Соломон Воложин | Фантазия

Со временем я стал себя пугать чаще. Своим якобы могуществом.

Да. Представьте себе.

Хилый такой человечек – и…

Первый раз, помню, это случилось… После двадцати двух лет, после института. Я пошёл в изостудию (всё-таки когда-то рисовал и даже маслом). Руководитель студии был безответственный человек и вывел нас первый раз писать маслом на природу, не сказав притом, как это делается. Я хоть и писал маслом раньше, но под патронатом институтского соученика. Он мне и холст загрунтовал, и разбавитель составил, не знаю из чего. И – у меня получалось: довольно впечатляюще вышло сделать объёмность ствола сосны. Но. Прошло сколько-то лет, как я забросил живопись. И мой, студийца, выход на пленэр обернулся провалом. Краска с кисточки не снималась. Она выдавливалась с боков кисточки, а под кисточкой краски не оставалось совсем. – Что делать? И спросить некого… Мы все разбрелись по парку, а руководитель про нас забыл. Я его нашёл, пожаловался и попросил дать мне литературу, как разводить краски. Жмотом он не был, повёл к себе домой и дал книгу.

Я пришёл к себе домой, кажется, завернув предварительно в изомагазин и купив скипидар и какой-то растворитель, и внимательно прочёл нужное место в учебнике. Потом приготовил всё, как было написано. И стал рисовать то, что было передо мною – тумбочку с радиоприёмником, с зеркальцем и цветком в горшке, стену за тумбочкой и окно, завешенное занавесом. И у меня стало всё получаться. Всё! Хочу сделать блик на пластмассовом корпусе радиоприёмника – пожалуйста. Хочу – ажурность занавеса – пожалуйста. Любого оттенка могу добиться. – Я испугался. Мало ли что я захочу? Мне нравились противоположные друг другу символист Чюрлёнис, рисовавший музыку, и реалист Шишкин (все знают, что он рисовал). Так я могу захотеть соединить в себе из обоих, и что? И стану гением? – Я очень испугался. Настолько, что побоялся встать и пойти по малой нужде (я забыл о времени, а его прошло много; и так случилось, что мама, как ушла, так всё это время не возвращалась). – Я призвал волю и продолжил совершенствовать своё творение. – Творение поддавалось совершенствованию. – Это производило незабываемое впечатление. – Память не сохранила, что было, когда пришла мать, и как я лёг спать, в конце концов. Помню только, что наутро я с опаской шёл на работу: боялся не попасть под автомобиль. Да. Не мог же я, думалось, не быть отомщённым Роком за достигнутые вчера высоты в живописи… А на работе я пожаловался давнему-предавнему знакомому (с 10-ти лет знакомы), что со мной вчера случилось и как я теперь боюсь, сам не знаю чего. Он умел рисовать, причём колоссально. Я дома у него видел копию головы Иоанна Крестителя с картины Иванова «Явление Христа народу». И я умолил его пойти после работы ко мне домой и посмотреть, что я вчера нарисовал. – От моего напора он согласился. – Пришли. – Я посмотрел и… расхохотался и обрадовался. – Перед нами была сущая ерунда нарисована. Поэтому я расхохотался. А обрадовался – тому, что впереди, оказалось, есть будущее: совершенствование живописания.

Я недолго порисовал после этого. И опять бросил. И студию, и рисование. И опять на годы. И когда захотел возобновить – у меня опять не получилось. Краска опять не снималась с кисточки. Учебник давным-давно был возвращён…

А я стал писать пером по бумаге. А теперь – клавишами. О произведениях искусства. И… стало писаться то, что никто никогда не написал. И иной раз становится страшно почему-то. Озадачишься, скажем, чем-то – и… приходит переживание, что если сесть писать, то получится дельное. Сперва месяцы проходили между озадачением и предчувствием решения. Потом – меньше, меньше… И – появилось нехорошее ощущение где-то между лопатками, что достаточно после озадачения присесть писать, как всё каким-то непостижимым образом получается. – Но теперь нет, умер, ни того товарища, чтоб проверил, ни вообще кого бы то ни было, кто б был на уровне обуревающих меня задач и решений.

Меня же занесло как-то в сочувствие непризнаваемой научным сообществом теории Поршнева о происхождении человека, и я несколько лет уж как коллекционирую провалы его теории (треть века всё же прошла с её опубликования) и, вижу, ядро её непотополяемое какое-то. И я стал позволять себе в своих искусствоведческих статьях фантазировать на темы этой теории. – Я ж не специалист, мне можно.

И вот сегодня, на утренней прогулке, я озадачил себя: как связать изменение в мозгу, превратившее в человека предчеловека, с процессом роста зародыша, в своё время переключающимся на создание именно человеческого (а не предчеловеческого) мозга. В предчеловеческом вторая сигнальная система ещё не могла создаваться. А в человеческом – уже могла.

Есть так называемая пластичность мозга. Но она мало ли у кого есть… У всех млекопитающих – точно есть.

Именно из-за пластичности мерячение у северных народов (а вы, читатель, сами узнавайте, что такое мерячение) под воздействием приобщения к цивилизации исчезло как таковое.

Возникало оно именно у них – из-за стресса, причина которого – крайне суровые условия существования. Смерть на каждом шагу подстерегает, каждую минуту.

А стресс же влияет на развитие плода в матке.

И заболевание психики – это возвращение её в какую-то фазу, в какой психика была на дороге развития от первобытных фаз психики к теперешнему. Повторение филогенеза в онтогенезе.

Мерячение (эхолалия, повторение приказа вместо его исполнения) – чуть не самая первая фаза именно человеческой психики.

А человечество возникло вместе с искусством.

А я в одном жёстком споре с философом Игорем Крыловым родил такое слово – третьесказание для описания теории художественности по Выготскому. (Это ещё одна величайшая теория в ХХ столетии, которая тоже практически не применяется научным сообществом.)

И вот я вместо катарсиса, по Выготскому, применил третьесказание (чтоб Крылову понятнее было). По аналогии со сказанием (сказанным прямо, «в лоб») и иносказанием (второсказанием, когда о чём-то {1} сказано чем-то{2}, образностью, иначе говоря).

Третьесказание есть словно геометрическая сумма двух противочувствий, каждое из которых рождается «текстовыми» противоречиями. (Вы знаете, что такое геометрическая сумма? В школе учили. Я плыву на другой берег – моя сила направлена на берег. А река меня тянет в другом направлении – её сила направлена по течению. Тому, кто за мной наблюдает с берега, видно проявление результирующей силы, в третью сторону направленной.)

И эхолалия ж – третье, результат столкновения принятого всеми {1} с приказом {2}, который о непринятом мною.

А как возник человек по Поршневу? – От появления контрвнушения {3} как результата противодействия внушателю.

Внушатель чем внушал внушаемой самке? – Возбуждением противоположных переживаний: МЫ {1} – стадо, которое превыше всего, что выражается неординарностью, присущей именно этому стаду и {2} отдай ребёнка на съедение стаду, что выражается той же неординарностью, другой его частью.

Получала внушаемая самка стресс? – Получала.

А как выживала?

Животные, подвергнутые противоположным воздействиям в лабораторных условиях, получают невроз. Предполагается, что если такое происходит в природе, то особь не выживает, получив невроз. Предполагается, также, что у животных в природе почти не бывает противоположных воздействий. Притча о смерти буриданова осла от голода между двумя стогами сена – есть человеческая придумка.

А люди в таких, стрессовых, ситуациях не получают невроз. – Почему? – Потому что у них в мозгу возбуждается третья область. Та, которая образовалась от контрвнушения. (Оно в итоге превратилось во вторую сигнальную систему. Случайно или нет, но кстати оказалось начало Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово».)

Мерячение всё же не невроз. Это третье: не подчинение приказу {1} и не неподчинение ему {2}. И потому у тунгуски, схлопотавшей мерячение от какого-то непривычного крика, со временем оно пропадает. Не умирает она.

А почему не умирала самка-предчеловек от отнятия ребёнка? Она ж не была человеком, с этим волшебным «третьим»…

Что если у неё тоже являлось третье? Повторение приказа, но после исполнения приказа (а не как у человека – перед исполнением)!..

А приказ, помните, был неординарностью.

Превращение предчеловека в человека произошло просто от перемены во времени появления эхолалии. С «после» на «до».

Вообще же пластичность мозга связана с одновременностью возбуждения нейронов…

Почему б ей не оказаться связанной с временной очерёдностью? А?

Самка предчеловека беременна и, зная по собственному опыту, что будущего ребёнка у неё отнимут, уже ввергается в состояние стресса. Мог зародыша от этого претерпевает такое изменение, которое позволит в будущем повторить приказ не после его исполнения, а перед. И всё! Этот зародыш превратился в зародыш человека. – И пошло-поехало…

А искусство?

Искусство – это условность, в первую очередь. Или не жизнь. Некая ненужность.

Уже повторение приказа после его исполнения было словно бы ненужным.

Но роль этой ненужности при превращении его в эхолалию (а предчеловека – в человека) была словно бы замечена. И означала такую колоссальность, как появление иного МЫ, чем стадо со внушателями и внушаемыми вместе – сообщество одних только контрвнушателей. Люди с тех пор приобрели необходимость испытывать себя по самым существенным и глубоким поводам. Экстраординарностями. Мы, дескать, люди, а они – звери. Это испытание неординарностями и было искусство.

Много что стали во имя инаковости своей делать. Например, не съедать стали трупы умерших своих, а хоронить, да так, чтоб никому на съедение не достались. В то время как внушатели были ж трупоедами, падальщиками. От них люди удрали. Но и стали почитать – внушали ж нам когда-то… противостоять было невозможно… Так появились боги.

Да простится мне такая фантазия.

Соломон Воложин