Сергей ПЛЫШЕВСКИЙ | У поющих душа свободна

У ПОЮЩИХ ДУША СВОБОДНА

Распускается липа – недолго звучащий роман
Между сердцем моим и стеной городского июля;
Все восторги вовне выпускает тюрьма,
Где я ласковый блик за решётками ливня малюю.

Где все дни заунывны, а ночи длинны до утра,
Беззастенчивой серостью жажду познания душат,
Иногда дополняя занудным нытьём комара,
Монотонно звенящим в заснуть неспособные уши.

Где на малые льготы и жиденький утренний чай
Выдаётся терпением крепким заслуженный литер,
И единое право – злорадно того огорчать,
Кто вчера о тебя нечестивые пальчики вытер.

Но проснись, ощути этих струй аддиктивный наркоз,
И на липовом цвете застынь замороженной каплей –
Ты стоишь в самой странной из всех перечисленных поз,
Несуразный и скрюченный вымерший зверь птеродактиль.

И на каждом цветке испускающем сладостный стон,
Совершается данное летней Вселенною счастье.
Ты вдыхаешь его и плывёшь золотым лепестком,
И сестёр и собратьев прощаешь. Хотя бы отчасти.

***

Обломок судьбой сохранённых культур,
Славянский имплант англосаксов,
Хлебаю доставшийся мне рататуй
На сцене всемирных коллапсов.

Я выловил лук и его узнаю
(Он глазки при чистке мне выел)
И жёлтую луковую чешую,
И дряблого мякиша вымя

Расходую бережно, как эликсир,
На яркую встречу с морковью,
И лет недостачу, как честный кассир,
Своей операцией скрою.

Двоякая цель пересадки меня –
Влить свежую кровь в эту местность,
Её лихорадку пытаться унять,
А мне – замесить своё тесто;

Но дёргают нити рефлексы веков
И давят наследственным прессом:
Как только врачи убирают наркоз,
Я в теле чужом – как агрессор.

Хочу оторваться, сбежать, отойти,
Пришитую душу отторгнуть,
И снова расходятся наши пути,
Вскрывая аорты восторга.

Пока конвульсивно моё дежавю,
Подчас западаю на пьянство…
И виски в российскую лью полынью,
С латинством мешая славянство.

***

Но не надо жалеть о прошлом…
Если в детстве прикончил птицу,
От стыда не поможет но-шпа –
Но не дай ещё раз случиться;

Воспитай аллергию к злобе,
На обман развивай отрыжку,
Попытайся, изъездив, глобус
Уместить в записную книжку;

Будь не свят, но открыт и честен,
Не склоняйся куда угодно,
И побольше стихов и песен –
У поющих душа свободна…

***

В Бразилии весна. На Корковадо
Прилипшая магнолии пыльца;
Благословил властитель гей-парады
И обобрал до нитки деревца.

На медяки самых белых статуй
Воздвигнут идол каменной горы –
Безмолвный, но неистовый глашатай,
Он всем ветрам и почестям открыт.

Сзывает сотни правых и неправых
И вразумить и выгнать тёмный дух
Изгнать неподчинения отраву
И разрядить всеобщую беду.

Ступени вниз, в распутицу кашасы,
Где самба с капоэйрою слышны…
Реалы наполняют чрево кассы
И прочие платильные мошны.

Внизу шумит, гуляет кариока,
Весь город мелодичен и криклив,
Там плещется с рычаньем водостока
Лагунами очерченный залив.

А ночью в сладком запахе глициний
Возвышенно прикован под арест,
Невидимый, как джин в простом кувшине,
Христос раскинул руки словно крест.

***

In Cod We Trust

Мы верим не в бога, мы верим в треску –
И в белую мякоть, и в жирную печень,
Прибрежной земли населяем лоскут,
И нашу судьбу не дадим изувечить;
Смолим вечерами отцовский баркас,
Латаем ли парус иль вешаем сети,
А вечером неторопливый рассказ
Ведём у камина, чтоб слушали дети –
О том, что мечтам вопреки, не сбылось,
О том, что и в детских мечтах запрещалось,
Но все неудачи – нисколько не злость,
А шишки и шрамы – нисколько не жалость;

Пусть ветер и треплет, и рвёт паруса,
Трещат переборки от волн и нагрузки,
Ты всё ещё сможешь друзьям рассказать
И петь, и ругаться, и думать по-русски.
Прожить, что отпущено, здесь и вдали,
Прибою и тучам язычески внемля,
И каждый рассвет провожать корабли
За жаркое солнце на горькую землю.
Жить долго, продажным волхвам вопреки,
Транжиря улов смоляного баркаса,
И печь восхитительные пироги
Из данного морем трескового мяса…

***

Щель сокращается. Впрочем, и так был сжат
Сгусток пространства меж пропастью и восторгом.
Острым репейником здесь заросла межа –
Даже не верится, что заросла настолько.

Не вспоминается в царстве волшебных птиц
Та, что у неба звёзды берёт без сдачи,
Ни реактивным шлейфом не накоптит,
Ни турбулентным вихрем не напортачит.

Жалкий эрзац – конструктивный набор нервюр –
Все ухищренья паствы подделать крылья.
Ввысь не поднимешься, бравый лихой каюр:
Сани завязли и стадо оленей в мыле.

Вся твоя жизнь и мечты попадут под пресс
Ссор, обстоятельств и радио-теле-жижи;
Сядь на пригорке, бубни свою жалость-песнь:
Совести царство и неба непостижимость.

Весь промежуток дня между двух ночей,
Вся неизвестность ночи меж светлых всплесков…
Партия жизни не может вести к ничьей,
Если рискуешь, прыгай на всю железку!

***

Это в нашей крови колобродит тюремный синдром.
Это мы каждый час ожидаем, что в дверь постучатся.
Заглушая тревогу, бухлом заменяем ситро,
Не пытаясь сдержаться от всяческого соучастья.

Это в нашем мозгу колобродит с утра алкоголь.
Когда мы героическим шагом стремимся на службу.
Это нам из сценариев сделки годится любой,
Лишь бы только не сесть в самому припасённую лужу.

Это в наших глазах заплелась путеводная нить
Судьбоносных подачек на банковский счёт Ариадны.
Минотавр затаился, в пещере останется гнить
Несчастливый наряд вертухаев, к бацильному жадных.

Это в наших руках скороспелая зрелость детей –
Потаённый маршрут и тупого стяжательства школа.
Равнодушие к чести, груди, безучастной к беде,
Где душевный порыв бутоньеркой фальшивой приколот.

***

Венские стулья – изогнутый бук,
Дедушкин почерк – толстенный гроссбух,
Старая ширма, на ней вензеля,
Диккенс, Бальзак, Достоевский, Золя.

Чаши фарфор, умывальника мрамор,
Старые карточки, бабушкин капор,
Письменный стол и линейки гардин,
Стены в обоях и пара картин.

Пара диванов, обеденный стол,
Свежеокрашенный суриком пол,
Магнитофон, пианино «Урал»,
Грамоты разных советских наград;

Шахматный столик и бархат портьер,
Шестидесятых годов интерьер,
Книжные полки – цветные тома:
Джон Голсуорси, Есенин, Дюма…

Школьная форма, укрытый дневник,
Двойка, вопросы любезной родни,
Кладезь предметов – дубовый буфет,
Запах корицы и дивных конфет;

Велик, рыбалка, грибные места,
Сделал уроки, и совесть чиста;
Овод, кузнечик, лягушка, комар,
Гашек, Жюль Верн, Конан Дойль, Ремарк…

Три поколения смотрят назад
С тающим счастьем в закрытых глазах.
Память подводит и сердце щемит –
Властны ли годы и дни над людьми?

Как заводной регистратор частиц
Перед концом метроном зачастил,
Слышится музыка высших капелл:
Моцарт, Бетховен, а может, Шопен?

***

По одному годичному кольцу
Нам добавляет осень слой за слоем,
И звоном расшибиться бубенцу
Диктует из-за тучи солнце злое,
И прерия, просторов госпожа,
Колючками и горечью алоэ
Безлюдием напомнит: убежать –
Не значит скрыться в сладкое былое.

Хотя, какая сладость, если там,
В былом перевоспитанного детства,
Заполнены ячейки по сортам
Не для тебя замешанного теста,
И каждый забубённый копирайт
Лишён правозащитного наследства
И на пирате кормится пират,
И терпит им заслуженное бедство.

Всё тщетно, кроме высеченных слов
В могильном отшлифованном граните,
Губами берлиозовых голов
Смущённых бормотаний: «Извините»;
Что извинять, когда отсечена
Способность здраво мыслить и божиться,
Что смысл небес давно раскрыла жрица:
Где ясен месяц, ночь вокруг – черна.

***

Над холодной Невой, над застывшими плюхами льдин
Ветер прошлого дует, меж прядями наших седин,
И времён благородство на фоне дворцов и мостов
Поразит инородца и прочих приезжих юнцов;
Их копытами втопчет в древесных проспектов торцы,
Шоры выдаст и вслед за собой проведёт под уздцы,
И, нацелив глаза на блестящий игольчатый шпиль,
Пронесёт по морям через бури и масляный штиль.

Так же будет светить эта тонкая яркая грань,
Чтобы чёрную ночь бледноватый рассвет не украл,
Ну, а если вдруг – буря, и все вы пойдёте ко дну,
То, как преданный шкипер, и я вместе с вами тону;
А теперь, когда долгий закат расцветает, багров,
Так желанно тонуть в этой горечи подлых миров,
И на крышке часов – на граните финальных могил
Написать – было время, и я просветлённый ходил;

И гордился, ступая на мокрые лбы мостовых,
Что я помню вас, мёртвых, ещё оставаясь в живых,
Кто бродил и вливал свою радость и горе, и боль
В это горло судьбы, этот горький балтийский люголь,
Что течёт в нас от смысла суровых деяний Петра
Через вечер и ночь до белейшего гимна утра,
Отводить заставляя от встречных прохожих глаза,
И желать невозможного – просто вернуться назад.

***

Помоги мне проснуться. Ни дронов в миру, ни ракет,
Ни осколков, шрапнелью иссёкших фасады и крыши.
Ничего невозможного в этих событиях нет,
Только, к счастью, во сне я войну наблюдаю и вижу
Это горе, пожары, телами забитые рвы,
Ампутации, кровь, искалечены детство и старость;
Пролистай мне надежду до самой последней главы,
Чтобы места в тетради на эту войну не осталось;
Чтобы были и солнце, и трАвы, и лес зашумел,
Но от ветра и ливня, совсем не от грохота пушек,
И пускай арифметика чисел теснится в уме,
И к рассвету все выкладки смерти бесспорно заглушит.

Разбуди меня, слышишь, коснись торопливой рукой –
Я хочу распрямиться от глупого сонного крена;
Но тебя укрывает нелепый могильный бугор,
А от сна пробуждает осипшая ночью сирена…

***

Не одиночество – уединение.
Разница есть… не тебя, а ты сам.
Изредко кажется, будто бы с нею я
Доски смолю и крою паруса –
Прочь от навязчивых чаяний общества,
Пристальных бдений в соседскую щель;
Я не участник, когда они корчатся
В поиске, в общем, ненужных вещей:
Нет в лексиконе достойных эпитетов
В мире никчемных услуг бытовых,
Там, где терпенье до края насытили
Стоны сиротства и слёзы вдовы;
Всё неизбежное просто как в «Маугли»,
Второстепенное пышно и зло
И норовит утащить тебя за угол,
Чтоб и с тобою такое стряслось,
Чтобы не мог обходиться без золота,
Чудо-оружия или пилюль.
Капсула чистых деяний расколота
Стадом безмозглых двуногих чистюль…

***

На улице ноль
И снежная моль
Витает в шкафу кварталов.
Нам с прошлой весны
Такой белизны
Клинически не хватало.

Пускай будет снег
Для всех картотек,
Что пишет синоптик-свинтус;
Наступит зима
В лесу и в домах,
И ноль перейдёт на минус.

Всех капель полёт
Расплющится в лёд:
Давление, пульс, – зубцы все –
Скачки изобар
Неважный товар.
Синоптик, сотри все цифры!

Пусть белым в глазах
Сочится бальзам
Грядущей зимовки длинной –
В канадском шкафу
Отменно кайфуй
Без запаха нафталина!

***

За забором звезда закатилась за крест,
За луной восклицательный месяц воскрес
И застыл вопросительной нотой;
А над памятью предков за толщей стекла
Звуковая дорожка пунктиром текла
И звучала небесным фокстротом.

А на сцене, под сенью портьерных кулис,
Мендельсон исполнял предпоследний каприз
Почитателя свежих бутонов,
И под звуки трубы оживали цветы
И служитель бубнил наставленья святых,
Ни ума, ни души не затронув.

По проспектам цветение яростных клумб,
У подножия всех монументов лумумб,
Просто жизненный праздник осенний.
Ты украдкой тогда за забор загляни –
Там кресты на могилах и старые пни:
Ни луны, ни звезды, ни спасенья.

***

В России без бога никак нельзя.
Ведь надо свалить на господню волю
И души, что грязным путём скользят
И полный молчок на вопрос «доколе?»
От слов недосказанных по слогам,
И мыслей, таящихся под запретом,
Сценарий, что сам для себя слагал,
Пошёл по заученным трафаретам,
Воспетых стократ «не моё, не мне»,
Застойно смердя, как в подъезде бомжик,
Затравленно глядя на тех парней,
Что сами себе говорят о том же;
Нет крови в сердцах, а сердцам – цены,
И церковь всевышнему не замена.
И там, где молитвы жрецов слышны,
Утрись рукавом, поднимись с колена…

Сергей Плышевский

Фотоиллюстрация автора