Анжела Конн | РО

Я всегда пытался понять, что происходит с человеком, когда рушится привычный мир. Особенно в старости. Когда нет сил. И времени впереди.

Закат. Не тот, который ждёт Европу, и соответственно отдельно взятого европейца, и требует от него навстречу смерти открытых объятий и безропотного служения цивилизации, как полагал философ, а молниеносный и сокрушительный, побуждаемый человеческой жестокостью.

Шпенглера мой друг не читал. Философские трактаты его не интересовали по ясной и вполне убедительной причине – он стоял на земле крепко, двумя ногами. Чёрное принимал за чёрное, белое за белое, а плохое от хорошего отличал на раз. Полутона, а тем более неуловимые оттенки, как правило, воспринимаемые натурами возвышенными и тонкими, его тоже не занимали. Мыслил и действовал настолько точно и чётко, насколько требовала профессия строителя – с прямолинейностью и выверенностью схем каркасов, стен, углов зданий, которые он возводил.

Наблюдение за ним как за индивидуумом, представляло для меня интерес по принципу «познай себя – познаешь мир», тем более, что жизнь предоставила возможность присмотреться к старшему другу с юности. Случай свёл нас, и с тех пор мы сдружились – несмотря на возрастную разницу.

Распад империи, принёсший бедствия миллионам людей, прошёлся по нему лёгким ветерком, всколыхнувший разве что шарф, уютно обнимающий его крепкую шею. Уверенность в неотвратимости перемен выковала в нём железный характер и одела в броню. Даже обширный инфаркт, настигший моего приятеля на пятидесятом году жизни, не выбил его из колеи, как и повторный, случившийся с ним спустя пятнадцать лет после первого. Это обстоятельство восхищало меня, а видавших виды врачей повергало в изумление. Они дружно в один голос включили его в список «исключений из общих правил». Причём он продолжал курить, как ни в чём не бывало, и изредка выпивать, не отказывая себе в задушевной компании, оставаясь бодрым и уверенным в своих силах, пока его не оседлала она.

В последние месяцы он чувствовал недомогание. Однажды, заметив нездоровую бледность и одышку, я посоветовал ему обратиться к врачу. «Да, да», – согласился он и, ободрённый поддержкой, стал рассказывать о перепадах сердечного ритма. Пульс то пропадал, то исчезал вовсе… Аритмия… Затруднённое дыхание… Он говорил какими-то обрывистыми фразами, как если бы не хотел показать, что его всерьёз может заботить собственное здоровье. Даже мне он не открывался полностью. Я настаивал и просил держать меня в курсе, уверяя, что это лишь профилактический визит к врачу, чего он избегал из года в год. В его-то положении…

– Ну, ты понимаешь, какие сейчас врачи, – замялся он, – невежды, – усмехнувшись, словно игра слов неожиданно позабавила его, добавил, – и невежи.

– Не обобщай! Разные врачи…Тебе что нужно? Чтобы осмотрели и назначили лечение… Не хотелось, чтобы друг, уверенный в своей неуязвимости, плыл по течению. Как будет, так и будет – почти с фанатизмом повторял он. Меня тревожила его беспечность. Цифра за семьдесят – не просто цифра, это багаж с коварным потайным дном, содержимое которого скрыто даже от владельца. Посещение врача в этом возрасте может продлить жизнь. А может и сократить… Как угадать?! Я внутренне соглашался с его скепсисом в отношении современных лекарей. Но при сбоях с непредсказуемым исходом – выход один… Да и он этого не отрицал и надеялся, что консультация доктора, вытащившего из последнего инфаркта, улучшит его состояние.

Подробности разрыва одного из клапанов сердца всё-таки жили в его сознании… Куда от этого денешься… Особенно запечатлелась картинка, когда пришёл в себя после реанимации. Как безмолвная мумия, в прострации взирал на сверкающий белизной халат, едва открыв глаза. Белый цвет приковывал внимание. Сосредоточивал. Израненные клетки глаз фокусировались в одной точке и, постепенно привыкая к свету, распределялись по объектам, попавшим в поле зрения. Спустя время он мог различить лицо, довольно приятное; тёплые и мягкие, поглаживающие, как умеют поглаживать родного человека, руки. Доверие, возникшее к ним, осталось в его залатанном сердце насовсем. И сейчас, когда раздался звоночек тревоги, оно всплыло с новой силой через тактильные ощущения, сохранившие чуткость прикосновений, и напомнило о Седе (мысленно называл её по-свойски, без чинов и отчества), спасительнице пятилетней давности… Он позвонил ей, рассчитывая, что доктор вспомнит его, хотя уверенности не было. Сколько больных прошло через её опытные руки за промелькнувшие для него пять лет… Легион!

Вспомнила! Не сразу, надо признать. Слово за слово привело к её «ах, да-да, припоминаю, продолжайте…» Разговор не был коротким, хотя приятель напирал на то, что хотел бы посоветоваться исключительно по поводу корректировки перечня принимаемых лекарств. Но после дотошных вопросов с её стороны и своих ответов, для чего пришлось завалить журнальный столик ворохом бумаг с её прежними назначениями и данными обследований, она предложила сдать анализы, чтобы иметь свежие показатели о состоянии больного. Так и сказала – «больного». Он хмыкнул, но возражать против навязанного статуса не стал. Не мог же он заявить врачу, что это слово задевает его самолюбие… Седа пообещала помочь тогда, когда перед ней будут результаты анализов. Посоветовала сделать их в её клинике.

С врачами спорить бесполезно. Или подчиняешься, или уходишь. У них тоже жизнь не сладкая. С детства рос среди них и знал о нелёгкой, порой жертвенной работе матери и старшей сестры. Для них пациент всегда был на первом месте; от «пятиминуток» на кухне за ужином, когда хирург и гинеколог устраивали разбор неоднозначных случаев из служебной практики, в нём утвердилась мысль о профессии медика, как самой гуманной. Правда, с тех пор многое в жизни изменилось… Медицина превратилась в прибыльный бизнес для вовлечённых в неё, а для пациентов – в головную боль от непомерных расходов. Теперь он должен оплачивать и анализы, и процедуры, и услуги… Его скудной пенсии может и не хватить… Но выхода нет… Надежда улучшить здоровье погнала моего друга утром в лабораторию. О его передвижениях я узнавал из телефонных разговоров.

Она взяла его в оборот сразу. Сначала он этого не понял. Впрочем, как и я. Сытый голодного не разумеет, пока самого не одолеет голод. Я находился в другой плоскости социальной иерархии – зарабатывал. Сколько и как – другой вопрос, но, если человек занят делом – уже считается успешным. Объект зависти безработных. Приятель же мой вышел на пенсию и заслуженный отдых проводил в сладостном бездействии и созерцании той жизни, нюансы которой в своё время пропустил. Новая жизнь, однако, горчила. Не той горчинкой, которая привносит некую пикантность и обостряет вкус изысканностью ощущений, а страданиями от каждодневных открытий оборотной стороны медали, которые обрушиваются на человека не столько ветром перемен, сколько возрастными изменениями. А если быть честным – и первым, и вторым вместе. Иногда наши пути пересекались, и мы перебрасывались дежурными словами на ходу, на лету, обещая друг другу встретиться и провести его в приятных воспоминаниях о молодости. Время шло, я закрутился с делами и, как это бывает, совершенно забыл об условленности. Но однажды он позвонил мне и попросил о встрече.

Кафе у городского озера в назначенный час пустовало. День ещё не перешедший в вечер… К моему удовольствию, словно составляя мне компанию в ожидании приятеля, из угла помещения раздались рваные аккорды настраиваемого инструмента. Через распахнутое окно я любовался лебедями, величественно проплывающими перед дефилирующей по краю водоёма публике. Пожилой пианист заиграл, и томный танец благородных птиц казался синхроничным звукам, полившейся из-под пальцев мелодии. Он импровизировал, но в его импровизации улавливались знакомые нотки романсов то Шумана, то Шуберта или Брамса. Эдакое попурри, сборное блюдо, смесь из пьес, подходящая для заведения такого рода. Звуковая тень мелодий скользила в воздухе, исчезала, создавая впечатление, плавно переходила во что-то другое, неуловимо аккумулируя состояние зарождающейся приподнятости вокруг ещё более чего-то приятного и светлого. Может быть поэтому, любуясь ловкостью пальцев седого пианиста, я подумал о его профессии, которая, не считаясь с преклонными годами, приносит людям радость, а ему заработок. Чего нельзя сказать об учителях, врачах, строителях, как и приятеле моём, вынужденного уйти на пенсию по сокращению, и влачить существование на жалкую подачку от государства, пытавшегося перейти к рыночной экономике.

Ежедневно я видел людей, ещё не старых, но уже не нужных, лишних для бюджета страны, однако не растративших ни интереса, ни вкуса к действительности, напротив, с огромной жаждой жить и наслаждаться. Они прогуливались по улицам города, в парках поодиночке или трогательными стариковскими шайками-лейками, дурачась и развлекая себя замшелыми историями и анекдотами, при всём том осознавая, что отныне обречены на одиночество с ностальгией о прошедших днях. Мучительно смотреть на мужчин, отошедших от дел. Переживания женщины связаны с потерей привлекательности с возрастом и изменениями во внешности; мужчину же угнетает отстранение от привычной работы и как следствие – потеря заработка. Уходя на покой, сильная половина человечества чувствует совершенную растерянность, если не находит себе применения, что случается в основном с людьми, не занятыми наукой или творчеством. Я с ужасом думал о том, что в скором времени, хочу я того или нет, пополню ряды страдальцев, оказавшись на обочине по старости.

Ощущение от музыки, рассыпающейся на части под мои невесёлые мысли, не дали заметить приятеля, незаметно подошедшего к моему столику. Он появился словно из-под земли; обдал знакомым запахом недешёвого одеколона, капельки которого, по всей видимости, остались у него с лучших времён. Когда-то он мог позволить себе подобную роскошь… Улыбнувшись, протянул руку. Внешне выглядел по-прежнему уверенным в себе человеком, но после первых же слов, произнесённых им, я усомнился в этом.

– Отныне называй меня Ро, – заявил он неожиданно для меня с вольтеровской усмешкой, и на мой вопрошающий, полный изумления взгляд, ответил:

– Больше, чем эти две буквы, я не заслужил. Ро — реликт общества! (Реликт — (от лат. relictum — остаток) — организм, вещь или явление, сохранившиеся как пережиток минувшего, как остаток далекого прошлого).

– О чём ты? Не понял…Я лукавил. А сам внутренне поразился тому, как мой друг изменился. Внешний лоск оказался обманчивым, – в чём пришлось с грустью убедиться после его первых слов – внезапно померк от признания в собственной уязвимости… Непроницаемая броня зигзагнула трещиной… И как странно совпали наши мысли, с одной разницей: он обозначил явление с выброшенными за борт людьми фразой – реликты общества. Кажется, я становился свидетелем сильного внутреннего надлома…

– Ты поверишь в то, что я могу оскорбить женщину? – В его глазах застыло смятение, а под ним боль, боль, боль… Ему не терпелось излить душу. Всегда сдержанный и степенный, он сейчас являл собой полную противоположность того, кого я знал.

– Не представляю этого, – ответил я, пододвигая к нему бокал с коньяком. И это было чистой правдой. Не только женщину, а муху он не мог обидеть.,

– Тем более, если женщина – врач… – не успокаивался он. К врачам, как я сказал, он испытывал благоговейное чувство не только потому, что они дважды спасли его, но и потому, что его мать, сестра и даже зять были медиками.

– Но я это сделал! Она меня довела…

Рассказывая о своих злоключениях, как о казусе, нелепости, чему невольно оказался свидетелем, а не участником, он, дистанцируясь от себя, представил историю с врачом, как случившуюся не с ним, и всем своим видом отрицал вовлечённость в неё. Была ли это защитная реакция? Возможно. Передо мной или перед собой? Наверно, и то, и другое… Даже лексический манёвр не скрывал той удручённости, которая тихо терзала его. От первого лица он перешёл к третьему, употребляя местоимения «он», «она», а я, не перебивая, представлял Седу, ловкими движениями пальцев тасовавшую ответы анализов. Словно манипулировала колодой карт, задавая вопросы:

– Здесь всё? Как я сказала? – Пока она изучала бумаги, он не спускал с неё глаз. Пять лет не прошли даром для доктора, – мелькнуло у него, – оно и понятно, работа нервная… Лицо в морщинах, лоб в складках, угрюмое выражение… не такой он представлял её увидеть. Да, время состарило, измени… – порванное недовольным голосом слово повисло в его мыслях обрывком.

– Как плохо! – не поднимая головы, воскликнула Седа и тут же повторила, – всё плохо!

Он замер.

– Что, доктор, конец мне? – побледнев, Ро, тем не менее, пробовал отшутиться.

– Кардиограмма плохая, смотрите сами, – и, проводя алым ногтем по линиям вздыбившихся вверх зубцов и спадов работы его сердца, объяснила, – здесь учащение, а дальше и вовсе ритм пропадает… – Посыпались непонятные термины, от которых у него закружилась голова. – Иначе и быть не может, — не беря во внимание его внезапную бледность, продолжала словесную экзекуцию, переключая бегающий взгляд на ответы из лаборатории – калий зашкаливает… О, а холестерин! – Он качнулся и в изнеможении откинулся на спинку стула, прошептав: – Что же делать? – Улыбка исчезла. Он растерянно смотрел на неё. – Что же мне пить!

Доктор обречённо развела руками… – Картина не ясна… Требуется холтер-мониторинг. – Она сжала тонкие губы. – Так… и холестерин спустить! – Командные нотки в голосе… – большинство врачей говорит повелительным тоном. – Вот, – черкнула она на рецепте, – купите эти таблетки, да… и сядьте на диету… Моя подруга исключила из рациона картошку и избавилась от перебора калия… – Он с недоумением воззрился на неё, чувствуя, как в груди появилось глухое раздражение от последнего предложения. Какая подруга! При чём её подруга! Он пришёл к доценту, заведующей отделением клиники за профессиональной консультацией, а не за досужими сплетнями между соседками с лестничной площадки…Оплатив консультацию, Ро (подыгрывая другу, отныне обращаюсь к нему аббревиатурно) вышел из кабинета с понурым видом, словно провинился – озадаченный и сникший.

Сказавший «А», говорит и «Б». Отступать некуда, да и не в его характере. Взяв себя в руки, стал готовиться к предстоящему холтеровскому исследованию сердца. Мудрёное занятие съело весь вечер. Обильно намылил торс и принялся за бритьё. Электроды к коже завтра должны присосаться без помех. Побрился тщательно, водя бритвой вдоль и поперёк несколько раз, принял душ и лёг спать.

– Утром же, когда я оказался в её кабинете, – продолжал мой друг, сбросив грамматическую вуаль сменой третьего лица на первое, – я понял, что уважаемый мной доктор хочет использовать меня в качестве куклы, показывая студентам, как следует крепить электроды на теле. Мне это не понравилось. Раздеваться перед молодыми людьми в смешках и галдеже, хоть и до пояса, в мои планы не входило. А ей не понравилось то, что я обратился к студентам с просьбой покинуть кабинет на время процедуры. Метнула исподлобный взгляд, но промолчала. Резкими движениями лепила к моей беззащитной груди присоски электродов, издающие противный чмокающе-чавкающий звук и, зацепив за пояс регистрирующее устройство, буркнула: «Оплатите процедуру… За ответом придите через сутки».

Я не выдержал:

– Доктор, вы назначите лечение? Продолжать мне «конкор» и в какой дозе?

– Да-да. Я же вам сказала! После обследования…

День и ночь напролёт, опутанный проводами и мыслями, мой друг не находил себе покоя, пока не встретился с врачом. Он с досадой вспоминал её слова «плохо, очень плохо». То, что плохо, он и сам знал. Стоило идти к кардиологу, чтобы услышать эти слова? Мало того, что денег лишился, так ещё и доверие к ней утратил. Она даже не удосужилась измерить давление, послушать пульс…

– Куда делся профессионал? Неужели настоящая медицина кончилась? – с отчаянием в голосе он задавал вопросы, ответы на которые не знал и я. Где то золотое слово, что лечит больного? Никакие лекарства не в состоянии помочь, если не вдохнуть в человека надежду. Обложили себя мониторами, приборами, датчиками… Остаётся вместо живого врача поставить робота, пусть себе ставит диагнозы на основании цифр и графиков…

Я понимал его и жалел. Теперь передо мной сидел человек, сразу и необратимо состарившийся, и что давило мне грудь – сломленный. Исчезла былая уверенность, и не только в себе. Правда, он пытался иронизировать, но эта ирония скорее походила на сарказм, особенно, когда он негодовал, что Седа только и делает, что подсчитывает барыши с таких же бедолаг, уподобляясь мелкому лавочнику из фруктового ларька. Его симпатии исключительно на стороне торговца, так как тот не скрывает, что торгует, – уверял меня друг в своём уважении к честному труду, – он делает своё дело открыто, без подмены одного другим, к тому же фрукты приносят гораздо большую пользу, нежели препараты сомнительного качества. Кстати, один плюс во всей этой истории он отметил, пусть и с вымученной улыбкой: на яблоках сидит уже несколько дней. Холестерин снизился, пульс выправился. Он лучше себя чувствует. Только слова «плохо, всё плохо» застряли в нём. Я пытался взбодрить его, придать духу, присутствием которого он раньше, не ведая, что на него равняются, действовал на людей.

Сцену следующего дня, когда Седа освобождала его из пут проводов с хлюпающим звуковым сопровождением и касаниями к коже отталкивающе холодными руками, он досказал мне уже по телефону. Пересказал их разговор нехотя, унылым голосом подтверждая мои худшие опасения – мой друг никогда больше по своей воле не обратится к врачу.

Последней каплей, переполнившей его терпение, стали слова:

– Ничего хорошего не могу сказать… Назначить лечение тоже не могу! Вам следует пойти к аритмологу. Он установит причину перебоев сердца. Но для этого понадобятся новые обследования, которые сам и назначит… – Бросив молниеносный взгляд на Ро, доктор опустила глаза, зашуршала бумагами. – У нас нет этого специалиста, вам придётся посетить другую клинику.

– Почему же Вы не направили к нему сразу? – зло спросил Ро, чувствуя, как обычная сдержанность покидает его. Тут до него окончательно дошло, что его просто «разводят на бабки», как сказал бы его шестнадцатилетний внук.

– Хотела помочь…

Он прервал её, уже не скрывая раздражения:

– Не видно! Дайте мои бумаги! Собрав со стола кучу вперемешку рассыпанных ответов анализов и заключение проведённого ею обследования с рекомендацией другого специалиста, он пошёл к выходу. Под колючим взглядом женщины. Которая вдруг стала для него очень неприятна. Листы в его руке жалко подрагивали. Взявшись за ручку двери, внезапно обернулся.

– Не могу уйти, не сказав… Если промолчу – лопну! Получу третий инфаркт… Вы у меня отняли время, испортили настроение, заставили понести расходы за неполученную помощь! Вы не помогли мне как врач. Вы как специалист расписались в своём непрофессионализме. Это, а не что иное… Расстроило меня… Больше всего… Я всё же надеялся, думал, что врачи – особенные люди… Что сохранили в себе уважение к своей профессии, увы! Обречённо махнув рукой, пошёл к выходу.

Вдогонку, захлопывая за собой дверь, услышал довод, приведший его в ярость:

– Но такого лекарства нет… Я же не экстрасенс.

Ро развернулся, подошёл, окинул напрягшуюся под его пронзительным взглядом женщину и, внезапным рывком срывая с неё медицинский халат, скомкав, выбросил его в открытое окно со словами:

– Теперь и не врач…

Уходя, не сдерживаясь, цедил сквозь зубы:

– Тварь, тварь, тварь…

Анжела Конн