Александр Куприн | По распределению

В далёком 1980-м Римма Исакова, вместе с дипломом Свердловского пединститута, получила распределение в поселок Ромашково на севере области. Четырнадцать часов на поезде, потом автобусом. Посёлок этот представлял собой унылую россыпь чёрных двухэтажных бараков да частных домов. Было, правда, там и свежее здание белого кирпича – шахтоуправление, ещё несколько панельных пятиэтажек, а больше там не было ничего: лишь грязь, да огромные комары. Посёлкообразующим предприятием были две глубокие шахты, куда в огромных клетках посменно опускалось всё мужское население. По странной логике, в относительно опрятных пятиэтажках расположились общаги и квартиры инженеров – а, например, такое важное учреждение, как школа, – занимало деревянный барак. В соседнем, ещё более запущенном и обитом гнилой вагонкой бараке располагалась милиция, дальше по улице – поликлиника. Даже райкомы КПСС и комсомола ютились в бараке, правда выбеленном известью. Римма не была избалована комфортом – она родилась и выросла на окраине Уральской столицы, тем не менее от вида места, где ей теперь по закону полагалось отработать три года, сделалось зябко и захотелось немедленно уехать обратно. В общежитии новоприбывшей выделили отдельную и очень светлую комнату на последнем, пятом этаже, прямо напротив душевой, и Римма несколько успокоилась – ну что такое три года отработки, когда тебе только двадцать два? Мухой пролетят! А там можно будет вернуться в Свердловск или ещё куда поехать – да хоть в Москву, или даже на юг!

В школе, кроме указанного в дипломе преподавания истории, ей поручили вести уроки географии и биологии, о которых она не имела представления. Но начинать работу со скандала ей не хотелось, и Римма потихоньку втянулась в учительскую рутину. Через месяц, узнав, что у молодой учительницы есть разряд по лыжам, ей поручили ещё и физкультуру. Дело в том, что преподаватель труда был склонен к запоям и в такие периоды эти пропавшие часы заменялись физкультурой – вот эти непредвиденные занятия и поручили молодому специалисту Римме Исаковой. Выгнать же трудовика было совершенно невозможно – он потерял ногу на войне и теперь какой-то маршал дважды в год присылал на адрес школы персональные поздравления. Ну как такого уволишь?

Ученики были не сахар, но в целом управляемы – гораздо хуже обстояло дело со взрослыми. С таким повальным пьянством Римма столкнулась впервые. В дни, когда на шахте выдавали получку или аванс, поселок напоминал поле битвы: пьяные валялись у подъездов, на скамейках, автобусных остановках, на детских площадках. Особенно много их было за гаражами, где пролегал самый короткий путь от школы до дома – в эти дни, чтобы избежать неприятностей, молодой учительнице приходилось делать солидный крюк.

За этими гаражами и случилось первое несчастье. Обычно там, на импровизированной скамейке из брёвен, в окружении нескольких алкашей сидел коренастый парень с колючими глазами. Звали его Гендос – в детстве, наверное, был Геной. Поначалу Римма, торопливо проходя по натоптанной дорожке к себе в общежитие, слышала в спину смешки и поганые реплики, но вскоре это прекратилось – видно Гендос запретил своим шестёркам открывать рот, и она шла в полной тишине, чувствуя спиной его сверлящий взгляд. Всё это было очень неприятно, но нагрузка в школе была приличная – после тяжелого дня совсем не хотелось идти длинным путем через улицу Калинина. В тот злополучный вечер Римма как обычно спешила домой и боковым зрением заметила, что Гендос сидит на скамейке один, без привычного антуража, смотрит в землю, нервно хрустит пальцами. Учительница прошла дальше, а он, бесшумно поднявшись, по-кошачьи побежал за ней и с силой ударил кулаком в основание головы – там, где шея переходит в затылок. Римма упала лицом вниз, но через минуту пришла в себя – одежда на ней была закинута вверх, трусики порваны, а сзади судорожно бился Гендос, пытаясь пропихнуть свой член, но у него ничего не получалось. В конце концов он кончил ей между ног, встал и растворился в сумерках, а Исакова, поднявшись, побежала в общагу. Она долго-долго плакала под горячим душем, бесконечно намыливая и протирая места, к которым прикасался подонок. В милицию решила не обращаться – ведь даже девственность не была утрачена…

Злосчастные гаражи она с тех пор обходила стороной. Характер Риммы изменился – теперь она нередко кричала на учеников, а двойки ставила не задумываясь. Кроме того, написала письмо в Свердловск своей хворой запущенным диабетом матери, в котором потребовала, чтобы та срочно оформляла инвалидность. Под предлогом ухода за больной матерью, Римма рассчитывала прервать обязательные три года отработки и вырваться из этого зоопарка, как она теперь про себя называла посёлок. От всех дополнительных нагрузок в школе она теперь спокойно, глядя директору прямо в глаза, отказывалась – по «Положению о молодых специалистах» уволить её всё равно было невозможно.

А через полтора месяца случилась настоящая катастрофа. Однажды поздно вечером в дверь её комнаты постучали. Обычно Римма спрашивала – кто там? Однако в этот раз стук был отчетливо-требовательным. Комендант, – решила она. И открыла. В комнату быстро и пружинисто вошел Гендос и тут же запер дверь на торчащий в скважине ключ. Римма открыла было рот, чтобы закричать, но получила сильный удар кулаком в живот. В глазах у неё потемнело. Гендос скинул на пол матрас кровати и бросил на него свою жертву. В этот раз в кармане у него был тюбик детского крема, и он долго, с перерывами, насиловал учительницу, замотав ей голову простыней. Ушел бесшумно, аккуратно прикрыв дверь. И вновь Исакова плакала и кусала губы под горячим душем. И вновь не решилась пойти в милицию. Воображение рисовало ей большой зал суда, где прокурор всему посёлку подробно рассказывает – как именно она была изнасилована. Невыносимо было даже думать об этом…

К работе она утратила всякий интерес, уроки вела чисто механически, а звонку радовалась не меньше учеников. Всё это время она отчётливо понимала, что Гендос появится снова – ведь в милицию она не обратилась. Как-то после занятий она спустилась в мастерскую к трудовику:

– Григорий Матвеич – сделайте мне пику.

– Что за пику? Может нож сделать красивый? – обрадовался трудовик. Фронтовик был очень совестлив – знал, что Римма бегает с учениками в сквере, когда он запьёт, и очень хотел что-нибудь для нее сделать.

– Нет. Мне нужна именно пика, короткая и очень острая.

Далее она поведала инвалиду почти правду. Сказала, что с работы идёт за гаражами и на неё иногда нападают бездомные собаки. Убить псину ей жалко, а ткнуть острым чтоб не лезли – самое то.

Через пару дней счастливый трудовик изготовил для нее изумительную, трёхгранную и очень острую пику, длиной с обычную финку, с наборной ручкой, загнутой подобно старинному пистолету. Римма начала готовиться к визиту. Поздно вечером, когда вся общага укладывалась на казённые сетчатые кровати и движение по коридору прекращалось, учительница отрабатывала одно движение – левой рукой резко распахивала дверь, а правой вонзала в темноту коридора своё оружие. После этого, раздевшись, она долго, не мигая, смотрела в потолок и, наконец, засыпала. Гендос, однако, не появлялся…

В пятницу 6 ноября 1981 года в учительской разливали шампанское и пили чай с принесёнными самодельными тортами. Часов в семь стали расходиться. Исакову проводил до общаги смешной женатый раздухарившийся математик. Распрощавшись перед дверью и в хорошем настроении, она поднималась по лестнице, как вдруг между четвертым и пятым этажами увидела пьяного Гендоса с каким-то нервно хихикающим приятелем. Они ждали её.

– Пять минут, – сказала она каким-то незнакомым голосом. Парочка осталась в коридоре, а она зашла к себе. Через минуту-две в дверь постучали.

Отворив замок, Римма левой рукой распахнула дверь, а правой по самую кривую рукоятку с хрустом всадила пику в грудь Гендоса. Разжав пальцы, закрылась, провернув ключ на два оборота. Затем разделась, легла в постель и, свернувшись калачиком, погрузилась в глубочайший сон, характерный для состояния аффекта.

Гендос, надо отдать ему должное, пику вынуть не пытался, хотя и схватил рукоятку левой рукой, да так и не отпускал. Он не кричал, не стонал, не жаловался, а, оперевшись на руку своего позавчера откинувшегося приятеля Кисы, часто и прерывисто дыша, спустился до второго этажа. Там он сел, прислонившись к стенке, страшно захрипел, забил ногами и, завалившись набок, закатил глаза. Умер Гендос.

Киса этот, хоть в миру и блатовал, в ментовке заговорил и подробно рассказал всю историю о том, как Гендос, по случаю Кисиного освобождения, хотел «угостить» его учителкой и что из этого вышло. К слову, заговорил он во многом благодаря тому, что два дежурных опера принялись бить его по почкам кусками толстого телефонного кабеля. Были они, как и вся большая страна в этот праздничный вечер, тяжело пьяны и анализировать Кисины фантазии настроения не имели – их интересовало скорейшее раскрытие преступления.

Римма не слышала шума в коридоре, не разбудил её и громкий стук в дверь. Проснулась она лишь когда поднятый ментами комендант общаги открыл дверь дубликатом ключа и стал трясти её за плечо. В милиции она всё честно и подробно рассказала, после чего её «оформили по сотке», то есть задержали на трое суток в соответствии со статьёй 100 УПК РСФСР и увезли автозаком в Североуральский ИВС – изолятор временного содержания, или по-старому КПЗ. По дороге она ещё не вполне осознавала весь ужас происшедшего, но, когда автозак въехал внутрь здания и за машиной стали со скрежетом закрываться гигантские железные ворота, её охватил ужас. В камере, однако, оказалось тепло и не страшно, больше того – тут ей сказочно свезло. Везенье явило себя в виде толстой, неопрятной, многократно привлекавшейся полуармянки Нунэ – матери одного из учеников Исаковой. Больше в женском отделении не было никого, хотя мужские клетки были, как и положено в праздничный день, переполнены. От смертельной ли камерной скуки, от врождённых армянских понтов, либо просто от желания помочь перепуганной учительнице, но Нунэ приняла деятельное участие в судьбе новой соседки.

– Ты что подписывала в милиции – объяснение или протокол допроса? – поинтересовалась она, внимательно выслушав сокамерницу.

– Не знаю я… а в чём разница-то?

– Ну песню твою, что ты там пела – записывали на простые листы бумаги, или же на разлинованные серенькие бланки?

– На простую бумагу писали, а внизу сказали своей рукой добавить: «С моих слов записано верно, мною прочитано».

– Таак… значит, дело ещё не возбуждено,– вполголоса сказала армянка, закатила глаза и надолго замолчала.

Выговорившись, Римма впала в апатию – мысли её стали тягучие, как клей, навалились безразличие и усталость. От запаха хлорки болела голова, но то, что она услышала дальше заставило её собраться и крепко задуматься.

– Ты понимаешь, что изнасилование тебе никогда не доказать? – ожила Нунэ, – нет ни свидетелей, ни насильника, ни вещдоков. Ведь ты наверняка и трусы выкинула?

– Конечно!

– Вот! Да им и не нужен такой поворот, что в поселке урки жарят молодых специалистов прямо в общагах – за это там полетят из райкомов. Поэтому они потянут тебя на 104-ю. На «сильное душевное волнение» потянут. И хорошего в этом мало…

– Что ж мне делать теперь? – вновь, уже в который раз в этот бесконечный день заплакала Римма.

– Не знаю, что делать тебе, зато точно знаю, что бы я сделала. Но только с тобой это не пройдёт, не проканает у тебя. Тут нужен сильный позвоночник.

– Ну ты скажи всё равно. Я спортом занимаюсь – у меня сильный.

– Дура ты. Я не про тот позвоночник! Ты не духовая – вот в чем беда. Тебя нагнуть легко. Ну слушай.

Тут Нунэ встала, округлила глаза, и, обращаясь к воображаемому следователю, начала по нарастающей:

– Один уркаган, откинувшись, по каким-то своим разборкам, пришил заточкой другого, и вы решили повесить это на меня? Вы мозгами поехали, или как? Я здесь по распределению – детишек ваших учить уму-разуму приехала, а вы мне шерсть-блатоту всякую в кенты рисуете? Мокруху шьёте?

Она, распаляясь, продолжала в том же духе, пока Римма вполголоса не заметила:

– Но ведь я уже всё им рассказала. И расписалась.

– Это ничего не значит! Тебе эту версию подкинули пьяные опера. Ты, дура, в первый раз в жизни надулась шампанским, да и в мусорской ты тоже впервые в жизни! Испугалась и подписала. Играй такую овцу с железным позвоночником – не дай себя нагнуть. Крови в твоей комнате нет, а кореш Гендоса в их ментовских глазах всегда сначала соучастник, а уж потом, если повезёт — свидетель. Да ты не ссы и не трясись – никто тебя плющить больше не будет. Мокруха – это подследственность прокуратуры, а там почти все следователи – бабы. Ментов ты больше не увидишь – только в конвое. Главное – стой на своём и не дай себя нагнуть. Отмораживайся полностью и окончательно.

Так всё и получилось – 9-го числа её отвезли в прокуратуру, где следователь Малафеева уже набила на машинке все бланки о возбуждении уголовного дела и прочие. К её искреннему изумлению, задержанная категорически отказалась от своих показаний, данных уголовному розыску тремя днями ранее и заявила о полной своей непричастности к убийству. В смятении Малафеева направилась в кабинет с тисненой надписью «Прокурор», но и там решение найдено не было. Так как трехсуточный срок задержания истёк, а с квалификацией дела ясности не возникло, Исакову выпустили из изолятора, попросили вернуться в посёлок и сидеть в общаге. На работу, сказали, можно не ходить.

Овца с железным позвоночником, – повторяла она про себя, трясясь в грязном автобусе домой в Ромашково, – овца с позвоночником… Образ ей чем-то даже понравился.

А в это самое время начальник Ромашковской милиции получил неприятный звонок из областной прокуратуры.

– Семён, ты в курсе, что ваша учительница едет домой.

– Что?? Как?? Ведь она всё признала, сука!

– Отказалась. Сказала, что была под прессом твоих оперативников.

– Это козлы из ИВС виноваты!! Они должны были посадить её с первоходами, мрази поганые! Или вообще одну! Заперли, гниды, в общую и там её кто-то научил!

– Пьяные были – попутали. Да и нельзя в одиночку, сам знаешь – повеситься может, а в общей не дадут. Но это всё не имеет значения. Там есть зацепка – преподаватель труда, который, по её первичным показаниям, изготовил заточку. Надо его доставить сюда и допросить.

– Это невозможно. К нему выезжали вчера – он в запое.

– Так сдай его в вытрезвитель!

– И это говорит прокурор? В вытрезвитель мы можем доставлять людей из общественных мест. Я не могу взять его из собственного дома.

– Это твой выбор, Сёма. Хочешь иметь бесфигурантное убийство на конец года – получишь.

Бесфигурантного, то есть убийства, исполнитель которого не установлен, начальник допустить не мог. Это исключалось абсолютно. Мучительно что-то соображая, он машинально продолжал:

– Послушай! У него орденов больше, чем у нас с тобой пуговиц! Я не могу ветерана войны хватать из-за стола своей кухни и везти в Североуральск. У нас, как ты знаешь, и вытрезвителя-то своего нет – алкашня летом в траве, зимой в сугробах отрезвляется…

– Ну решай там сам. Нам он нужен трезвый и чем скорее, тем лучше.

Делать нечего – начальник в сильнейшем раздражении вызвал двух верных, крепко замаранных, участковых Аюбова и Джафарова, выделил машину и объяснил задачу. Надо заметить, что запои трудовика были двух видов – в гараже, где он держал инвалидный «Запорожец», и дома. Гаражные запои, с их прохладными ночами и комарами, не были затяжными, а вот домашние… В этот раз Григорий Матвеевич запил дома, и участковые обнаружили его в плачевном состоянии – в жёлтой от мочи постели с почти опустошенной трехлитровой банкой самогонки. Оглядевшись, участковые сдёрнули со стола плотную скатерть, расстелили её у кровати на полу, да и скинули туда ветерана. Взялись дружно за углы, отнесли в видавший виды ПАЗик и погнали в райцентр, причём инвалид лежал на железном полу и бился всю дорогу в тряске. Дежурный фельдшер медвытрезвителя, однако, обнаружила у пациента нарушение сердечного ритма и принимать категорически отказалась.

– Он у вас не столько пьяный, сколько уже без сознания, – сказала фельдшер, – везите его лучше в скорую.

Скорая ветерана приняла без разговоров и диагностировала его состояние как тяжелое, а джигиты в смятении вернулись в посёлок. Вечером следующего дня ветеран-трудовик Григорий Матвеевич Руденко, бывший полковой разведчик, умер от обширного инфаркта, вызванного алкогольным токсикозом.

Начальник милиции мучительно размышлял. Нет сомнений, что эта учительница врёт, но… так ли это плохо? Ведь её новая версия предпочтительнее чем та, которую она озвучила в ночь на седьмое ноября! К тому же тема заточки сама собой закрылась со смертью преподавателя труда, да будет ему земля пухом – начальник сморщился, словно от горькой таблетки. Зачем нам изнасилования молодых специалистов, прибывших по распределению – ведь это обязательно повлечёт заслушивание в обкоме и оргвыводы? Это же не бытовуха среди ранее судимого быдла, составляющая статистику убийств и тяжких телесных. Статистику, к которой все привыкли и не обращают внимания. С учительницей же дело примет тяжелый, скандальный оборот. Собрав материалы в папку, он пешком направился в райком партии, где, запершись в кабинете, они больше часа обсуждали дело с Главным. Вернувшись к себе, подполковник немедленно нажал кнопку телефона-коммутатора с надписью «Нач. угрозыска».

Сергей Кислицын, по кличке «Киса» был задержан на вокзале Североуральска с билетом на Свердловск в кармане. Чутьё подсказало ему валить, но подсказало поздно. Его доставили в Ромашково, где бедолага провёл три дня в «собачнике» поселкового отделения милиции под невообразимым прессом, а на четвертый, безостановочно кашляя и конвульсируя всем телом, подписал явку с повинной. В явке этой было сказано, что это он, Киса, воткнул в грудь Гендоса заточку после того, как последний глубоко оскорбил его, назвав «ссученым».

Исакова за эти дни вышла из общаги лишь однажды – подписать заявление о прекращении отработки «по семейным обстоятельствам», забрать трудовую книжку с дипломом и купить кое-каких продуктов. Больше её в посёлке ничто не держало.

Кислицын был осужден и получил двенадцать лет строгого режима, а Римма…

Римма уехала обратно в Свердловск. К учительству, правда, больше не вернулась – занималась частным репетиторством, работала в торговле, дважды выходила замуж и разводилась. Сейчас на пенсии. У нее две взрослые дочери и небольшое кафе на Юго-Западе. Вкусно и недорого. Своя, всегда свежая, выпечка. Особенно хороши там сырники.

Александр Куприн