Борис Вольфсон | После постмодерна

Об авторе

Борис Ильич Вольфсон родился и живет в Ростове-на-Дону. После окончания аспирантуры занимался научной работой в НИИ механики и прикладной математики Ростовского госуниверситета, преподавал в созданной при его участии школе. В настоящее время работает в издательстве учебной литературы «Легион», руководит летней школой для одарённых детей «Надежда». Автор научных работ по прикладной математике и педагогике, школьных учебников математики. Стихи пишет всю жизнь, но печататься начал только в 2000 году. Помимо многочисленных публикаций в бумажной и электронной периодике, а также в коллективных сборниках и антологиях, к настоящему времени выпустил восемь книжек стихов и микропрозы. Член Союза российских писателей. Член редколлегии литературного альманаха «45-я параллель».

После постмодерна

***

А теперь зачехли окуляры Цейса:
то, что ты разглядел, – миражи и ложь, –
и отставь ружьё, во врага не целься:
всё равно в себя попадёшь.

Самолётик вырежи из газеты
с описаньем гибельного пике.
Не жалей, что слова подобрал не все ты:
всех, что надо, нет в языке.

Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,
но не просит крошек с твоей руки.
А понять друг друга уже едва ли
вы смогли бы – так далеки.

Так что боль уйми и начни сначала,
в воду брось ключи, а не горсть монет, −
уплывай, забыв даже вид причала,
зная, что возвращенья нет.

Из Уистена Хью Одена

Out of it steps our future, through this door
Enigmas, executioners and rules…
Wystan Hugh Auden. The Door.

Изъеден молью выцветший ковёр,
хлеб зачерствел, покрылась пеплом страсть.
Грядущее крадётся к нам, как вор,
чтоб наше настоящее украсть.

С ним затевать нелепо разговор,
писать стихи и умолять: прочти.
Грядущее крадётся к нам, как вор,
а взять у нас и нечего почти.

И осознав, что тратит время зря,
грядущее, скривив в усмешке рот,
пройдёт бочком по кромке октября
и нас с собой в ноябрь не заберёт.

Крадётся не оно, а мы к нему.
Ему ж пожива эта ни к чему

Секвойи

Видишь, я стою босой
перед вечностью…
Юрий Кукин

Без какой-либо рисовки,
с босотою не родня,
я стою, надев кроссовки, ‒
вечность смотрит на меня.

Царь природы или червь я,
ей, конечно, всё равно.
Эти гордые деревья
здесь поставлены давно.

Их величественной лени
отхлебнув хмельной настой,
опускаюсь на колени
перед грозной красотой.

Жду условленного знака
приобщенья к их мирам,
понимая: здесь, однако,
не гостиница, а храм −

контражур лиловой хвои,
райский облачный уют,
до которого секвойи
так по-свойски достают.

Я ж, закончив путь неблизкий
и смирив былую прыть,
как школяр, учу английский,
чтобы с ними говорить.

***

Июль сибаритствует – зелень, жара,
но ветер с дождём налетит из затакта…
Неужто уже собираться пора?
Не хочется как-то.

***

А жизнь − как вещь, что на меня клевещет, –
и старит, и давно уже мала.
Но я успел привыкнуть к этой вещи:
чем – не пойму, но мне она мила.

Пусть рожи корчит и глаза таращит,
стишков моих долистывая том,
её не убираю в долгий ящик:
сгодится на сейчас и на потом.

С утра башка трещит и спину ломит,
но, подогнав неровные стежки,
я жизнь латаю и в свой старый томик
дописываю новые стишки.

Мандельштам

Как древний Антей, опираясь на землю ступнями,
не зная сомнений, собой и страною горды,
живут миллионы в самими же вырытой яме
на роли сырья – добываемой ими руды.

Из этих людей можно делать отличные гвозди,
чтоб после по шляпкам прицельно долбил молоток, −
хозяева жизни, её мимолётные гости,
заполнивший землю гремучий железный поток.

А кто-то живёт и страны под собою не чует,
но чует беду, что крадётся за ним по пятам.
Он знает: его, как погромщик, эпоха линчует –
за то, что поэт, и за то, что зовут Мандельштам.

Как будто из списка на гибель себя выкликает
и, в эту рулетку с судьбою играя давно,
такие слова из отчаянья он извлекает,
что лучше б смолчать, только это ему не дано.

Канун новогодья, высокие тёмные ели
склоняются, словно пред ним в неоплатном долгу.
Которую ночь над «Дальстроем» бушуют метели,
безумный поэт умирает на грязном снегу.

Алхимик

Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:
дождь переходит в снег, а слякоть − в скользоту.
Но я не подвожу, добавив смог в реторту,
алхимии своей финальную черту.

В пульсирующей мгле не позабыл про цель я
и что эксперимент ещё не завершён.
Я на двоих делю густеющее зелье −
замешанный с утра магический крюшон.

Он в меру охлаждён, но обжигает душу,
и в меру ядовит, но нежен аромат.
Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,
чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.

Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,
без тоста – просто так, ведь мы давно свои, −
чтоб ты смогла сильней, а я − чуть-чуть слабее, −
и, значит, наконец сравнялись мы в любви.

Отравлены − слегка, но, вырвавшись из плена,
мы выправить смогли наш перенедолёт…
Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,
где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.

Январский дождь

Дождь сеется, но всходов не видать,
за исключеньем пузырей на лужах.
И нам в одеждах зимних, неуклюжих,
простая не доступна благодать

прислушиваться, как скрипит снежок,
дышать всей грудью, свято верить чуду
и не гадать, кто звёзд бенгальских груду
для нас в ночи под Новый год зажёг.

Январь, но бубенцам не петь, и дугам
над холками стремительных коней
не изгибаться, сказочных саней
не запрягать Морозу, он напуган

глобальным потепленьем и дождём.
В досужие поверив пересуды,
он горло в шарф свой прячет от простуды.
А мы февральских заморозков ждём.

Время сурка

Срываю с райской ветки ананас −
сок по усам течёт, минуя рот.
Но есть ли дело Господу до нас?
Надеемся! А вдруг наоборот?

А вдруг ни Бога нет, ни дела нет
до наших виршей в мире никому?
Нас знает лишь безликий интернет,
хотя мы безразличны и ему.

Стих не прочитан, шутка не смешна,
ирония обидна, а минор
вгоняет всех в депрессию, она
суркам мешает вылезать из нор.

Вороне послан плавленый сырок,
лисице ж не досталось ни куска.
Который день сидит в норе сурок −
всё тот же день – ужасная тоска.

Зверёк сей − предсказатель-ветеран, −
но в День сурка не хочет нам помочь.
Эй, вы, миноритории всех стран,
порадуйтесь хотя бы, что не в ночь!

Мне надоела эта дребедень,
но всё же палец уберу с курка:
ну да, тоска, сплошной Сурковый день, −
но в тыщу раз тоскливей Ночь сурка!

Перчатка

Я потерял перчатку − этой старой
перчаткой я не то чтоб дорожил,
но как-то свыкся и почти дружил,
и вообще перчатки были парой.

Она была удобной тёплой тарой,
в ней груз руки сохранен был вполне.
И что теперь, скажите, делать мне
с оставшейся, непарной, тоже старой?

Перчатку я, конечно, сберегу,
как память и укор: не будь разиней.
Куплю другую пару в магазине.
А где-то одиноко на снегу,

ещё надеясь пережить беду,
пропущенная в тексте опечатка,
лежит моя забытая перчатка
и ждёт, когда же я её найду.

Феникс

И дорога наша пахнет золою.
Нам простится. Но это будет не сразу.
Александр Соболев

Вряд ли мы цепи единой звенья –
просто галактические воры:
вечность разбираем на мгновенья,
как с машин украденных моторы.

Мы таим надежду на прощенье
и мечтаем, чтоб душа окрепла.
Нам огонь дарует очищенье,
оставляя только горстку пепла.

Но, сливаясь в нашем кратком дрейфе
с некой несгораемою птицей,
мы храним себя, как деньги в сейфе,
зная: ничего нам не простится.

Потому что всё на свете шатко,
ломко, как пластмассовый крепёж, но,
даже если мы горим, как шапка,
наше воровство не безнадёжно.

Прахом став, покойники не имут
сраму, растворённые в астрале.
Но, однако, прежде чем отнимут,
нашим было всё, что мы украли.

И хотя, как Феникс, возродимся
мы едва ли, но под небесами,
тоже не бессмертными, продлимся –
пусть на миг, зачем – не зная сами.

Древняя история

Когда рухнули стены, и в крепость ворвался враг,
вместе с ним сквозь проломы ворвался звериный страх,
и повис над руинами дикий пустынный вой,
и умершим завидовал тот, кто ещё живой.

А захватчики били, кололи, вспарывали животы,
чтоб никто не выжил, никто уцелеть не смог.
И при этом помыслы были у них чисты –
просто так повелел из куста говоривший бог.

А когда ушли они, труп взгромоздив на труп,
ещё долго пепел кружило, как северную пургу,
и летело эхо иерихонских труб…
Я б, наверно, гордиться должен, но не могу!

Памяти артиста

Отхлебнём на поминках кагора,
не вникая, кто друг, а кто враг.
И врагов, и друзей без разбора
поглощает бессмысленный мрак.

Нет у смерти стандартов двояких,
озабочена сменою вех,
забирает не лучших, а всяких,
и не худших, а попросту всех.

Своему палачу потакая,
сокращая отмеренный срок,
признаём мы – работа такая, –
смерть всегда выполняет урок.

Что ж, потери привычно оплачем,
не считая оставшихся дней.
Счёт предъявлен и будет оплачен
каждым – спорить бессмысленно с ней.

Топоча сапогами в передней,
поджидает летейский спецназ.
И надежда – пускай и последней –
умирает, как каждый из нас.

Не дождёшься актёрских замен ты,
не услышишь, как плачут скорбя,
и последние аплодисменты
провожают со сцены тебя.

Перельман

Бумажный хлам, словесный лом,
незыблемый, как номер СНИЛСа
и строй железных аксиом,
пока ты в них не усомнился.

Густеет мрак, клубится смог,
но точка борется с пространством,
и только почва из-под ног
уходит с вечным постоянством.

Сомнамбулический кисель −
смешенье чувств, простые мысли.
И некому грозить отсель,
и вёдер нет на коромысле.

Но пусть давно утрачен форс,
себя не растерявший, здесь я
стою, как гордый контрфорс
вселенского неравновесья.

Я говорю себе: не ной,
смирись с унылой новизною
и в мыслях строй Ковчег, как Ной,
но с логикой совсем иною.

Всё это лишь игра ума,
пустоты словоговоренья,
но, может быть, огонь и тьма,
и схема нового творенья.

Творение

Путь светил отнюдь не гладок –
мельтешение стрекоз,
эллиптический припадок,
орбитальный перекос;

бесполезность ожиданий
символических примет
в хаотичности блужданий
метеоров и комет;

первозданный беспорядок,
пляски звёздной мошкары,
мёд, который не был сладок,
алогичные миры;

ускользающие лица,
и похмелье поутру,
и готовность провалиться
в ту кротовую нору;

галактическая грядка,
неуклюжие ростки
и рождение порядка,
беспорядку вопреки;

свет – не солнечный, а прежде,
смысл – дословный – между строк
и любовь в слепой надежде
на неспущенный курок…

Модное направление

Постмодернизм! Хоть имя дико,
но мне ласкает слух оно.
А пить одеколон «Гвоздика»
куда дешевле, чем вино.

Но аромат и послевкусье
«Гвоздики» долее не для,
от постмодерна отрекусь я
и сброшу на фиг с корабля.

Бежит Ахилл, нагнавший страху
на бесконечный ряд дробей.
Он тихохода-черепаху
догнать не может, хоть убей.

Вот сухожилие Ахилла,
вот уязвимая пята…
И выглядит он нынче хило,
и мотивация не та.

Какой-нибудь военный «виллис»
его, быть может, подберёт,
чтоб спеть «Куда вы удалились?..»,
катаясь задом наперёд.

Однако вслед за ним по сходням
сойдёт, запретам вопреки,
на берег то, о чём сегодня
и помечтать нам не с руки.

− Дорогу, мол, пост-постмодерну!
А кто не прав, тот слишком лев! –
флакон меняя на цистерну,
Ахилл промолвит, захмелев.

И сдвинув на уши папаху,
под счёт солдатский «два и ать»,
он наплюёт на черепаху,
раз не сумел её достать.

Статист

Деталей нет, они и не нужны –
лишь смазанная общая картина.
Но мысли до конца обнажены,
лиловые, как после карантина.

Вопросов мало, но один ответ
тревожит тем, что слишком однозначен, −
улик не предъявляя и примет,
он, как плевок, решителен и смачен.

Вращается в мозгу веретено,
выматывая явки и пароли.
Я только роль – почти без текста, но
меня-то самого и нет без роли,

которую грозятся отобрать
и указать актёришке на место
за то, что сам себя хотел сыграть,
не выучив ни реплики, ни жеста.

А в яме тренируется скрипач,
из-за кулис слышны обрывки арий.
И я боюсь, что запорю, хоть плач,
не для меня написанный сценарий.

Баратынский

Я как перо, потерянное стаей,
годящееся только для игры,
и стебель, что, сквозь камни прорастая,
готов творить зелёные миры.

Я краткий миг и бесконечный поиск,
я исчезаю раньше, чем возник.
Я всё-таки успел на скорый поезд,
хотя не факт, что пустит проводник.

Я колесо – но вовсе не фортуны,
я грязь и брызги из-под колеса,
вибрирую, как сорванные струны
дождя, что ловит лесополоса.

Я серых туч угрюмое свеченье
и радужная плёнка на воде.
И бесполезно спрашивать, зачем я
рассыпался повсюду и нигде.

− Мой дар убог, и голос мой негромок, −
мои слова, рождённые не мной.
Я лишь чужой метафоры обломок
или осколок рифмы составной.

Ни славы не снискал себе, ни денег,
а сделал ли хоть что-то для страны,
поймёт потомок или современник,
глядящий на меня со стороны.

***

Ты не лекарство, Ты вроде плацебо,
но отвечая на каждый наш чих
− Здравствуй! − Ты смотришь печально с неба,
ибо спасаешь лишь верующих.

Танец

Эта женщина вся –
воплощённый соблазн,
искушение вечной игрой…
Ирина Родина

И не то чтоб так хороша собой,
и не то чтоб богат наряд…
Просто вся она как системный сбой,
атмосферных страстей разряд.

Как на миг застывшая стрекоза,
лань, повисшая над тропой…
Отвернись – иначе сожжёшь глаза, −
и кому ты нужен слепой.

Просквозит, как ветер сквозь бурелом,
распахнув платок на груди.
Защити глаза закопчённым стеклом,
а в открытую не гляди.

Ты премудрый змей, а она − как луч,
ты остыл, а она в огне…
В дом уйди, запри сам себя на ключ
и все щели забей в окне.

А не можешь себя образумить – что ж,
бесполезные сбрось очки
и слепое зрение уничтожь,
опалив об неё зрачки!

БИЧ

А я рождён, чтоб сказку сделать пылью –
ногами стёртым серым порошком.
И ни к чему мне ваши руки-крылья:
пускай в пыли, но я пойду пешком.

У государства та же козья морда
и тот же дух – хоть вовсе не вдыхай.
А я звучу – не то чтоб очень гордо,
зато меня не жучит вертухай.

Устав идти, прилягу, как тюлень, я:
родная пыль – привычная среда.
Я только рад, что будет потепленье, –
пускай затопит ваши города.

С меня, как с гуся, грозный ультиматум,
и все призывы я имел в виду.
А если кто-то посылает матом,
то я не возражаю и иду.

Иду вперёд, покуда носят ноги,
готов на всё, как юный пионер,
плюю на план, не подвожу итоги…
Усталый раб, бери с меня пример!

Эпоха вновь помахивает плетью,
но это, право слово, не беда.
Какое на дворе тысячелетье?
Да мне-то что за дело, господа!

Осталась подпись – признак перманентный
времён, когда замыслил я побег:
БИЧ – хоть и Бывший, но Интеллигентный
и, что ни говорите, Человек.

Той ночью

Мы с тобой легли валетом
на коротком топчане.
Это было прошлым летом,
это всё приснилось мне.

Мы лежали осьминогом
на боку и на спине,
говорили о немногом
и не думали о сне.

Мы друг другу спать мешали,
но помочь вполне могли.
Так валетом полежали,
а потом перелегли.

А потом мы крепко спали,
как сплетённый осьмирук,
две спины одной медали,
очертив незримый круг.

На двоих хватило шали,
я к себе тебя прижал.
Мы друг другу не мешали,
и никто нам не мешал.

Гипотеза

В Начале было слово – имя, ник:
«пли» или «пуск», «контакт», − а может, молча
нажал на кнопку некто, чтобы в клочья
мир прежний разлетелся и возник

совсем иной. Он не играл с судьбой, −
скорей творец и первооткрыватель,
он просто активировал взрыватель,
а дальше всё пошло само собой.

Но был в расчётах сбой и перегиб.
И те, кто ждёт, что им творец поможет,
не думают о том, что он, быть может,
при взрыве, как и старый мир, погиб.

Вселенная, возможно, конфетти,
огонь и дым того эксперимента,
который должен с некого момента
под наше управленье перейти.

И, может быть, познав природу-мать,
нам тоже предстоит родить урода,
который скажет: «Пли! Прощай, природа!» −
и примется на кнопки нажимать.

Связист

Не то чтобы из грязи в князи,
но были, были времена:
в специалисты дальней связи
меня готовила страна.

Мы, как умели, связь держали
и говорили в трубку: − Да!
По всей расхристанной державе
тянулись наши провода.

Нас обучал самозабвенно
майор, однако неказист
трудов итог: я не военный
и вообще плохой связист.

А в личной жизни как-то драка
случилась – давние дела! −
девиз связиста: «Связь без брака!»
жена одобрить не смогла.

Я предпочёл семейный рай, не
взглянув на воинский билет.
И нашей связи – близкой крайне –
не сосчитаешь, сколько лет.

Из связей связки изобильной
я ограничился одной −
стационарной и стабильной,
хотя уже беспроводной.

И пусть слова звучат всё глуше,
мы подключаем интернет,
чтобы связать надёжней души,
которых врозь и вовсе нет.

Заявление

Нет, я не принц, но будь я принцем Гарри,
я б не бузил, не отъезжал в Канаду.
Пусть надоели а́глицкие хари,
сидел бы в Виндзоре: раз надо – значит, надо!

Не попрошайка я и не подлиза,
но поддержать бы смог державный вид.
И вот что я подумал: баба Лиза
пускай уже меня увнучерит!

Жалоба

Мой бред экзистенциональный,
и заикания, и лепет…
Едва ли гений музыкальный
из них свою кантату слепит.

Мой пафос и призыв «Готовься!»,
народу чуждые, хоть тресни…
Ирония – а та и вовсе
не лезет ни в какие песни.

Приходят хмурые эстеты −
до них едва ли достучаться! −
в карманах тискают кастеты,
во мне не видя домочадца.

Не знаю сам, профан ли, профи ль,
но я устал с судьбой бороться.
Всяк, видя мой корявый профиль,
во мне признает инородца.

Не получу медаль на лацкан,
но всё же век недаром прожит:
на текст мой композитор в штатском
напишет оперу, быть может.

Хозяйке на заметку

Пока не вытираешь пыль, она
на полировку так ложится с краю
и в центре, что не очень-то видна, −
я это понял и не вытираю.

Люди и куклы

Эх, в суставах бы такую подвижность
кукловоду, как у марионеток.
Он, конечно, управляет процессом,
но порой при этом сам забывает,
кто кого за нитки дёргает, ибо
куклы выглядят свободней, чем люди.

У артиста и артрит, и подагра,
пальцы слушаются хуже, чем прежде,
донимают бытовые проблемы,
и политика тревожит не реже,
чем искусство управления куклой,
у которой все шарниры в порядке.

Да, у куклы все шарниры в порядке,
на лице всегда улыбка, а мысли
в голове пустой возникнуть не могут
и тем самым опечалить хозяйку
или хуже – сбить систему настройки,
спутать нитки и нарушить движенья.

А артист устал и хочет покоя,
но спектакль сыграть он всё же обязан.
Он и сам к кому-то крепко привязан –
ни ногою шевельнуть, ни рукою
он не может, нарушая уставы,
и скрипят его больные суставы.

Скептик в музее

Гомер придумал Одиссея
и приключения его,
но настоящий царь Итаки
нигде ни разу не бывал.

Ни Трои не было, ни Спарты,
ни деревянного коня,
а фотографию Елены
сам Шлиман и сфабриковал.

В музей доставлены скелеты,
каких повсюду пруд пруди.
Смущает только эта пятка
с торчащей из неё стрелой.

А впрочем, всё благопристойно,
однако портит интерьер
огрызок яблока на блюдце −
смотритель, видимо, забыл.

Любовь

Мы с тобою ничуть не похожи,
но достаточно снять свитера,
и в скольжении кожи по коже
мы равны и давно мастера.

Мы вдвоём проторяем тропинки,
то и дело сбиваясь с пути.
Но все выпуклости и ложбинки
совмещаются точно почти.

Не нуждаясь в ином освещенье,
будто вдруг светлячок пролетел,
мы в циклическом перемещенье
обретаем гармонию тел.

И гармонию сфер не нарушив,
разве только запреты ГАИ,
повторяют бессмертные души
все движенья мои и твои.

Вот так бы неплохо…

С влагой жизни, пролито́ю,
будто свет небесных тел,
я под мраморной плитою
распрощаться б не хотел.

Под звездой и обелиском,
или вовсе под крестом,
и под всем, что дальше списком,
скучно мне лежать пластом.

Не грунтовым кубометром,
кормом травки молодой –
лёгким пеплом, вольным ветром
я взлетел бы над водой,

чтоб осесть в ней пылью серой
и, о прошлом не скорбя,
эту влагу полной мерой
вновь, как жизнь, впитать в себя.

А она, в родстве со мною,
растворив летучий прах,
мне б позволила волною
стать в мятущихся мирах.

Пусть бушует, честь по чести,
но меня как часть хранит,
чтоб дробить могли мы вместе
скучный мрамор и гранит.

Музеон

Если верить тому, что писал поэт,
он в любви был большой мастак.
И теперь, когда минуло столько лет,
мы не спорим: пусть было так.

Мы признать готовы, что все, кому
посвятил он свою строку,
отдались с восторгом хоть раз ему,
невзирая, что старику.

Как горды они, что входили в дом,
обращались к нему на «ты».
Он сейчас сумел бы узнать с трудом
слабый отблеск их красоты.

Но прорвать не пробуя этот круг,
сам варил он любовный клей…
И теперь подруги его подруг
спорят, кто был ему милей.

Дела нет потомкам до той возни,
споров, чей он муж и жених.
Все в стихах остались, и, чёрт возьми,
мы за это и любим их.

Я прочёл стихи, через толщу лет
я себе твержу: не спеши, −
и его глазами смотрю им вслед…
Боже, как они хороши!

Друзья

Мы с тобою дружим, дружим, дружим −
ничего другого нам нельзя.
Мы могли бы быть женой и мужем,
но случилось так, что лишь друзья.

Мы с тобою дружбу нашу нежим,
но на расстоянье и тишком.
Город был тогда и тих, и снежен
и следы загладил утюжком.

Мы с тобою, как автомобили,
тормозим всегда на красный свет.
Мы давно забыли, как любили,
мы друзья, друзья три тыщи лет.

Мы с тобой такие могикане −
после нас места, пустые сплошь.
Что там преломляет чай в стакане –
то ли ложку, то ли нашу ложь?

Отхлебнём холодную разлуку,
поглядим забытое кино.
Что сказать смогли бы мы друг другу,
если нас и нет уже давно?

Если друг для друга мы исчезли,
по путям неведомым скользя?
Мы могли бы, мы могли бы, если…
Мы с тобой друзья, друзья, друзья.

Лодка

Памяти Сергея Петкова

Лодка моя – завиток на бумаге,
мушка, в янтарной застывшая влаге,
звук угасанья гитарной струны,
штиль и безвольно повисшие флаги
песен моих не узнавшей страны.

Лодка – моя предзакатная дымка,
смазанный росчерк случайного снимка,
след безнадёжной слезы на щеке,
в вечности канувшая анонимка,
рыбка, оставленная на крючке.

Берег не виден, расчёт на везенье,
лодка – мой призрачный шанс на спасенье,
надо бы вычерпать воду, хотя
нечем и незачем, − дарит забвенье
море, качая меня, как дитя.

Тихо, как в сон, погружаюсь под воду
и изменяю дыханья природу,
лодка уже над моей головой,
парус, впитавший вечернюю соду,
сном на верёвке висит бельевой.

***

Как жаль, что музыку светил,
кружащих по хрустальным сферам,
нам, верящим любым химерам,
наш опыт слышать запретил.

Точнее, мы её с собой
привычным фоном нудно тянем,
не слыша, как островитяне
не слышат волн морских прибой.

Поют, но не мешают снам
светила на своих орбитах −
на языках, давно забытых,
когда-то ведомых и нам.

Когда бы вечный шум угас,
мы б, вероятно, разгадали,
что́ с тыльной стороны медали
вселенной спрятано от нас.

Но отражением в волне
нам видится, а может, снится,
как сфер хрустальных колесница
летит в звенящей тишине.

***

Хозяйка, разумеется, устала,
но с гостем засидевшимся мила,
а между тем тарелки и бокалы
тихонько убирает со стола.

Мелодия медлительного вальса
звучать могла б до самого утра.
Но он не ждёт, что скажут: ‒ Оставайся! ‒
и, в общем, понимает, что пора.

Он говорит: ‒ Мы те же и не те мы,
всё в жизни как-то наперекосяк…
Но, не найдя поддержки этой темы,
осознаёт, что разговор иссяк.

А все другие разговоры мелки,
а с этим ‒ только душу бередить…
Он помогает собирать тарелки,
молчит ‒ и всё не хочет уходить.

© Борис Вольфсон

2019 – 2020 годы.