«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Впервые меня вынесло в это состояние в двадцать четыре года. Это было уже очень давно, но я отчетливо помню каждое мгновение – кроме, разумеется, самого провала.
Я ухаживал тогда за очень красивой и умненькой девочкой. То есть это я думал, что ухаживал – на самом деле это она ухаживала за мной, но делала это так незаметно, что мне казалось, будто вся инициатива исходит от меня. Как выяснилось позднее, интересовали ее не моя удивительная красота и не богатый внутренний мир, а исключительно «пятый пункт», то есть потенциальная возможность выехать «на мне» из СССР: дело было во второй половине 70-х, и фраза «еврей – не роскошь, а средство передвижения» уже давно превратилась из анекдота в практическое руководство. Правда, я в те годы и не помышлял об отъезде – хотя бы по той причине, что у отца по работе был высокий «допуск», секретность, и даже поездка в солнечную Болгарию или в братскую ГДР никому из членов семьи не светила. Но девочке на тот момент этот факт моей биографии известен не был.
Короче, в один прекрасный вечер я был приглашен к ней на день рождения. Явился, конечно, при полном параде – в костюме, при галстуке, надушенный каким-то польским одеколоном. День рождения был молодежным, для ее друзей – семья и родственники, как я понял, праздновали отдельно. Я был и возбужден, и зажат. Кроме одной из подруг именинницы, я не был знаком ни с кем; двое видных парней – сейчас таких называют мажорами – явно были претендентами на внимание хозяйки.
Действо происходило в большом салоне старой питерской квартиры в центре города. Салон был уставлен красивой, со вкусом подобранной антикварной мебелью – фамильной, как не без гордости сообщила хозяйка. Фамильными были и висевшие на стенах картины 18-19 века, не работы известных художников, но вполне на уровне, и посуда – старый фарфор и хрусталь. Семья, надо понимать, была непростой.
Все произошло в самом начале вечеринки. Я, повторяю, был зажат и скован – и от тогдашней своей закомплексованности и застенчивости, и даже физически: костюм с галстуком надевался по особым случаям и был непривычен, а до снятых пиджаков и распущенных галстуков дело еще не дошло. Помню, что я стоял, пытаясь вести светскую беседу с единственной знакомой мне подругой хозяйки. Чтобы дать пройти кому-то из гостей, я сделал шаг назад и почувствовал, что наткнулся на что-то. Я обернулся через плечо. С журнального столика, который я зацепил, медленно падал красивый старинный хрустальный бокал в серебряной оправе. Фамильный.
Я помню, как время замедлилось, почти остановилось. Вот бокал накренился… вот медленно соскользнул со стеклянной поверхности… вот завис в воздухе и начал так же медленно опускаться на пол… Помню, как обожгло меня ужасом и стыдом от того, что неминуемо должно было произойти.
А потом случился этот провал во времени, и я обнаружил себя уже лицом к столику, в глубоком приседе, с бокалом в правой руке в сантиметре от пола. В этом положении я и застыл, не понимая, что произошло – пока стоявшие вокруг не зааплодировали. Я медленно поднялся и поставил бокал на место.
…С девочкой у меня ничего не получилось. Когда через какое-то время она завела разговор о том, не думаю ли я уезжать из Союза, я объяснил ей, что это невозможно по определению в связи с отцовской секретностью – и она резко потеряла ко мне какой-либо интерес. Мне, с запозданием, все стало окончательно ясно.
Я всерьез занялся боевыми искусствами, и такое же замедление происходящего с временны́ми провалами потом не раз случалось со мной во время боя – я ловил дзен. Но даже сейчас, спустя столько лет, я, профессиональный тренер, не могу понять – как, стоя спиной к этому чертовому столику, я смог тогда поймать над самым полом этот чертов бокал. Не могу понять.
Юрий Фридман-Сарид