беспокоят. Как бы тебе объяснить…

В раздевалку гурьбой ввалились парни. От них валил пар. Они топали, стряхивая снег, гоготали, вспоминая лыжню, и как требовали друг у друга её уступить. Сидоров совершенно по-детски отвернулся от Яшки и как будто сразу забыл и о нём, и о его философии…

Держась за поручень в переполненном троллейбусе, и потом, когда освободилось место, сидя у окошка, и пальцем растапливая кругляшок на уровне глаз, чтобы смотреть на заснеженные улицы и автомобили, Сидоров пытался вспомнить, о чём ему говорил Яшка. Неловко получилось как-то. Обычно молчаливый и замкнутый, Яшка вдруг стал разговаривать. А он, как будто специально подчеркнул, что ему неинтересно – отвернулся и забыл. И даже почувствовал при этом облегчение. Нет, ну правда же! А вдруг не понял бы чего-то из размышлений начинающего философа, потерял мысль или сбился, пытаясь что-то ему ответить… А так возможная неловкая ситуация разрешилась сама собой.

Сидоров снова представил Яшку. Вспомнил его слова. Надо же, как формулировал. Наизусть шпарил. Гегель. Кант. Спорит с одним. Находит аргументы у другого… Неужели и он, Сидоров, сможет так же, когда будет изучать философию? Классно… Интересный парнишка. А зачем ему вдруг понадобилось об этом думать по жизни? Как он сказал? «Занимает» его? Да, и что-то ещё. Что? А! Вспомнил. «Не в связи с учебной программой». Что-то случилось, небось. Хотел же поговорить, а я, как этот… Ладно. Какие наши годы. Вот следующий раз обязательно поговорим! Вместе домой поедем, общаги всё равно по соседству. Хотя, какие общаги? Он же городской, местный. Говорил, кажется, живёт с родителями в собственном доме. А где? Сидоров вспомнил, как однажды, на подходе к базе из репродукторов звучали песни ансамбля «Весёлые ребята». Сидоров любил напевать вместе с ними. А Яшка даже вздрогнул, когда репродуктор пропел: «Там где тревожно гудят, стучат поезда». Аж сморщил свою небритую физиономию, как будто его ударили. Может быть, и живёт где-то у железнодорожной колеи? Если так резко отреагировал, значит, что-то связано с этим… Надо, надо будет поговорить! Тем более, хороший же парень. В отличие от многих однокурсников Сидорова, не стремится познавать жизнь в пьяном угаре и на танцах. Книги читает, философией занимается…

– Через неделю, – решил Сидоров. – Через неделю.

Однако ни через неделю, ни даже через две Яшка на занятиях не появился.

– Заболел! – решил тогда Сидоров. А вскоре и зима закончилась. Вместе с ней прекратились поездки на лыжную базу. Сидоров несколько раз поднимался на четвертый этаж основного здания университета. Здесь на четвёртом этаже в левом крыле располагался журфак, где у Сидорова было много знакомых, а философский факультет обосновался в правом. Сколько ни вглядывался Сидоров в лица студентов, сколько ни заглядывал в аудитории, Яшки нигде не было видно.

Однажды Сидоров проходил на территории философского факультета мимо длинной доски объявлений. Трое студентов несли стенгазету. Чтобы её прикрепить, положили свежий выпуск на пол и стали снимать старые документы. Сидоров остановился. В стенгазете иногда печатали интересные новости, забавные анекдоты и истории. Хотелось одним из первых прочесть то, чего ещё не видел никто. Студенты снимали приказы, списки, объявления, один листок за другим. Кнопки отделялись сложно, на некоторые из них требовалось время.

И вдруг Сидорову показалось, что он увидел Яшкину фотографию. Она мелькнула перед ним совершенно отчётливо.

– Стойте! – воскликнул Сидоров. – Погодите. Можно взглянуть?

– Да чего тебе? – недовольно заворчали студенты. У них своих дел по горло, а тут ещё этот чужак…

– Вот же. Вот!

Сидоров протянул руку и снял с доски объявлений фотографию Яши. Угол снимка был наискось перечёркнут чёрной полосой.

– Господи! Что с ним случилось?

– Яков Волгин? А ты что, не знаешь?..

– Откуда же мне знать?

– Он кто тебе?

– Да так. Товарищ. Встречались на занятиях.

– Зайди в деканат. Там секретарь факультета есть, Людмила Ивановна. Спроси у неё. Она похороны организовывала.

Сидоров отправился в деканат. Людмилы Ивановны не было. Он присел на стул. Звенели звонки с пары на пару. Зашёл декан. Покосился на незнакомого студента. Спросил: «Вы ко мне?» Узнав, что к секретарю, ушёл к себе в кабинет. Похороны. Похороны. Яшка…

Наконец, уже после четвёртой пары, пришла секретарь. Громкая, как любой человек, пришедший с улицы. Разделась, зашуршала бумагами. Взяла какую-то папку, пошла в кабинет декана. Вышла, наконец.

– Вы меня дожидаетесь?

– Да.

– Слушаю вас.

– Я по поводу Якова… э-э-э Волгина. Узнать хотел…

– Нет Яши. Погиб. Трагически погиб. А вы ему кто?

– Да никто. Так, товарищ. Хотели поговорить…

– Яша бросился под поезд. Молодой человек!.. Я вам не советую ехать к нему домой. Он жил в неблагополучной семье. Нам хватит одних похорон. Вы с какого факультета? Да? Вот и занимайтесь. Успехов вам в учёбе, в чём там ещё? Любви, дружбе… Извините, у меня работа. Дел сегодня много.

Сидоров поплёлся прочь из университета. Он помнил, как вышел из деканата, спустился по лестнице в гардероб. Взял свою куртку. Сел в автобус. Доехал до нужной остановки. Поднялся на пятый этаж. В комнате никого не было. Он снова спустился вниз. Остановился у проезжей части. Проспект им. Ленина пересекали трамвайные пути. Издалека, трезвоня, приближался трамвай. Новый вагон, немецкий. Сидоров частенько ездил в таких вагонах. В них были кожаные сиденья и новенькие поручни. По рельсам они стучали значительно мягче старых, в которых сидушки стояли старые, деревянные. Да и потолки в них в тех вагонах ниже, и окна поменьше. Сидоров посмотрел на рельсы. Потом снова на весело бегущий по ним трамвай. На железной дороге поезда крупнее, массивнее. Поезда похожи тем, что на железнодорожных вагонах, как и на трамвае, впереди внизу есть специальное приспособление. Оно позволяет убрать препятствие, оказавшееся на путях. Яшка, конечно же, знал об этом. И не мог допустить, чтобы его волокло по рельсам, мяло, давило, но не убивало. Иначе пришлось бы потом жить инвалидом. Значит, он угодил не прямо под головной вагон. Не там, где сидит машинист. А как-то так бросился, чтобы ничто не помешало ему исполнить задуманное. Между вагонами, что ли? Может быть, всё-таки, поскользнулся? Упал, зима всё же? Съехал вниз? Там насыпь высокая, наверное. Да нет. Сказали же: бросился. Сам. Сидоров увидел перед глазами Яшкино небритое лицо, его застенчивую улыбку. Как бы так сделать, чтобы увидеть её снова? Почему, почему, он тогда сразу не ухватился за его желание поговорить? Ведь если Яшка-молчун сам завёл разговор, значит, допекло его? Значит, край нужно было с кем-то пообщаться. А он, как дитя малое, отвлёкся. Какое ему дело, кто там кому лыжню не уступил? Ведь человеку поговорить… нужно было. Нужно. Просто необходимо… Какой же ты, Сидоров, бываешь непонятливый! Не из-за тебя же человек погиб? Нет, не из-за тебя. Но если бы ты не оказался таким чёрствым чурбаном, может быть, Яшка был бы сейчас жив! Кто знает?..

Сколько же Яшке вытерпеть пришлось, пока поезд его калечил? Хорошо, если сразу убил. Сидоров вспомнил, как однажды в детстве родители отправили его в магазин. Нужно было идти по одной стороне улицы, поэтому домашние спокойно отправили мальчика за покупками. Как раз напротив магазина трамвай делал поворот и уходил в обратный путь. Стрелки обычно переводились автоматически. А тут какой-то мужчина переходил дорогу. Не то выпивший, не то больной. Передвигался с трудом и неадекватно оценивал ситуацию. Нога у него попала между рельсами, и, когда стрелки стали переводиться, её защемило. Водитель трамвая стал тормозить, да не успел… Его, мальчишку, не подпустили к месту, где случилась беда. Но большая лужа почти чёрной крови и какие-то сгустки в ней осталась в памяти навсегда. Люди говорили, что мужчине размозжило голову. «Мозги… мозги… смотрите, смотрите… Наверно, сразу умер, не мучился».

Яшка… Какая беда приключилась с ним? Какая такая реальность, данная ему в ощущение, о которой он так много размышлял, настолько его не устроила, что он так страшно из жизни ушёл? И боли не побоялся. А чего бояться? Если всё, что случается, предопределено и уже как бы случилось… Как он сказал? «Всё, что происходит с нами, необходимо. Случайностей как бы и нет. Всё заранее предопределено»?..

Семья неблагополучная? Что секретарь декана имела в виду? Дома пили? Избивали, быть может? Какие-то большие проблемы в отношениях с отцом? Отец? Или отчим? А вдруг его усыновили, а теперь, по пьянке, раскрыли его происхождение и оттолкнули от себя? Сколько всего можно навоображать… Сидоров не мог даже представить, что именно могло подтолкнуть товарища на такой страшный поступок. Может быть, проверить решил, кто из них прав – Гегель, Кант, или он, Яшка? Такой вот ценой – проверить? Не может быть…

Одна мысль грызла изнутри, причиняя нестерпимую боль. Сидоров ненавидел себя, скрипел зубами, но терпел. Ведь Яшке было ещё больнее. Поговори он тогда с Яшкой, кто знает, остался бы жив. И объяснил, наконец, почему ходил вечно небритый… Он, когда под поезд собирался броситься, побрился или нет?

Сидоров вышел на своей остановке, доплёлся до общежития. Остановился у входа. Как будто что-то не пускало его внутрь. Он посмотрел на часы. В деканате ещё должны быть люди. Нет в деканате, так в студкоме кто-то есть. Он развернулся и, как человек, у которого появилась цель, быстрым шагом направился на остановку.

***

Дом, в котором жил Яшка, действительно стоял совсем рядом с железной дорогой. В линию с ним стояло ещё несколько домов. Хорошо, хоть жил Яшка не совсем на отшибе. Какие-то люди всё равно были рядом. И сейчас они могли бы помочь…

Помня предупреждение секретаря деканата, Сидоров сначала направился к соседям, в ближайший к яшкиному дом.

Не успел он подойти, как зазвенела цепь, и тут же над забором показались лапы и голова большой кудлатой собаки. Та, почуяв незнакомца, хрипло и грозно залаяла, пытаясь отвадить чужака от своей территории.

Сидоров остановился в нерешительности. Пёс, глядя на Сидорова, заходился лаем, скаля зубы и страшно рыча в коротких промежутках между бурными взлаиваниями. Просто стоять – значило дразнить собаку. Уйти – не справиться с поставленной перед собой задачей. Как быть? Что делать?

В глубине двора хлопнула дверь. Кто-то вышел из дома. Этот кто-то, видимо, не обладал сильным голосом. Да и сил у человека, скорее всего, было немного. Хозяин подошёл поближе. Сидоров обменялся с ним взглядами. Не хозяин, а хозяйка. Бабулька. Старенькая совсем. В тёплом платке, в видавшей виды куртке непонятно из чего.

– Тормоз, фу! – сказала бабулька собаке. Та недоверчиво посмотрела на кормилицу, потом снова на незнакомца, как бы спрашивая, всерьёз ли та говорит, или пошутила. Недоверчиво и как-то обидчиво взвизгнула, убрала лапы с забора и, позвякивая цепью, направилась в сторону конуры. «Тормоз… Вот так кличка. Пока что пёс не соответствует ей. Служит исправно», – думал Сидоров, наблюдая за перемещениями пса.

– Тебе что нужно-то, мил человек?

– Бабуль, я студент… тут у вас рядом товарищ мой жил, Яшка…

– И чо?

– Вы же знаете, что с ним случилось? Хотел разузнать, как, да что…

– Друг твой, что ли?

– Можно сказать и так.

– Где ж ты раньше был, друг? Дождался, пока… Ладно, заходи. Как раз самовар поспел.

– А…

– Не боись. Я сказала: «фу»! теперь не вылезет, пока ты в доме. Уходить будешь – вот тогда выйдет посмотреть, всё ли в порядке…

Сидоров протиснулся в приоткрытую бабушкой калитку, не отводя глаз от Тормоза. Тот сидел в будке, дышал тихо, но видно было, насколько он собран и готов действовать.

– Проходи в дом. Ноги вытри о коврик. Потопчися там… и не разувайся. Ишшо не шибко грязно.

Сидоров присел на край заскрипевшего под ним стула. Бабушка медленно передвигалась по комнате. Ставила на стол чашки, вазочку с сушками, заварный чайник. Самовар самодовольно поблескивал в центре стола. За последнее время Сидоров ни в чём не видел такой сытой удовлетворённости, как в этом только что вскипевшем самоваре. Ему бы такое довольствование малым…

Бабушка подошла к правому углу комнаты, стала креститься на тёмную иконку, слегка кланяться и что-то шептать. Молилась, наверное. Она, как понял Олег, сознательно оттягивала время разговора. Может быть, подбирала слова, отсеивала известные ей факты, соображая, что можно сказать парнишке, а что нельзя. Наконец, решилась.

– А что же ты сидишь, голубок? Чай-то наливай. Стынет, чай-то.

– Да как же я без спросу…

– Вот я и говорю: «наливай»!

Сидоров поднялся со стула, взял чашку и налил бабушке заварки из маленького чайничка, потом, осторожно повернул ручку самовара, и тот щедро выпустил кипящую струю.

Наконец, чайная церемония была соблюдена. Сидоров смотрел на бабушку. Та молчала и, негромко сёрбая, тянула чай из блюдечка.

– Как тебя зовут, голубок?

– Олегом. А Вас?

– Меня бабой Клавой можешь звать.

– Хорошо. Баба Клава, а что случилось с Яшкой? Почему?..

– Да ты не спеши. Сушки вон бери. Сейчас я, погоди маленько.

Баба Клава встала, и отправилась к комоду. Тот был накрыт красивой белой салфеткой. На нём стояли многочисленные статуэтки, маленькие фигурки. Сидоров рассмотрел балерину, медведя, достающего лапой мёд из небольшого бочонка, двух лебедей, плывущих в одну сторону… Бабушка выдвинула длинный ящик и достала из него альбом.

– Возьми стул, садись рядом. Тут виднее будет.

Олег тут же воспользовался приглашением.

– Вот, смотри. Это Галинка. Мама Яшина. Хороший снимок. Да?

На фотографии миловидная женщина в простом платье в пол стояла рядом со статным мужчиной. Тот смотрел спокойно и чуть улыбался в пышные усы.

– А кто рядом с… Галиной?

– Дык это муж её, Пётр Данилыч. Отец Яшки. … Его давно уж нет. Лет десять, поди. А вот, гляди, и Яшка. Тут ему месяцев шесть.

На чёрно-белом снимке худенький карапуз лежал на животике, чуть повернув голову к фотографу. «Ещё малыш, а уже чувствуется будущий Яков. Такой же неулыбчивый и серьёзный… Зачем она мне показывает эти фотографии? И как Яшкин альбом оказался у неё?»

Как будто услышав его мысли, баба Клава закрыла альбом, подняла скатерть и достала из-под неё небольшой конверт. Там оказалось ещё несколько снимков.

– Гляди.

На первой, опять же чёрно-белой, фотографии была свежая могила. Высокий холмик земли не был украшен венками. В изголовье, около небольшого деревянного креста лежали несколько осенних цветов. Сидоров поднёс фотографию к свету и увидел на табличке, прибитой к кресту, фамилию, имя-отчество умершей и даты её жизни. «Волгина Галина Яковлевна», – прочёл он. – Галина Яковлевна? Маму Яшки звали Галина, как он только что узнал. И Яшка – Волгин… Получается, это могила его матери?» Сидоров быстро поднял глаза на бабу Клаву.

– Да, голубок, да. Ты всё правильно понял. Она ушла поздней осенью. Галька болела долго. Два года лежьмя лежала. Яшка за ней ухаживал, да что он один сделает. Отчим, тот совсем в разнос пошёл. Однажды Яшка пришёл с занятий и нашёл постель с матерью на улице. Весной дело было, снег ещё лежал. Тот вернулся со смены, а Галька под себя сходила, она же не вставала. Так тот вместо того, чтобы обиходить её, орал, что она завоняла тут весь дом. Галка тогда чуть не замёрзла насмерть. Хорошо, Яшка пришёл, затащил кровать обратно, да привёл мать в порядок. Пытался поговорить с этим гадом, только тот в ответ избил его до полусмерти, да ещё и обругал последними словами. Я почему знаю, потому что слышала, как раз на улице была, на станцию нужно было. Сказала этому ироду, что сейчас милицию вызову. Тогда унялся, бес… Вот он Яшку и мытарил всё это время. Будь мать в силах, ушли бы оба, оставили ему и дом, и хозяйство. Бог с ним со всем – себе дороже. А так – куда денешься? Яшка и на философский факультет поступил, чтобы как-то сообразиться о своей жизни. Что ему делать-то было? Милиция не поможет. У отчима там свояк на высокой должности. Всегда отмазал бы. Однажды я видела Яшку в лесу. Сидел там, к дереву привалился и плачет. Я его утешила, поговорила с ним. А он: «Убью, гада! Разве можно такое терпеть. И не за себя, за маму. Что она ему сделала? Зачем вышла замуж за него. Смеялась, говорила, одинокий мужик пропадает. Надо прибрать. Я не мог ничего сделать, малой был, только в школу пошёл. Да и не пил он тогда. Серьёзный, работящий, вроде бы. После отца, конечно, трудно мне было к нему привыкать. Папа хоть и молчаливый был, и строгий, да как на колени посадит, да истории начнёт рассказывать – заслушаешься! И не кричал никогда, не бил ни меня, ни маму. А этот, едва мама заболела, как с цепи сорвался»… Яшка плакал, листая альбом. Вот этот самый. Тот устроил дома дебош, крыл матом и его мать, и всю семью, поминал и отца яшкиного покойного. Грозился в печке сжечь всё, что от них осталось, чтобы даже духу их в доме не было. Вот Яшка схватил альбом, и в лес…

– Дня за два, как это случилось, Яшка ко мне пришёл. Просился пожить, пока он себе места в общежитии не выхлопочет. Только вот не могла я его тогда пустить. Ко мне дочь с внуками приезжала. Места совсем не было, кое-как сами разместились. А куда же мне было Яшку пускать? Не в овин же? Хотя… Он бы и в овин согласился, пожалуй. Отчим пил последнее время каждый день. Как напьётся, совсем переставал быть человеком. Крушил всё подряд. А уж на Яшке как оттягивался! Гонял его по двору, бил, чем ни попадя… Тормоз готов был сорваться и кинуться туда. Никак унять его не могла. В тот самый день этот выгнал Яшку за ограду и бежал за ним, пока сам в снег не упал. Так Яшка тащил его в дом. Ты помнишь Яшку? Маленький да щупленький. А тот – как лось сохатый. Здоровый, матёрый. Затащил его Яшка в дом, уложил в постель…

Баба Клава замолчала. Молчала долго. Потом подняла взгляд и посмотрела на Сидорова в упор. Глаза её стали тёмными. Или просто за окном стемнело, и Олегу почудилось. Но увидел Сидоров в её взгляде всё, что тогда произошло. Ни слова не произносила баба Клава, а всё слышал и всё видел Сидоров.

Яшка, затащив отчима в избу и, уложив в постель, вышел в сени. Взял там топор. Вернулся, и долго смотрел на человека, исковеркавшего жизнь его матери и причинившего столько зла ему самому. Он сжимал в руках топор, примеряясь, как бы лучше исполнить задуманное. Крутил его и так, и эдак. Поднимал вверх и опускал, бессильно роняя руки. Не смог Яшка. Оказалось это выше его сил. Однако допёк его отчим, видать, до печёнок. Выскочил он за ограду, в чём был, да к железной дороге. Куда ему бедолаге, деваться? Дома не останешься, жить негде. Расправиться с врагом не получилось, и вся его ненависть на самого себя и направилась…

Было бы подальше полотно, может быть, и одумался, пока бежал. А здесь же дорога – рукой подать, даже задохнуться не успел. Только взбежал на насыпь, и тут как тут товарняк. Да ещё и гружёный. Только скорость набрал, мчит себе и мчит… Примерился Яшка, и сиганул. Успел бы подумать, не прыгнул бы. А так, в горячке, да ещё под властью задуманного, но не совершённого…

Прощаясь, Сидоров, спросил бабу Клаву, где похоронили Яшку. Оказалось, рядом с матерью. «Приходи, как потеплеет, вместе сходим, проведаем», – сказала хозяйка. Олег поблагодарил бабушку и откланялся. Но что-то манило его, не давало уйти. Он подошёл к покосившемуся забору рядом с яшкиным домом. Постоял, прислушался. Дом как будто вымер. Где отчим, которого баба Клава упорно называла «этот»? Что творит сейчас? Проснулась ли в нём совесть, или не было её в нём никогда?

Сидоров пошёл к калитке. От неё дорожка вела прямо к двери. В окнах темно. Ничто не шелохнётся. Или спит, или гужбанит где-то… Сидоров постоял какое-то время, вспомнил Яшку. Подержался за щеколду на калитке. Представил, как его знакомец открывает её. Потом вдруг увидел, как он выбегает за ограду и мчится в сторону железной дороги.

Ноги сами понесли Сидорова к нужному месту. Вот и та самая насыпь. Сверху на ней телеграфная линия. Столбы, столбы. На одном из них Олег увидел небольшой веночек. Значит, здесь.

Он присел на корточки около этой печальной метки. Посмотрел вниз. Рельсы – вон они – внизу. Крутой склон. Скользко. Случайно здесь точно не окажешься. А если уж пришёл специально, да задумал что – хочешь не хочешь, исполнишь. Не отвертеться.

Какими страстями жил Яшка! Сидорову и не снилось. Столько терпел тиранию отчима. Похоронил мать. Оставался с этим уродом каждый день один на один. Столько выдержал. Такой ненавистью переполниться – и не смочь привести в исполнение вынесенный им самим приговор! Сидоров представил, как он ненавидел себя за слабость, за бессилие что-то исправить, за неспособность отомстить за мать и за самого себя. И приговорил себя за это… Но ведь на этот, последний шаг, сил у Яшки хватило?!..

Всё последующее время Сидоров жил как в угаре. Он сидел на лекциях и не слышал преподавателей. Сессия оказалась под угрозой. Сами собой в руки Сидорова шли не заданные лекторами книги, а труды философов. Тех самых, упомянутых Яшкой. Над ними Сидоров думал постоянно. Однажды вспомнил, как Яшка говорил о Гегеле и спорил с ним при помощи теорий Канта. В одной из книг последнего он прочёл: «Никакое познание не предшествует во времени опыту, оно всегда начинается с опыта. Но хотя всякое наше познание и начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта». В отличие от математики, в жизненных уравнениях всегда остаётся неизвестное. И к результату любого личного житейского вычисления всегда можно добавить что-то, почерпнутое из жизни других людей, из книг, из простого общения. Всё дело в том, что это «что-то» может оказать наибольшее влияние на принятие важного решения. Такого, от которого зависит и жизнь, и судьба.

Не было у Яшки ни времени, ни возможности спокойно и рассудительно познавать мир. Его «опыт» был всегда наполнен эмоциями, болью, страданиями. Трудно было вчерашнему мальчишке включать выдержку, разум и хладнокровие. Хотел он поговорить об этом, прямо намекал, просил о помощи. Куда было Сидорову! Был он и сам тогда незрелым и слишком юным.

***

…Сидоров снова увидел себя в поезде. Тот несся куда-то, набирая скорость. Вот чуть замедлил ход. Незнакомая провинциальная станция. Никого нет на перроне. Лишь сутулая фигурка какого-то щуплого молодого человека с надвинутой на глаза кепкой. Не разглядеть ничего, только небритые щёки и подбородок. Яшка?

– Яшка! Яшка!!!

Сидоров вскочил, припал к окну, стал барабанить ладонями по стеклу. Поезд проехал перрон и тут же помчался так, что всё, что мелькало за окном, превратилось в невнятную цветовую мешанину. Она становилась то темнее, то светлее. Когда темнота сгущалась, Сидоров видел в стекле своё заплаканное лицо. Когда из окна прорывался свет и резко бил по глазам, приходилось щуриться. И, когда щурился, всегда видел перед собой Яшку. Яшка смотрел на Сидорова и, моргая короткими белёсыми ресницами, виновато и беспомощно улыбался.

Прости, брат, прости, дорогой, прости, что не поговорили…

***

С тяжёлой головой Олег сел на своей кровати. За что ему эти видения? Он отчётливо вспомнил своего товарища по университету. Был такой, студент-философ Яшка Волгин. Был. И закончил жизнь именно так. Трагически погиб. Всё в жизни нужно делать вовремя. Нельзя оставлять долгов. Особенно таких. Просят помочь – протяни руку. Не отворачивайся. Иначе потом спросят с тебя. И ладно, если сумеешь осмыслить и понять, в чём оказался виноват…

И всё же надо больше гулять. Питаться правильно. По возможности не есть на ночь мяса и сладкого. И попить успокоительное. Лучше курсом. Дней так тридцать…

Виктор Вайнерман (Россия, Омск)