Борис Брестовицкий | Сохранить память

Сохранить память

…Он сидел на скамейке под тенистым деревом на улице Иегуда Халеви. Может я бы и не обратил на него внимание, если бы не пластинка. Да, да – виниловая пластинка, символ ностальгических 70-х. На изрядно потрепанном конверте большими буквами было написано: «Хава Альберштейн поет на идиш». На иврите, кстати, было написано.

А у меня был насморк. Обычный сезонный насморк, знаете, который часто случается при переключении кондиционеров с зимнего режима на летний.

Из носа текло так… Хотя не об этом разговор. Но текло сильно. И никаких салфеток не хватало. Поэтому я заходил в любое кафе по дороге и нагло брал там пачку салфеток. С такой пачкой я мог дойти до… следующего кафе. Именно так случилось и тогда. Я шел по улице, утирая одной рукой нос, а во второй была пачка салфеток.

– Молодой человек, вы бы не могли дать мне одну салфетку? – обратился он ко мне, как раз, когда я на ходу закончил читать надпись на пластинке.

– Пожалуйста, – я протянул ему несколько салфеток.

Он взял только одну, развернул ее, словно желая убедиться, что я не успел ею воспользоваться, затем сложил ее еще дважды и начал тщательно вытирать свои черные туфли.

А туфли его блестели, как свежесколотый антрацит.

– Любишь Хаву или песни на идиш? – спросил я его.

– Я не знаю идиш, – грустно ответил он.

И тут я удивился. Передо мной на скамеечке сидел очень пожилой человек, лет 70, а может, и 80… Совершенно белые волосы, светлая кожа, тщательно выбрит. Я видел, что он явно ашкенази. Ашкеназский еврей таких лет – и не знает идиш? Это уже само по себе было удивительным.

– А ты знаешь? – спросил меня старик.

– Знаю, – ответил я, – не очень хорошо, скорее даже плохо, но знаю.

Я почувствовал, что старик не прочь поговорить, а я никуда не торопился. И насморк неожиданно прошел, как по волшебству. И я присел рядом. Спросив разрешения, я закурил трубку.

– Я уже давно не курю, – сказал старик, втянув немного дыма. Я молча выжидал… Я знал, чего жду!

… Я родился в Тель-Авиве в 1929-м. Родители мои из Салоник, – он начал рассказывать, словно говорил сам с собой, не глядя на меня. – В Салониках на идише говорили только банкиры. И ювелиры. А здесь, в Тель-Авиве, мы жили в квартале Маккаби (сегодня это квартал Флорентин). Там говорили на греческом, на болгарском, на турецком, на фарси… Только на идише не говорили. Тогда – не говорили. Вот я и не знаю идиш. А сейчас все бы отдал, чтобы выучить несколько фраз, да уже голова не та… не запоминает.

Пластинка? Понимаешь, я уже стар. Жена умерла. Сын погиб. Есть у меня дочь, но она живет в Австралии. Лететь туда очень далеко… Ты знаешь – где эта Австралия? Так вот. Я стар и я один. Но у меня есть подруга. Не смейся – это же не зависит от возраста. Она из Польши. Из этих… ну, ты знаешь… у нее номер на руке. И она тоже одна. Сегодня у нее день рождения. Я купил ей эту пластинку, потому что она очень любит песни на идиш. Целый день может слушать. Сейчас мало кто слушает такие пластинки – сегодня другая музыка. Мне тоже нравится. Я в магазине слушал, но слов не понимаю. И мальчики в магазине не понимают. А я хочу ей приятный подарок сделать…

Я перевел ему, о чем были эти песни. О еврейской маме, о еврейском местечке. О том, чего уже нет. И еще о памяти. Потому что скоро совсем не останется таких трогательных стариков. Хорошо бы нам сохранить память!

А папы нет……

Я сижу на балконе и курю. На столике бутылка виски и хрустальный бокал, в который я подливаю по глотку. В ногах лежит расслабленная кошка, а рядом еще одна. Слегка пахнет дождем и пахнет именно так, как пахло летом там, в далеком детстве… когда летний дождь не пугал затопленными дорогами, и размазанная по стеклу автомобиля пыль не была моей проблемой. И автомобиль не был проблемой.

Тогда проблемы были другие. Тогда меня беспокоило, например, чтобы папа не почувствовал запах портвейна, который мы с мальчишками только что выпили прямо из горлышка. В беседке с разбитой лампочкой, прямо на детской площадке. Одну бутылку на четверых, пропихнув пробку внутрь перочинным ножиком. И закусив барбариской, растаявшей в кармане, к которой прилипли табачные крошки.

Сегодня десять лет, как нет папы…

И сидя сейчас на балконе с бутылкой хорошего виски, я вдруг понимаю, чувствую, слышу, что в хрустальный бокал капает слеза. Мне вдруг стало пронзительно больно от того, что мне никогда не приходилось вот так посидеть с папой. Вдвоем, с бутылкой виски или коньяка.

Нет, были застолья, и мы вместе выпивали и вино, и водку. И пиво за ужином, в кругу семьи, за полным столом. Но вот так, вдвоем, чтобы на столе стояла только бутылка — никогда…

Мне сейчас захотелось именно этого. Чтобы папа сам открыл красивую бутылку, с этикеткой на иностранном языке. Чтобы налил себе и мне. Бутылку, конечно же, должен открыть папа. Он же старше!

Чтобы плеснул в стакан. Себе и мне. «Ну, давай сын, за все хорошее!» И с красивой улыбкой, до дна.

Мой папа очень красиво улыбался. Он был сентиментальным, добрым… веселым.

Но мы никогда не пили с ним вдвоем.

Десять лет. Я уже сам дед. И сегодня мне не стыдно своих слез, Просто… очень захотелось выпить с папой. А папы нет…………..

Борис Брестовицкий