Соломон Воложин | Прочтение

Всё будет по-старому.
Чехов. «Дядя Ваня»

Ну вот зачем, давая панораму сада в телевизионной версии спектакля 1986 года «Дядя Ваня» БДТ в постановке режиссера Георгия Товстоногова с Олегом Басилашвили в главной роли, вот зачем было вводить закадровый вальс?

В тексте пьесы его нет:

«Сад. Видна часть дома с террасой. На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. – Третий час дня. Пасмурно».

Нет, если надо развлечь телезрителя, то, конечно, почему не ввести музыку. А что надо зрителя не развлечь, а довести до предвзрыва от скуки – на то плевать. Или режиссёр надеется в будущем этим вальсом, повторяющимся и повторяющимся, нам, зрителям, покапать-таки на мозги, чтоб мы взвыли от тоски?

Чехов, по крайней мере, со своей стороны старается, нагоняя скуку:

«Астров (няне): …За все время, пока мы с тобою знакомы, у меня ни одного дня не было свободного. Как не постареть? Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна…».

Минор слов и повторяемость.

«Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю…».

И – смерти, смерти, смерти – по работе-то докторской.

У Чехова «Астров (ходит возле)» няни. Глагол многократного действия работает на скуку. А в телефильме этот Астров не ходит монотонно, а сперва никого не видно, а только слышно, и камера осматривает комнату за комнатой, предметы в них, что на скуку не тянет. Астров же сам сперва как бы подымает голову от дремоты в плетёном кресле у дома. Потом подымается с него. Это отражается в стекле двери. Потом он идёт сквозь кусты. Потом останавливается на свободном пространстве и с повышенной убедительностью, будто няня не согласна, вещает о негативном. Что смазывает значение слов о негативном, вперёд выставляя энергию произношения.

Читая Чехова, представляешь задумчивую беседу. А тут – чуть не крик.

Нет, я понимаю, артисту надо играть. Но режиссёр-то что моргает? Чего он актёру позволяет выпендриваться? Разве с такими отвлечениями мы, зрители, дойдём до предвзрыва от скуки?

Наконец, Астров начинает ходить, как маятник, влево и вправо. Но этого хватает на два цикла. После чего он останавливается, поворачивается «к нам» и опять говорит по-ораторски.

В кадре мелькает прекратившая вязать няня, которой (по лицу видно) скучно слушать оратора.

Болтовню пустую, что ли, хочет заклеймить Товстоногов?

Астров (Лавров) садится. Крупный план. Красавец. Одет в белую тройку. – На такого просто смотреть – не заскучаешь. Жестикуляция. Мимика. Разнообразие ежесекундное. Фонтанирующая жизнь. А слова – негатив, негатив. Не доходят. Не то, что просто чтение пьесы.

Стал говорить для себя. Самоотчёт. – Тоже нечто иное, чем прежде – разговор с няней.

Только вот это играется точно:

«Вот разве тебя только люблю. (Целует ее в голову.) У меня в детстве была такая же нянька».

И дальше опять ораторство. О негативном.

Дальше – первое приобщение нас к Вечности:

«…Сел я, закрыл глаза – вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут!

Марина: Люди не помянут, зато бог помянет.

Астров: Вот спасибо. Хорошо ты сказала».

Призна`юсь: если б я не знал пафос творчества Чехова, я б этого залёта не заметил бы. А в телеспектакле залёт и вовсе не заметен. Хоть и с грустью отвечает Астров религиозной няне, которой хорошо с её религиозностью.

И куда это залет у Чехова, спросите. В иномирие. В метафизическое. Принципиально недостижимое. Ибо даже и в человеческой истории в Этом мире справедливости нет. Вот: через двести-то лет история-то могла б сохранить имя выдающегося врача и число людей, спасённых им. Но. Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше. Как няня на обратное надеется. И бежать тогда остаётся только в принципиально недостижимое метафизическое иномирие. Таков подсознательный идеал Чехова.

Но он остаётся непроявленным в явлении первом первого действия телеспектакля. Горестная интонация Астрова вряд ли могла быть адекватно понята зрителями. Большинством уж точно – при таком брызжущем разнообразии игры Лаврова.

Что: Товстоногов имел целью заклеймить пустых болтунов? Когда дядя Ваня (Басилашвили) закатил истерику, жалуясь на профессора, то на самой высокой ноте встрепенулись куры на насесте. И правда, ведь 1986-й год на дворе. Всё кругом переворачивается от горбачёвского УСКОРЕНИЯ. Вспыхивает надежда на спасение социализма. «…лившаяся из каждого утюга пропаганда выносила советским гражданам мозг словечком «ускорение». Для обывателя это было просто ни о чём» (https://visualhistory.livejournal.com/1606419.html). Товстоногов же не обыватель. Он – против обывателя. Он – конструктивен. Он – за поворот к настоящему социализму, – дальше я домысливаю (проверка будет потом), – в котором каждый день увеличивается самодеятельность за счёт государства и тоталитаризма вплоть до их исчезновения и замены на прудоновскую федерацию федераций, что и станет наступлением коммунизма, где неограниченное Потребление не действует, а действует принцип «каждому – по разумным потребностям». И среди первых – будет не труд (как врут так называемые марксисты в СССР, а жизнь в творчестве и в сотворчестве – в искусстве, преимущественно – в неприкладном, тончайшем, езде в незнаемое, а не в прикладном, усиливающем знаемое.) – Товстоногов – конструктивен. И материальное горбачёвское ускорение для него – не то, что надо, ибо находится в русле всё того же неограниченного Потребления. Капитализма, по сути. (К чему Горбачёв и привёл нас в итоге.)

Но Чехов-то не конструктивен!

Самый конструктивный у него, Астров, неутомимый в медицине и в лесонасаждении, неутомим – по инерции. Все остальные – дядя Ваня, профессор, приживал Телегин – омерзительны, каждый по-своему (их деятельность, в прошлом – не видна, да и нет её в «эти» дни). Так это для того, по Чехову, чтоб обанкротить деятельного?

А у Товстоногова не Горбачёва ли образ в Астрове, кипящем в действии пустом… Ибо менять надо не материальное, а духовное. Современным Товстоногову мещанам-то, как Телегину, непонятны все мучающиеся, но о них и говорить нечего (как не в фокусе этот Телегин, удовлетворённый любой жизнью).

Для Чехова дядя Ваня, наверно, был образом разгромленного революционного народничества. Дядя обожал профессора, работал на него. А оказалось, что тот – пустышка. Остатки народников после разгрома исповедовали теорию малых дел – образ их – Астров. Но всех их обоих Чехову надо было дискредитировать. Радикально, унесясь в иномирие.

Но образы иномирия даны только в связи с Астровым, ещё деятельным. – Вот очередной образ:

«Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней. Мне кажется, что если бы вот Елена Андреевна захотела, то могла бы вскружить мне голову в один день… Но ведь это не любовь, не привязанность… (Закрывает рукой глаза и вздрагивает.)

Соня: Что с вами?

Астров: Так… В Великом посту у меня больной умер под хлороформом».

И этот образ опять, чтоб понять, надо знать подсознательный идеал Чехова. Лавров не знает, и потому играет не то, что у Чехова. Лаврову вдруг на долю секунды становится дурно, и он теряет равновесие, но хватается за дверцу шкафа и удерживается на ногах. А перед этим он много пил, чего нет в тексте Чехова. В телефильме представляется, что он от выпитого покачнулся.

А у Чехова Астров вздрагивает от соседства красоты и смерти. – В чём дело? – А вот в чём. Красота подвигает на безумство, граничащее со смертью, и тем делающее миг счастья парадоксально соизмеримым с Вечностью, что и есть образ иномирия.

Пьяная потеря равновесия Астрова у Товстоногова есть что? Импровизация Лаврова или задание режиссёра? Если задание и сознательный уход от Чехова, то, не исключено, что такой Астров просто не знает, что творит. Как Горбачёв. Который врал после всего, что в поездках по западным курортам пришёл к мысли, что надо от советского социализма отказаться, коммунистическую партию переименовать в социалистическую, отдать власть капиталистам, а социалистической партии назначить лишь следить, чтоб капиталисты не слишком обижали трудящихся. Врал. А на самом деле так думал Яковлев, а не он. Он же – с ускорением – думал всё-таки социализм (лжесоциализм) причесать на капиталистический лад (это называлось конвергенцией социализма и капитализма и соцализмом с человеческим лицом). И Товстоногов Горбачёва не одобрял образом пьяной потери равновесия Астрова.

Следующее отклонение Товстоногова от Чехова в музыкальном обрамлении такой сцены:

«В саду стучит сторож.

Елена Андреевна: Давно уже я не играла. Буду играть и плакать, плакать, как дура. (В окно.) Это ты стучишь, Ефим?

Голос сторожа: Я!

Елена Андреевна: Не стучи, барин нездоров.

Голос сторожа: Сейчас уйду! (Подсвистывает.) Эй, вы, Жучка, Мальчик! Жучка!»

За кадром звучит фортепиано, та вещь, которую намеревалась сыграть красавица, смутно чувствующая, что влюблена в доктора. Музыка-порыв.

Она в Астрове ошибается так же, как когда-то ошиблась в профессоре. – Музыка души оборвана. И не только тем, что муж не разрешил ночью играть. Обрыв звучания души случился до запрета мужа.

А читая дальше, стало ясно, что я ошибся с её ошибкой в Астрове. Он ей интересен не деятельностью своей, а раскованностью, которая может быть вдруг обращена на что угодно. Может, и на неё. Стало это ясно из чтения того, что Товстоногов пока выпустил:

«Я понимаю эту бедную девочку [Соню]. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют, спят, иногда приезжает он, не похожий на других, красивый, интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный… Поддаться обаянию такого человека, забыться… Кажется, я сама увлеклась немножко. Да, мне без него скучно, я вот улыбаюсь, когда думаю о нем… Этот дядя Ваня говорит, будто в моих жилах течет русалочья кровь. «Дайте себе волю хоть раз в жизни»… Что ж? Может быть, так и нужно… Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете… Но я труслива, застенчива… Меня замучит совесть… Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед Соней на колени, извиняться, плакать…».

Это – образ недоницшеанства. От ницшеанства с его принципиально недостижимым метафизическим иномирием отличается, наоборот, достижительностью на Этом свете, которого покидать не нужно. А нужно хватать. Неограниченно. Даешь вседозволенность! Враг – мещанство, ибо серое, а идеал – супермещанство, сверхчеловек. И плевать на всех и всё! (Это – как отличие Гитлера-человека от Гитлера-живописца.)

Для Чехова, ницшеанца настоящего, было ненавистно недоницшеанство. Поэтому он и ввёл подноготную красавицы в монологе – чтоб провалить её идеал. И потому у него главный герой – дядя Ваня, полностью неудачливый вариант недоницшеанства.

А Товстоногову, борющемуся с кипящим в действии пустом Горбачёвым-Астровым такая Елена Андреевна ни к чему. – Вот он её монолог и опустил (пока). Он не смел переименовать пьесу в «Астров», но у него главный герой – Астров. Он монолог Елены Андреевны превратил во внутренний монолог, перебивающий для нас рассказ Астрова о своей лесоводческой деятельности. Он превратил её в человека, ошибающегося в Астрове-деятеле. Недоницшеанство её меркнет на фоне речи деятеля. А заглушаемый слышимым нам её внутренним монологом Астров представлен явно болтуном, кипящим в действии пустом.

Чего я не знаю, это зачем Товстоногов ввёл бой часов, когда целуются Астров с Еленой Андреевной, когда он назначает на завтра ей свидание и когда входит в комнату дядя Ваня. У Чехова этого нет. У того надвременье – подсознательный идеал (как вид иномирия). – А и в самом деле: чего Чехову уноситься тут в свой идеал? Терпит крах ненавидимое им недоницшеанство, очередное, эта скучная суета сует людишек на Этом свете. Самое страшное – впереди: когда откроется бесконечность этой суеты на Этом свете.

Иное дело Товстоногов. Он своей волей поверг ненавистных ему поклонников вседозволенности. Его бой часов – как явление Командора к донне Анне и Дон Жуану. Товстоногов – нравствен. Нравствен той нравственностью, какая у большинства. Нет, не как мистический Командор, а обычное время наносит свой удар по сверхчеловекам загребущим.

Но.

Для Товстоногова самое страшное, что лопнет эта суета и всё потечёт по-старому. И на что тогда надеяться Товстоногову? – На сверхбудущее.

Вот суета и доведена до апогея. Профессор вздумал продать имение. Идиот, ничего не умеющий. А Дяде Ване с Соней куда? Он стреляет в профессора. И убить не умеет. Не попадает. Профессор с женой бегут из имения. Дядя Ваня стащил морфий у доктора и не отдаёт.

Когда к ним входит Соня, Товстоногов опять даёт бой часов, которого нет у Чехова. Они опять символизируют обычность. Она, ненавистная – всё-таки залог лучшего сверхбудущего для Товстоногова.

А у Чехова – без боя часов – всё (повторяющееся) довести призвано нас до упоминавшегося выше предвзрыва, сила которого мыслится такой, что все унесёт вон из Этого мира в иномирие.

Впрочем, ещё один образ иномирия прорывается в текст Чехова:

«Астров: Как-то странно… Были знакомы и вдруг почему-то… никогда уже больше не увидимся. Так и всё на свете…».

Разновидность всё той же общности навсегда исчезающего мига и метафизического иномирия. Но кто это замечает в телеспектакле… Тем более, что эти слова у Товстоногова сопровождаются умиротворяющей музыкой (идеал благого для всех сверхбудущего частностью имеет Царство Божие на небе с бесплотными душами прощённых, а другой частностью – коммунизм на земле).

Я опять не понимаю, зачем Товстоногов дал бой часов при общем прощании всех со всеми при отъезде профессора с женою. – Чтоб сказать, что ли, что время – лечит. И даёт возможность дожить в этой скуке аж до благого для всех сверхбудущего? И умиротворяющая музыка у Товстоногова завершает эту сцену в подтверждение моей догадки.

А дальше, под слова: «Работать, работать…», – тикают часы, которых нет у Чехова.

На карте Африки, бессмысленной здесь на стене, Чехов взял реванш у Товстоногова, не осмелившегося её проигнорировать. Смысл – что бессмысленна жизнь на Этом свете с этой работой, якобы полезной или бесполезной.

Или нет? Не сдаётся Товстоногов, опять вводит бой часов. Умиротворяющий.

А когда умиротворяюще, уповая на Бога, говорит о сверхбудущем Соня, Товстоногов опять спорит и вводит светскую музыку.

И вместо чеховского «Телегин тихо наигрывает» Товстоногов даёт громкое и бравурное бренчание.

Соломон Воложин