«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Читателю, знакомого с ранней, доэмигрантской поэзией Иосифа Бродского сравнение его стихотворения «Остановка в пустыне» с рассказом о подготовке к концерту классической музыки в «Репетиции оркестра» кажется тем, что уже однажды, задолго до премьеры фильма Феллини, было пережито в стихотворении тогда еще советского поэта.1966 годом датируют при публикации стихотворение Бродского «Остановка в пустыне».
Написанное свободным стихом, трехчастное, с повторением в финальной строфе первой строки, стихотворение «Остановка в пустыне» есть попытка описать событие, невольным, но чутким, сочувствующим свидетелем которого был Иосиф Бродский. Заходя в гости в татарскую семью (еще один аспект расширения авторского представления о религиозном чувстве, что подтверждено будет канонически известными строчками, намек на что есть в стихотворении «Речь о пролитом молоке», например), он видит как на его глазах мерно и грубо разрушается греческий храм. На его месте хотят построить концертный зал (чем не предвестие «Репетиции оркестра», только с обратным отсчетом). Герою стихотворения больно смотреть на то, как ради храма (!) культуры разрушается храм веры. Сама ситуация разрушения чего-то конкретного, поскольку реальное он переводит в сравнение, которое становится метафорой безверия, бездарных перемен к лучшему с точки зрения господствующей идеологии. Он приходит на развалины последнего и переживает удивительное чувство связанности этих рукотворных руин с вечностью, а себя участником того, что выше и вневременнее новой стройки на месте поверженного храма. Перед нами поэтическая медитация на тему религиозного чувства. В чем-то она наивна и прямолинейна, в ней нет перехлеста эмоций в отрицании возникающего новостроя. В ней есть обозначения чувства вины, вписанность своего «я» в многотысячелетнюю историю культуры и религии. Поразительно, как поэт органично и убедительно противопоставляет число местоимений, говоря от себя и «мы», и «я». Это не легкое, лирическое ты и вы в одноименном стихотворении жизнелюбивого, но не лишенного романтической меланхолии Пушкина. Мы у Бродского говорится не о поколении своем, и даже не о стране, которая на смену одной вере принесла веру другую, использовав по полной программе достижения своей предшественницы. Бродский имеет в виду здесь тех, для кого религиозное чувство – не пустой звук, а насущная и каждодневная потребность. (При этом заметим, что у самого поэта религиозное чувство складывалось непросто и долго, что выражено в его известных стихотворениях и в прозаических эссе, например, в цикле «Рождественских стихотворений», в «Исааке и Аврааме», «Сретенье» и других) А, когда он говорит я, то здесь есть указание на определенное время и место, на личное ощущение ответственности за происходящее на его глазах, указание на то, что вера, как бы массова и долговременна исторически ни была, есть акт личного самоосуществления, проживания собственной жизни в границах богоискательства. И это сосуществование «мы» и «я» есть контрапункт в том, как звучит стихотворение, подобное музыкальному произведению.
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
чтобы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это храм,
и храм искусства.
…………..
И я – сквозь дыры в алтаре –
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
…………….
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще – вне Греции – их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести — уже совсем другое.
……………………
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Бродский не отвечает на поставленные им самим вопросы, не обостряет ситуацию до нелицеприятного вывода. Но само описание увиденного и пережитого им, как будничная примета его настоящего, обращает внимание на себя не только искренностью и некоторой прямолинейностью своей, но и тем, чем стала для поэта тема выбора веры, принадлежности к той или иной религии. На этот счет существует ряд его поэтических и прозаических высказываний. И все же – вера есть сугубо личное, даже интимное чувство. И поэтому она всегда больше, чем о ней говорится ее приверженцем от своего имени. И в контексте данного стихотворения поэтому интересны те аллюзии, которое оно вызывает в контексте того, что было Бродским написано на протяжении почти тридцати лет после его создания, и того, как оно теперь вписывается не в литературную традицию, а в общекультурный контекст. Несомненно, по всему есть почти буквальное совпадение поэтической интонации Бродского с киноинтонацией Феллини, что говорит о перекличке гениев, вне зависимости от того, знал ли знаменитый кинорежиссер о стихотворении знаменитого русского поэта. Бродский пишет о смене эпох, о том, что на смену замкнутости, с которой ассоциировалась в советское время религия в ее культовой части, приходит раскрепощенность, культура, которая, по мысли ее пропагандистов, позволяет, не покидая своей страны стать современником зарубежных премьер. Другое дело, что смена традиций происходит так страшно и примитивно. В данном случае не имеет принципиального значения, учитывал ли Бродский слова коммунистического гимна, в котором говорилось о том, что старое надо сровнять с землей и на его месте возвести что-то новое (Бродский нередко откликался на злободневные события, но публицистичность его стихов, благодаря широте авторского мышления, преодолевала узкие рамки идеологичности и выходила к обобщению, к размышлению о вечном, которое включает в себя и суетное). Но в его стихотворении эта программность тезисов «Интернационала» показана достаточно реалистично и зловеще. Причем, поэт не сетует на то, что появится на месте храма – концертный зал, поскольку для него очевидно – и об этом последняя часть стихотворения – что замена одного другим заслужена, как следствие потери веры, вообще потери чего-то индивидуального, особого в этой заидеологизированной атмосфере происходящего в стране. И разрушение греческого храма в православной стране есть показатель воинствующего атеизма, борьбы с инакомыслием, дошедшей до своего самого жестокого проявления. (Примечательно, что Кирилл и Мефодий перевели Библию на старославянский язык именно с греческого варианта ее, с Септуагинты, то есть с текста, который был переведен на греческий еврейскими мудрецами по предложению египетских правителей). Таким образом, когда Бродский пишет о том, что «так мало греков в Ленинграде», он имеет в виду, конечно же, не национальную принадлежность горожан, а нечто большее, что развито, повторим, в финальной части стихотворения. Здесь Бродский пишет о том, что утеряна вера и за это наступила расплата в виде разрушения церкви. Значит, она не так была посещаема, не так была поддержана молитвами прихожан, чтобы не смочь противостоять сносу ее. Конечно, трудно представить, чтобы в Ленинграде в конце семидесятых годов кто-то смог выйти с демонстрацией против сноса храма – до 1968 года с его откликом на ввод войск СССР в Чехословакию было еще два года, да и протест против этого был подавлен властями достаточно жестоко. Бродский тем не менее пишет о равнодушии, о том, что спокойное приятие противоестественного, злого и мерзкого есть потворство ему, что не сеть протест против власти, а есть попытка обратиться к читателю, как к тому, для кого это небезразлично и имеет значение.
Стихотворение «Остановка в пустыне» само по себе, и без соотнесения с фильмом Феллини «Репетиция оркестра» могло бы стать поводом для разговора отдельного и подробного. Чего стоят, например, внутренние переклички его с предыдущими и последующими стихотворениями Бродского. Но все же хочется сказать несколько слов и о его названии, которое отсылает к библейскому тексту, к Пятикнижию и не только к нему. Известно, что, когда иудеи вышли из Египта после четырехсотлетнего плена, они сорок лет двигались по пустыне. До Земли Обетованной они могли бы дойти гораздо быстрее, но движение к ней растянулось на четыре десятилетия, которые необходимы были, чтобы избавиться от маловеров и вероотступников. В пустыне им сопутствовало присутствие Всевышнего. По его знаку они останавливались в пути или начинали движение дальше. То есть остановка в пустыне есть этап движения к Земле Обетованной, к тому, чтобы жить в полном соответствии с религиозным чувством, с законами, данными свыше для исполнения. Следовательно, это не просто передышка в дороге, а этап духовного становления, движение к новым испытаниям и обретениям. С собой они несли части переносного Храма, чтобы во время стоянки собрать его на новом месте. Этот процесс разбирания и возведения Храма в пустыне был важен в том же контексте формирования религиозного сознания. Суть его в том, что без веры невозможно войти в Землю Обетованную, и переносной храм есть постоянное напоминание о связи со Всевышним. И это мог иметь в виду Бродский, включая библейское содержание в подтекст своего стихотворения «Остановка в пустыне», ведь оно именно подтверждает эту изложенную в Пятикнижии простую и бесспорную истину. Однако было бы слишком большим упрощением считать, что, опираясь на злободневный сюжет, поэт написал нечто на библейскую тему. Так, в «Исааке и Аврааме» он очень близко подходит к содержанию финальной части одной из глав книги в Пятикнижии. И все же его интересует не перевод, не изложение событий, не переложение их в рамках сегодняшнего прочтения священного текста, а размышление о вечном с помощью известных читателю примеров. Разрушение церкви в Ленинграде – тоже известный читателю пример. Вполне вероятно, об этом с пафосом и демагогией писали местные газеты И Бродскому важно было через общеизвестное выразить то, что интересно могло быть не только ему. Возможно, именно поэтому по данному стихотворению назван был и вышедший за пределами СССР его сборник. И дело тут не только в том было, что западному читателю библейские ассоциации могли быть ближе и знакомее, а в том, что религиозное чувство есть как раз то, что поистине преодолевает границы и расстояния, связывая людей экуменически и гуманистически. И это могло быть чрезвычайно дорого Иосифу Бродскому, когда он обращался к своим читателям здесь и там, возвышая голос до патетики и пророчества.
Важно подчеркнуть, что стихотворение Бродского «Остановка в пустыне», раннего периода, первого десятилетия его творчества, соединило в себе в собранном виде темы, которые на протяжении всего дальнейшего творчества поэта будут для него важны и актуальны: вера, религиозное чувство, архитектура, Ленинград.
Так или иначе, они получили затем развитие в написанном Бродским. Например, известны его строки в стихах и в прозе об архитектуре («Роттердамский дневник», «Набережная неисцелимых», в которой речь идет о феномене любимой им Венеции). Греческая тема возникла в его произведениях размышлениями о судьбе современного греческого поэта Кавафиса, в эссе о путешествии в нынешний Стамбул. О вере он размышлял также последовательно и вдумчиво, как и об архитектуре.
Таким образом, стихотворение «Остановка в пустыне» явилась в некотором роде кульминацией, этапом его литературной деятельности в России до эмиграции, синопсисом сделанного им после вынужденного отъезда из СССР.
Подводя итог, скажем, что речь в нем шла не о сравнении Феллини с Бродским . Хотелось подчеркнуть, что мировая культура есть открытое пространство, в котором возможны поразительные совпадения и случайности , разнесенные друг от друга временем и пространством, однако совпадающие в восприятии читателя, зрителя, современника их и того, для кого они открываются после, постфактум как единое целое в мировой культуре.
Илья Абель