Русский француз или французский русак

О книге Лолы Звонаревой «Серебряный век Ренэ Герра»

В середине 1950-х семейство Герра переехало из северного (по понятиям французов) города Страсбурга на Лазурный берег Средиземного моря, в Канны, где мать Ренэ получила место директрисы гимназии. И вот однажды – дело было в 1956 г. – в дверь директорской квартиры позвонила пожилая дама. Она попросила хозяйку подтянуть ее внучку по математике. Посетительница свободно говорила по-французски, но легкий акцент все же выдавал русскую эмигрантку. Дама откровенно призналась, что денег на оплату репетитора у нее нет, и предложила своеобразный «бартер»: она обучит русскому языку одного из сыновей хозяйки. Ренэ и его брат Ален учились в то время в лицее, где изучали латынь, немецкий и английский. Вроде достаточно для подростков. Но мать, не желая обидеть посетительницу, сказала младшему – десятилетнему Ренэ: «Сходи несколько раз, а там видно будет».

После первых же уроков Ренэ полюбил русский и стал в нем настолько преуспевать, что его педагог – Валентина Павловна Рассудовская – напророчила ему: «Ренэ, у вас будет русская судьба». Хотя в тот момент для такого утверждения у нее было не намного больше оснований, чем у Манилова, когда он расписывал Чичикову, как его малолетний сын будет делать блистательную карьеру на дипломатическом поприще.

Но ведь пророчество Рассудовской исполнилось! Настолько, что уже через два года Ренэ потребовался более квалифицированный педагог-русист. Его новым учителем стала поэтесса Екатерина Таубер (по мужу Старова). Она не только вела подростка по тяжким русским склонениям и спряжениям, но познакомила его с целой компанией эмигрантов. В связи с этим Герра позднее остроумно заметил: «Моей встрече с Россией я обязан Октябрьской революции».

Сообщая читателям эти и многие другие факты из биографии главного героя своей книги «Серебряный век Ренэ Герра», доктор исторических наук Лола Звонарева очень точно и образно определяет впечатление Ренэ от первых встреч с русскими эмигрантами: «Эти взрослые люди казались ему жителями неведомого града Китежа, ушедшего под воду. Многие бедствовали, но достоинства никогда не теряли». Сам Ренэ так описывает свое удивление по поводу новых знакомцев: «Я не мог понять, почему эти милые люди оказались не нужны России. После великого крушения они жили вне времени и надеялись вернуться. Ну, а я был просто любознательным ребенком».

Однако, взрослея и все глубже погружаясь в мир Русского Зарубежья, Ренэ вдруг обнаруживает, что предмет его постижения таит в себе немалую опасность. Первое, с чем он сталкивается, это неприятие его интереса к русским эмигрантам в среде французских славистов. Тут надо вспомнить, что события, о которых идет речь, происходили в конце 1950-х – начале 1960-х, когда еще были свежи воспоминания о войне с фашизмом, в которой Франция, разбитая и униженная гитлеровской Германией, оказалась в числе стран-победительниц прежде всего благодаря разгрому основных сил вермахта Красной армией. Благодарная память заставляла французов относиться ко всему советскому – даже к официальной советской литературе – с глубоким почтением, хотя писательское сообщество послевоенной России в значительной части состояло из отпетых конъюнктурщиков. А люди Серебряного века, не принимавшие на дух большевистскую идеологию и пропитанную ею литературу, такие огромные таланты, как Бунин, Зайцев, Шмелев и др., воспринимались французскими знатоками русской литературы на советский манер – «представителями враждебного стана».

Лола Звонарева свидетельствует: «Ренэ оказался единственным студентом-славистом, который не только не чурался „старых русских“, но тянулся к ним. Ему пришлось вести двойную жизнь, воспроизводя во Франции ситуацию советского диссидента».

Еще более опасным посчитали увлечение французского слависта тогдашние идеологи СССР, с которыми Герра, аспирант Сорбонны, вплотную столкнулся в 1968 г., когда был командирован на стажировку в МГУ. В своем чемодане он привез несколько изданных в Европе книжек Бориса Зайцева с дарственными надписями собратьям по перу, знакомым еще по добольшевистским временам. А такого рода издания КГБ именовало «антисоветской литературой», и провоз их через границу СССР считался преступлением независимо от того, о чем в этих книжках было писано. А уже на советской территории Герра встречался и вел длинные беседы с Корнеем Чуковским, который давал кров и пищу «ярому антисоветчику» Александру Солженицыну. И даже ездил в Киев к недругу властей писателю-фронтовику Виктору Некрасову.

В общем, сбор материалов для будущей диссертации был объявлен деятельностью вредной для государственной безопасности коммунистической империи, а слишком любопытный аспирант – «адептом идеологов антисоветской эмиграции». После нескольких оскорбительных статей в московских изданиях Герра был выдворен за пределы СССР с запретом когда-либо въезжать в светлое царство социализма. Высокие начальники надеялись, что запрет этот будет действовать вечно. Тут они просчитались. Но 15 лет Герра не имел возможности пересекать рубежи любимой им России.

Была еще одна сила, которая мешала французскому русаку заниматься любимым им Серебряным веком: небольшая часть российской эмиграции, настроенная на экстремистский лад. Наиболее ярко из этой компании проявляла себя Мария Розанова, жена Андрея Синявского. Принадлежат ей, к примеру, такие строки, напечатанные в ее журнале «Синтаксис»: «Вся литература первой волны эмиграции устарела, неактуальна, неинтересна. Одним словом, барахло, над которым я не раз издевалась». Однажды в пылу полемики эта воительница даже пригрозила Герра физическим уничтожением, дабы не занимался он впредь своим вредным собирательством. Но тут уж, как говорится, руки оказались коротки.

Что же делал Ренэ все годы, когда был отлучен от России? Работал синхронным переводчиком на переговорах самого высокого уровня, преподавал русский язык и литературу в университетах Парижа, Дижона, Ниццы. Но главное, все более убеждаясь в уникальности того, что было создано русским зарубежьем, в огромном значении этого наследия не только для российской, но и для мировой культуры, пытался сохранить его, не дать ему растаять во времени. Собирал документы, рукописи, книги, картины, открытки – словом, все то, что сотворили русские писатели и художники, осевшие на чужбине после катастрофы 1917-го.

Результаты его деятельности Лола Звонарева оценивает так: «Сегодня это самое большое собрание в мире (5000 картин, 40 тыс. книг – из них 10 тыс. с автографами), позволяющие представить, какой была подлинная культура Серебряного века, столь быстро задохнувшаяся в Советской России».

Серебряный век даже не просто задохнулся, но был старательно вытравлен в родном отечестве, а в эмиграции уцелевшие в годы революционного безумия ярчайшие его представители продолжали творить, развивая те направления литературы, изобразительного искусства, которые зародились на родине. Им выпала необычная доля: в те десятилетия, когда творческая деятельность в СССР по большей части была отдана властью в руки лихих, на все готовых «умельцев», нищие и полунищие эмигранты должны были утверждать своим трудом честь и достоинство русской культуры. А Ренэ Герра добровольно взял на себя миссию быть хранителем этого тонкого и нежного «культурного слоя».

Лола Звонарева подробно рассказывает о судьбе и творчестве десятков русских изгнанников, с которыми так или иначе сотрудничал главный герой книги. К чести автора, повествование не сбивается на сухую стилистику научного трактата. Она избрала для своего гигантского труда (672 страницы!) тот набор приемов и подходов, который его первооткрыватель – блистательный Даниил Данин – назвал «кентавристикой». В смысле создания литератором «кентавра» из документального воспроизведения того, что произошло на самом деле, и художественного осмысления реальных событий. Можно сказать и по-другому: при создании литературного «кентавра» автор не прибегает к вымыслу, но извлекает художественное начало из самих описываемых фактов.

Это свойство письма Лолы Звонаревой проявляется даже в звучании подзаголовков по сути отдельных очерков о жизни и творчестве людей Серебряного века: «Нездешний дом Екатерины Таубер», «Золотой узор Бориса Зайцева», «Вольная тюрьма Гайто Газданова», «Дождь над Сеной Бориса Заковича». Естественно, что под такими «вывесками» читатель находит не скучный перечень сочинений того или иного писателя, но очерк, в котором житейская доля и творческая судьба российского изгнанника сплетены и предстают в неразрывном единстве.

Тут нельзя не сказать еще об одном чуде, связанном с историей Серебряного века. Многим российским изгнанникам Господь даровал долгий земной век, что не может не вызвать удивления, ибо выпало им «много скорбей» и попросту десятилетия полуголодного прозябания. Тем не менее немалое число эмигрантов дожило до 1960-х и даже 1970-х. Потому Ренэ Герра посчастливилось познакомиться и даже подружиться со многими творцами Серебряного века. Причем не только во Франции, но и в других странах Европы, и даже на другом берегу Атлантики. Ренэ не раз пересекал океан, чтобы увидеться с осевшими там писателями из России, и привозил из Америки раритеты, пополнившие его собрание.

И последнее: Лола Звонарева выступает не только в роли летописца и комментатора деятельности Ренэ Герра. Она и сама уже не один год занимается собиранием творчества русских писателей, по разным причинам живущих за рубежом. Правда, на сей раз речь идет не о людях Серебряного века, но об эмигрантах третьей и четвертой волны. Многие из них становятся участниками различных литературных встреч в России и вне ее, проводимых Союзом писателей Москвы. Сочинения иных из зарубежных русских приходят к российскому читателю со страниц альманаха «Литературные знакомства», редакцию которого Лола Звонарева возглавляет.

Игорь ДУЭЛЬ, «Еврейская панорама»