Семён Векслер | Катарсис

От дома к дому брели они… Но этим утром Страх, Безразличие и Ненависть вытеснили Милосердие из сердец. А в некоторых сердцах с ненавистью соседствовало злорадство. Вначале их было трое. Но к вечеру, проведя весь день на раскалённых солнцем, пыльных сельских дорогах, прилегли они в тени, уставшие до обморока, голодные и иссушенные жаждой.

Среди людей они бродили весь долгий июльский день… Но не нашлось доброй души, ужаснувшейся одиночеству и беспомощности трёх малышей.

Да, малышей, ибо старшему не исполнилось и семи, а двое погодков – пяти и четырёх лет обречённо брели, держась за руки старшего, испуганного и растерянного.

От села к селу, от дома к дому брели они. Но этим утром Страх, Равнодушие и Ненависть вытеснили Милосердие из сердец!

…Не меньше месяца спали они по ночам в погребе, как сквозь подушку, скорее ощущая, чем слыша, гул далёкой канонады.

Утром бабка, бабуся Доба – ах, тёплое, вкусное имя, словно свежая сдоба! – поднимала тяжёлую крышку погреба, которую прикрывал сверху тяжёлый обеденный стол, опиравшийся в свою очередь на старинный полустёртый ковёр. В ту ночь бабуся не успела, да и не могла сдвинуть стол, поднять ковёр и отбросить крышку. Внезапно нагрянувший победоносный вермахт сделал свою обычную, ставшую рутинной работу: собрал, прогнал по улицам и расстрелял в ближайшем овраге евреев. Всех, до последнего старика. «Юденфрай»!

Коротким приказом в хату были посланы двое: молодой ефрейтор и пожилой, почти пятидесятилетний рядовой. Летом 43-ю армию уже приходилось разбавлять ветеранами. Они разделились, как и обычно: один вошёл в дом, а молодой ефрейтор прошёлся «по хозяйству», амбару и сараю. Впрочем, добыча невелика, пара дюжин яиц, тощая коза, да две курочки, за которыми резвый Фриц увлечённо погнался…

Бедность! Да и как иначе? Отец мальчиков – тихий серьёзный агроном в 41-м под Вязьмой сгинул, пропал «без вести» в чудовищном Вяземском котле. Мама – учительница начальных классов, надорвалась, «тягая» в упряжке с другими женщинами плуг и, промучившись с неделю, умерла.

Всё привычное, доброе, казавшееся вечным, смяла, искорёжила, стёрла в пыль война!

И бабка, бабуся Доба, вечно хворая, то сердце, то диабет – инвалид, потянула, потащила «на своём горбу» семью: мальчиков и себя… Но этой ночью бабусю убили вместе с остальными евреями, расстреляли, осветив фарами мотоциклов. Место расстрела – ближайший овраг.

А по домам ходили парами солдаты Вермахта: не остался ли какой-нибудь наглец в живых. Ну, и понятно, поживиться…

Пожилой оглядел скудную обстановку и, первым делом, – опыт! – сдвинул в сторону стол, отогнул ковёр, дёрнул за петлю, поднял тяжёлую крышку… Было уже довольно светло, раннее утро, и в свете скользнувшего вглубь погреба лучика солдат (возможно, его звали Ганс) узрел идиллию, потрясшую его картину домашнего уюта и тепла: на трёх детских кроватях спали маленькие мальчишки. Лёгкое посапывание, младенческое дыхание диссонансом к войне ворвались в онемевшего, потрясённого немецкого солдата.

Бабуся, добрейшая Доба обустроила подпольную спаленку со всей страстью потерявшей дочь и дрожащей за внучков еврейской женщины. Немного игрушек, разбросанных вкруг кроваток: плюшевый зайчик, картонные самолётики, деревянная сабелька, всё из той, довоенной жизни… Младший спал, уткнувшись носиком в живот большого тряпичного щенка, со смешно подвёрнутым ухом.

Старый солдат, возможно, его звали Ганс, с трудом отрываясь от мирной потрясшей его картины, заставил себя прислушаться: молодой увлечённо гонялся за курами, наслаждаясь суетой и напевая нечто бравурное. Проваливаясь в нереальное, ужасаясь вершимого, Ганс лихорадочно быстро прикрыл крышку погреба, успев подсунуть под край скатанный угол ковра, оставив внушительную щель, просвет шириной в ладонь. С грохотом, впрочем, не разбудившим детей, опрокинув массивный древний стол, солдат развернул его столешницей к двери, загородив тем самым место «преступления» – вход в погреб.

На окрик ефрейтора он бодрым голосом отозвался: «Аллес кляр!» И добавил: «Проклятые, нищие евреи! Пусто как в Сахаре! А что у тебя, Фриц? (возможно, молодого ефрейтора так и звали). Вскоре куры были изготовлены, и солдаты покинули бедную хату, а через час и вовсе ушли из разорённой, нищей деревни.

О, либер Ганс! Куда занесли тебя дороги войны? Что уготовила судьба, где ты нашёл последнее прибежище? Убивал ли ты и дальше? Ты, спасший детей, еврейских детей, тем самым подвесив свою жизнь на волосок… Я знаю, ты до самой смерти вспоминал эту деревню, и расстрел, и мальчишек, не ведая горя, спящих в любовно обустроенных детских кроватках. Ты, взрослый, опытный человек, понимал: даже дав малышам шанс выжить, не можешь поручиться, что так и будет.

Мёртвая деревня, столько же мёртвые деревни кругом и беспомощные еврейские мальчишки. Но, узнай, Ганс, что было дальше.

…От села к селу, от дома к дому брели они, но этим днём Страх, Равнодушие и Ненависть вытеснили Милосердие из сердец.

Среди людей они бродили весь долгий, убийственно жаркий июльский день. Но не нашлось доброй души, ужаснувшейся одиночеству и беспомощности малышей…

Той ночью умер меньший из них. Влаги не осталось в его тельце, не было катализатора жизненных процессов, и он тихо ушёл… Так тихо, что проснувшиеся ближе к утру старшие не поняли смысла происшедшего, подумали: он просто спит. Надо идти дальше…

Надо идти? Нет, конечно, это не было решением. В маленьких телах остался столь ничтожный запас жизни, что позволял лишь инстинктивно двигаться в сторону человечьего жилья. К людям…

По дороге встречались колодцы, чаще всего взорванные уходящими из сёл немцами. Но и теми, которые уцелели, выбившиеся из сил мальчики не были в состоянии воспользоваться, поднять ведро, наполненное жизнью, водой…

С края очередного села стоял большой, несмотря на войну, свежевыкрашенный и ухоженный дом. На скамейке возле ворот сидел, лузгая семечки, сухой, высокий мужчина в старом, сером костюме.

Жёсткие, скорее жестокие черты сухощавого лица, тяжёлый, сгибающий собеседника взгляд исподлобья – таким он был – староста деревни, верный и проверенный массовыми экзекуциями немецкий прихвостень. «Изверг», – звали его за глаза односельчане. Его же собаку, лежащую на земле подле хозяина, огромную суку звали люди не менее пугающе: «Зверюга».

Что мы знаем о Судьбе, Провидении, Предопределённости? Чья сила привела полумёртвых мальчуганов к порогу Дома, населённого Извергом и Зверюгой?

Но не спеши, Ганс, не спеши в ужасаться!.. (Надеюсь, вопреки логике, ты жив. Я бы этого точно хотел).

Послушай, Ганс, что было дальше…

Вернёмся всё же на сутки назад. После ухода немцев проснувшиеся мальчики покричали, зовя бабусю, и даже немного поплакали. Затем старшие навалились ручками, телами, головёнками на приоткрытую крышку, упёрлись в неё, стоя на ступеньках короткой лестницы (О, Ганс! Слава тебе!) и выползли наружу. Затем напрягаясь, совместно приподняли вновь крышку погреба, примерно на полметра от пола, и младшенький присоединился к ним. Было уже жарковато, и мальчики напились из ведра у колодца, оставленного пившими из него немцами.

Ах, эта детская непрактичность! Первая и единственная вода за более чем сутки.

Побродив по опустевшей деревне в поисках бабуси, они наткнулись на овраг с расстрелянными, слегка присыпанными землёй, из-под которой проступали очертания тел, торчали окоченевшие конечности. Кто-то, ещё живой, не в силах двинуться, окликнул детей жутким хриплым голосом, и те, в страхе бросились со всех ног бежать!

Остановились, устав, только пробежав всю деревню насквозь. Рядом, в получасе ходьбы располагалась соседняя деревня, и мальчики, не сговариваясь, побрели к ней…

В этой местности селения находятся рядом, всего в километре-полутора друг от друга.

… От села к селу, от дома к дому брели они, но этим утром Страх, Равнодушие и Ненависть вытеснили Милосердие из сердец.

Среди людей они бродили весь долгий июльский день. И не были те люди слепы и глухи, но были трусливы, злы и равнодушны. И не нашлось доброй души, ужаснувшейся одиночеству и беспомощности малышей…

Спокойно лежавшая подле хозяина Зверюга вдруг подняла тяжёлую башку от земли, насторожилась, прислушиваясь к чему-то, и неожиданно, даже для Тихона (так звали Изверга) заскулила, кажется впервые в своей жизни. Встревоженный Изверг – и не подозревавший, что его собака способна скулить, привстал, ожидая увидеть, по меньшей мере, медведя.

Среди пучков придорожной полыни на земле лежали, свернувшись «калачиками» два детских тельца, неподвижные и тем пугающие. Понял всё жестокий Тихон! Знал, да и сам участвовал в расстрелах евреев! Лично не убивал, но, нацепив нарукавную повязку полицая, ревностно помогал новым хозяевам сгонять в толпу и конвоировать на казнь «проклятых жидов».

…Что мы знаем о Судьбе?

Среди людей они бродили весь день, но не нашлось доброй души…

Изверг завертел головой, затем развернулся всем телом, внимательно, неспешно осмотрел деревню и окрестности. «Цыц! Тихо, Тара!» – Эх, не было печали, да вдруг – беда! «Стеречь!» – одёрнул продолжавшую скулить собаку. «Зверюга» – Тара замолкла. Сучка, недавно лишившаяся щенят, тех разобрали деревенские и немцы, наполнявшим её невостребованным материнским инстинктом, потянулась к полуживым человечкам, угасающим подле неё.

Вновь, пристально оглядев округу, Тихон цепко, ловко подхватил детей – каждого на сгиб руки и, не медля, зацепив кончиком сапога дверь калитки, отбросил её, и почти вбежал во двор. Тут же, вновь ногой, толкнул дверь, влетел, и всем телом, плечом захлопнул входную дверь!

Собака повизгивала тихонько снаружи.

Держа мальчиков на руках, ощущая их тепло, ужасаясь и радуясь, пошёл в горницу и… остолбенел!

Что мы знаем о Судьбе?

От дома к дому среди людей они бродили весь долгий, июльский день. Но не нашлось доброй души, ужаснувшейся одиночеству и беспомощности малышей. Еврейских малышей…

Да, Изверг остолбенел: напротив него возвышался головой под потолок, сверкая начищенными сапогами, обер-лейтенант Крюгер. Видимо, он вошёл со двора, запросто, по-дружески, как уже не раз входил за полугодовое постояльство в селе. Крюгер видел в Тихоне своего лучшего помощника, ведь тот ни разу не подвёл командира сапёрной роты, расквартированной в селе.

Всё было очевидно…

Недолгую тишину разорвал неожиданно высокий взвинченный голос Отто: «Дас ист юдише киндер?» Молча, стоял Тихон, держа на согнутых руках невесомые тельца умирающих мальчишек. Молчал и Отто фон Крюгер, барон, нацист, потомственный военный, чистокровный ариец, любимец Геббельса.

Церемонно развернувшись на каблуках, обер-лейтенант, не проронивший больше ни слова, вышел, пригнувшись у притолоки.

… Ганс, ты ещё слушаешь? Я думаю, даже чувствую, Ганс, что тебя уже нет среди живых. Но разве это лишает меня возможности продолжить рассказ, а тебе – продолжать слушать?

Не думаю…

Как бы там ни было, конец этой истории не столь плох, каким мог быть…

Мальчики жили у старосты, пока не вернулась Красная Армия. Старосту расстреляли вскоре. Детей принял детский дом, где их нашла чудом выжившая бабка, бабуся Доба: это она в то утро страшным голосом, позвав внучков, напугала их…

Средний брат вскоре умер от тифа, потом скончалась и Доба… А старший мальчик выжил. Вновь прошёл через детский дом и ушёл во взрослую жизнь.

Не ведаю о его дальнейшей судьбе. Возможно, он жив и по сей день. Дай-то Бог!

Да, Ганс, ты хочешь спросить об Отто фон Крюгере? Что ж, через месяц после описанных событий сапёрная рота покинула село. Отто – нацист и любимец Геббельса не выдал Тихона и детей.

Я рад, что у рассказа не самый ужасный конец.

Но вспомни, Ганс: среди людей они бродили, и не нашлось доброй души, ужаснувшейся…

Семён Векслер
08.03 2018г. Ашкелон.