Геннадий Евграфов | На краю бездны

(часть 1)

Ничего себе нельзя представить трагичнее, печальнее, насмешливее, чем посмертная судьба одинокого Ницше. Человек этот всю жизнь страдал от тоски одиночества, был не понят и не признан. В том, что Ницше был одинок, возвышался над всякой толпой, бросал вызов всему миру и миром был отвергнут, был весь смысл борений его духа, все существо его поражающих идей. Успех Ницше после его смерти есть великое и страшное оскорбление его страдальческой жизни, надругательство над его мукой. Ницше имел все основания думать, что его почти никто не признает, а его признали почти все, его растаскали по частям, для всех он понадобился, все его идеи вульгаризовались и опошлились. Ницше был великим явлением мирового духа, — от ницшеанства идет дурной запах, явление это пошлеет с каждым днем. Толпами стали ходить ницшеанцы, все вдруг захотели сделаться сверхчеловеками, все пыжатся, разрываются от самораздувания. Такая демократизация идеи сверхчеловека есть не только contradictio in adjecto, но и моральная и эстетическая пошлость. Стадо «сверхчеловеков» ничем, конечно, не будет отличаться от стада баранов, так как неведома ему будет мука сверхчеловеческого одиночества и вся неизбежность исхода в богочеловеческую соборность. Только беспросветная пошлость может любоваться этим одиночеством и оторванностью, как красивой позой: одиночество это есть ужас и мука, из которого ищет религиозного исхода всякая глубокая душа. В ницшеанствующей же толпе сверхчеловеков создается какое-то вульгарное, опошленное, общераспространенное и пустое одиночество, стадная уединенность. Для Ницше открывался или путь окончательной гибели и безумия, или путь богочеловеческий, утоление его жажды сверхчеловеческого в Богочеловечестве, где все усыновлены Богу, все как боги, все побеждают природное человеческое состояние и переходят к сверхчеловеческому.

Николай Бердяев Бунт и покорность в психологии масс

Агасфер

Очередной приступ случился утром, и опять застучало в висках, и вновь померк свет в глазах, и, как всегда, тошнота подступила к горлу, выворачивая нутро наизнанку. В изнеможении, не в силах пошевельнуть ни ногой, ни рукой, он терпеливо ждал, когда отступит боль…

Самочувствие резко ухудшилось в начале 1879 года. Кратковременное лечение в Женеве не принесло желанного облегчения. Он настолько измучен, что в письме к другу, философу и психологу Паулю Рэ у него вырывается: «Мое состояние – преддверие ада и ничем не отличается от истязуемого животного». Через несколько дней матери и сестре он сообщает: «Приступы за приступами… До сих пор никакой возможности читать лекции. Шисс1… снова констатировал значительное ослабление зрения».

Возможно, все это последствия франко-прусской войны – сопровождая транспорт с ранеными в Карлсруэ, он заразился дизентерией и дифтерией зева. Болезнь сбила молодого добровольца с ног – неделю он провалялся в госпитале, находясь на грани жизни и смерти. Его состояние было столь тяжелым, что врачи сочли санитара Ницше безнадежным и призвали священника. Однако услуги святого отца не понадобились, кризис миновал, он выкарабкался, и как только забрезжило выздоровление, вернулся в Базельский университет и приступил к своим привычным занятиям – лекции, доклады, статьи. Но непомерные преподавательские нагрузки в течение последующих лет окончательно подорвали его здоровье.

Ну что ж, нет худа без добра. Он давно уже испытывает отчуждение к филологии. Он больше не в силах преподавать. Его умом, сердцем, душой

владеет философия. Ему больше хочется писать книги, нежели стоять за кафедрой. Фридрих Ницше, экстраординарный профессор Базельского университета не просто знает, а уверен – то, что он скажет миру, не скажет больше никто. И он делает выбор, прекрасно сознавая, что выбирает не новую профессию – судьбу.

После решения оставить кафедру и полностью посвятить себя философии, следует прошение об отставке в связи с непрекращающимся ухудшением здоровья. Его просьбу удовлетворяют и назначают ежегодный пенсион в 3 000 франков. Не бог весть какая большая сумма, но прожить на нее можно. Скромно и просто. Но излишества ему и не нужны. Он одержим единственной идеей и ради ее претворения готов на любые трудности и муки.

Ему всего лишь 35. Он серьезно болен… и свободен. И еще: его слабеющие силы поддерживает неистовая вера в то, что он успеет сделать все, что задумал. «В конце концов, – напишет он через десять лет Георгу Брандесу2, – болезнь принесла мне величайшую пользу: она выделила меня среди остальных, она вернула мне мужество к себе самому…» Отныне печать избранничества, терзания плоти, пытки одиночеством будут постоянно сопровождать его жизнь.

Он уезжает в Верхний Энгадин, это похоже на бегство – ему невыносимо находиться в Базеле. Первое чувство («Мне кажется, будто я очутился в обетованной земле», – из письма к сестре) быстро проходит, и он бежит в замок Бремгартен. Отныне он будет постоянно менять города и страны – из праздничного, залитого солнцем Сорренто переезжать в чинный, климатически уравновешенный Цюрих, из Цюриха – в провинциальный, бедный солнцем Наумбург, из Наумбурга – в курортный, утопающий в зелени Мариенбад. Но нигде и никогда он не найдет покоя своему истерзанному болезнями телу и успокоения своим оголенным нервам. Потому что ему в о о б щ е тяжело находиться везде, где он находится, потому что – «я не дух и не тело, а что – то третье. Я страдаю всем существом и от всего существующего».

Но как Агасфер, он обречен на вечные скитания, и в любом месте, где бы он ни остановился, повторяется одно и то же – меблированные комнаты в разных уголках Европы, похожие друга на друга, как близнецы-братья; десять часов непрерывной работы за письменным столом, оборачивающейся духовной каторгой; безграничное одиночество, которое порой начинает сводить его с ума; с каждым разом все увеличивающиеся и увеличивающиеся дозы веронала, которые пока еще побеждают его бессонницу, и не прекращающиеся головные боли, которые ничем победить невозможно; тошнота, выворачивающая слабые внутренности, и слепота, крадущаяся за ним по пятам.

Создатель сверхчеловека несовместим с миром, в котором затянутое тучами небо угнетающе действует на нервы, белизна снега слепит глаза, а любая перемена погоды немедленно сказывается на самочувствии. Но вот ему кажется, что целебные источники облегчат его телесную боль – и он мчится в Баден-Баден. Вдруг ему мнится, что сейчас нужнее всего чистый воздух и безветрие – и он бросается в Лугано. Он думает, что на юге прекратятся его спазмы и наладится пульс, и он спешит в Ниццу. Он прибегает ко всем новейшим медицинским средствам – электрическому массажу, всевозможным диетам, лечебным ваннам, но ничто не в силах помочь этому человеку, и единственное, на что остается уповать, это на свой дух, который пока еще помогает выстоять ему перед всеми многочисленными недугами, терзающими тело.

В 1880 году в Генуе он в ужасающе болезненном состоянии создает «Утреннюю зарю». «Совершенная ясность, прозрачность, даже чрезмерность духа, отразившиеся в названном произведении, уживались во мне не только с самой глубокой физиологической слабостью, но и с эксцессом чувства боли. Среди пытки трехдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся мучительной рвотой со слизью, я обладал ясностью диалектика par excellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых в более здоровых условиях не нашел бы в себе достаточно утонченности и СПОКОЙСТВИЯ, не нашел бы дерзости скалолаза”.3

Музыка и слово

Если бы Фридриху Ницше не суждено было стать философом, он стал бы музыкантом. Мальчику исполнилось девять лет, когда впервые во время церковной службы он услышал торжественные хоралы Генделя. Потрясенный и зачарованный открывшейся перед ним мощью и красотой, он начинает учиться игре на рояле, а затем сочиняет вполне законченные пиесы, которые посвящает своим польским предкам.

Летом 1856 его освобождают от гимназических занятий из-за головных болей и болезней глаз.

Мальчик продолжает сочинять: теперь не только музыку, он пишет стихи и небольшие поэмы. И там, и там чувствуется талант. Так проходят отроческие годы – между музыкой и поэзией. Однако побеждает страсть, к слову. Музыка по-прежнему звучит в его душе, но он выбирает филологию. В Лейпциге юноша слушает лекции профессора Ричля. В «Рейнском научном журнале» появляются статьи необычайно одаренного студента о Диогене Лаэртском. Они настолько талантливы и самобытны, что Ричль рекомендует 24-летнего Ницше на должность экстраординарного профессора классической филологии в Базельский университет без предварительной защиты диссертации. Молодой профессор приступает к чтению лекций в университете и одновременно преподает греческий язык в старших классах Педагогиума. К этому времени и относится его знакомство с великим композитором Рихардом Вагнером и его женой Козимой.

Предчувствовал ли он будущее, когда в 14-летнем возрасте писал: «Бог дал нам музыку, чтобы мы прежде всего влеклись ею ввысь. Ее главное назначение в том, что она направляет наши мысли к высшему, возвышает нас, даже потрясает… Да пребудет всегда этот дивный дар Божий спутником на моем жизненном пути!» Так или иначе знакомство с Вагнером перерастает в привязанность, привязанность в дружбу, дружба в обоюдную любовь. Композитор Вагнер знает толк в философии. И конечно же, в первую встречу разговор о Шопенгауэре. Ни тот, ни другой не представляют свою жизнь без основоположника европейского, нет, мирового пессимизма. Шопенгауэр не только прочитан и понят Вагнером, некоторые его идеи совпадают с идеями, воплощенными композитором в собственных сочинениях. Для Ницше Шопенгауэр больше, чем величайший философ – это сама жизнь и судьба, прочитанный и понятый им только в этом смысле. Оба сходятся на том, что из всех философов только Шопенгауэру удалось постичь истинную сущность музыки. Оба потрясены друг другом. Оба у г а д ы в а ю т в друг друге г е н и я.

Композитор приглашает молодого профессора запросто бывать в их доме, посещать его для взаимных занятий музыкой и философией. Ницше с благодарностью принимает приглашение, он часто гостит в Трибшене, он боготворит творца «Лоэнгрина» и «Тристана и Изольды» и внимает каждому слову маэстро. Это через несколько лет наступит разочарование в Вагнере и последует неизбежный разрыв, в том числе и из-за его зоологического антисемитизма, а пока он подолгу беседует с ним и его женой Козимой, дочерью Ференца Листа. Вагнеры восхищены своим собеседником, его необычным умом, острым интеллектом, им импонируют его взгляды на мир, искусство, человека. Но и сам профессор попадает под обаяние и влияние композитора. Вагнер – живое олицетворение музыки, Вагнер – это тот, кем бы он мог стать. Да и сам автор «Тангейзера» подтверждает это. 12 февраля 1870 года Ницше получает письмо от своего кумира: «… если бы Вы стали музыкантом, то Вы были бы приблизительно тем же, чем стал я, заупрямься я в филологии… Филология… дирижирует мною как «музыкантом». Оставайтесь же филологом, чтобы в таком качестве дать музыке дирижировать вами… покажите, на что годна филология, и помогите мне осуществить великий «Ренессанс», где Платон обнимает Гомера, а Гомер, исполненный идеей Платона, и становится впервые наивеличайшим Гомером».

Вагнер уловил еще одно свойство своего молодого друга, чья музыкальная одаренность проявлялась в его филологических сочинениях. Но ошибся в другом – в Ницше уже зрело желание осуществиться как философу. Но свои философские работы он будет строить по музыкальным законам.

Филолог по профессии, философ по устройству души, он всегда, везде и во всем останется музыкантом. За филологическими работами последуют философские – как философ он станет известен всему миру. Но музыка будет постоянным спутником на его жизненном пути. Кроме того, что он великолепный исполнитель и импровизатор, он еще и автор множества музыкальных композиций и песен. Об одном из его сочинений весьма благосклонно отзовется Ференц Лист. Спустя много лет после разрыва отношений Козима Вагнер не престанет удивляться изысканным фортепианным фантазиям «профессора Ницше». Хорошо разбирающиеся в музыке Габриэль Моно и Ольга Герцен (приемная дочь Александра Герцена) с восторгом примут в качестве свадебного подарка, написанную им композицию для фортепиано «Monodie a deux».4

Когда у него наступает резкое ухудшение здоровья, когда он доходит до пика отчаянья, когда боль побеждает волю к жизни, он бросается к музыке как к последнему убежищу. Достаточно сесть за рояль, взять первый аккорд, как боль уходит. Достаточно выбраться на «Кармен» Бизе, как он вновь ощущает в себе прилив сил и продолжает начатую работу. Коротко и ясно, для себя и для мира он формулирует: «Жизнь без музыки – просто бремя, заблуждение».

Он будет пить из этого источника, но никогда не утолит своей жажды.

Музыка пребудет с ним даже тогда, когда его оставит разум.

Приехав в Турин забрать больного товарища, Франц Овербек, войдя в комнату, застанет Ницше, импровизирующего за роялем. Петер Гаст, навестив друга в швейцарской клинике (где была музыкальная комната), услышит в его игре на рояле «смятение звуков тристановской утонченности».

Музыка никогда не предает своих любимцев.

Сам же Ницше, рассуждая о слове и музыке, придет к следующему умозаключению: «Наиболее вразумительным в языке является не само слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которым проговаривается ряд слов, – короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть все то, что не может быть НАПИСАНО».

За всем, что было написано этим физически разбитым человеком, стояла поистине титаническая ЛИЧНОСТЬ и проявлялся дух гения – «Во мне есть слова, которые… разрывают сердце Богу – я – rendez-vous опытов, проделываемых на высоте 60000 футов на уровне человека».

Философ и женщины

Ему фатально не везло с женщинами.

Он не был ни отталкивающим уродом, ни писанным красавцем: немецкий интеллигент со среднеевропейской внешностью, в которой угадывались славянские черты. Его предки были польские дворяне Ницке, их кровь побеждала германские женские корни даже в третьем поколении – за границей его обычно принимали за поляка.

Отец умер, когда Фридрих еще не вышел из малышового возраста – застенчивого и прилежного, не по годам развитого ребенка воспитывали мать и тетки.

В молодости у него был один серьезный роман – с филологией. Все остальное – несколько случайных, коротких связей, оставивших в душе неприятный осадок.

Первое, самое острое чувство любви, он испытал к Козиме Вагнер, но у него даже мысли не возникало, чтобы признаться в этом жене своего божества. Чуть ли не до конца жизни он был тайно влюблен в нее, но всегда вел себя достойно и благородно, ничем не проявляя своих чувств. Это чувство было столь глубоко и серьезно, что после всего, что случилось между ними и Вагнерами – теснейшая дружба, за которой последует мучительнейший для всех троих разрыв; после всего, что случится с ним в Турине – обморок на улице, за которым последует помрачение рассудка, он, когда его поместят в психиатрическую лечебницу, с улыбкой на устах скажет врачам: «Это моя жена, Козима Вагнер привела меня сюда».

Козима всегда была с ним приветлива, любезна, мила. И только. Она любила своего гения – Рихарда. Но всегда искренне высказывала заботу об общем друге: «Он был здесь 31 октября, его вид внушил нам тревогу, меня, впрочем, взволновало его настроение… Передайте ему, пожалуйста, что мы справлялись о нем и часто вспоминаем его».⁵

В 1876 году в Женеве он знакомится с молодой голландкой Матильдой Трампедах. После нескольких часов непринужденного ни к чему не обязывающего общения, он предлагает ей руку и сердце. Красивая голландка обескуражена, она даже несколько шокирована поступком своего нового знакомого и, конечно же, отклоняет его предложение. Матильда предпочтет стать третьей по счету женой женевского дирижера Гуго фон Зенгера, чем первой и наверняка единственной философа Фридриха Ницше.

Но он не отчаивается, прекрасно понимая, что мало кто из женщин может разделить с ним его кочевой образ жизни, его вечные недомогания, его ни на минуту не прекращающиеся телесные муки и душевные страдания. Он изгой, он отвержен от мира, его трагедия – трагедия одиночества и непонимания. Он лишен дома, уюта, женского тепла, и только изредка дамы определенного поведения проводят с ним краткие часы досуга. Но сиюминутные и быстротечные связи облегчают только тело, не душу, и он продолжает надеяться, что все же встретит ту, которая несмотря ни на что, сумеет разделить с ним остаток его погибельного пути.

Через год в Сорренто вновь происходит резкое ухудшение здоровья, мучительная головная боль истощала все силы, он не мог не писать, не читать. Врачи и родные все с большей и большей настойчивостью убеждают его изменить образ жизни. Когда боль отпускает, он рвется к столу. На столе – незаконченная рукопись – «Человеческое, слишком человеческое». Давняя приятельница Мальвида фон Майзенбуг берется устроить его семейную жизнь самым деликатным образом. Речь идет о Натали Герцен. Ницше сообщает сестре: «Но ей … 30 лет, было бы лучше, будь она на 12 лет моложе. Вообще-то мне вполне подходит ее характер и ум». Но что-то не сложилось, и пути Ницше и дочери Герцена не пересеклись.

Однако Мальвида не оставляет своих попыток устроить личную жизнь близкого друга. Весной 1882 года она приглашает философа-отшельника в Рим и представляет его 20-летней дочери русского генерала Лу фон Саломэ. Лу ведет свободный образ жизни, она презирает буржуазную мораль и отвергает все предрассудки постаревшего, утратившего красоту мира. Рядом с девушкой неотлучно находится его давний товарищ Пауль Рэ. Невооруженным взглядом видно, что он влюблен в Лу и готов выполнить любую ее прихоть. Своим умом и обаянием она притягивает и Ницше. Она знакома с его произведениями и высказывает по их поводу довольно-таки проницательные суждения. Ницше делится с Петером Гастом: «… она проницательна, как орел, и отважна, как лев, и при всем том, однако, слишком девочка и дитя, которому должно быть не суждено долго жить».⁶ Автор теории о сверхчеловеке теряет голову как мальчишка, он влюбляется в эту необычную русскую и дважды делает ей предложение.

Дважды следует отказ. Лу не хочет замуж, ее вполне устраивает духовная дружба как с Фридрихом, так и с Паулем. Ницше соглашается, но все меняется в одночасье, когда в их «тройственные» отношения вмешивается его сестра Элизабет. После знакомства с Лу та приходит в ужас от «совершенной аморальности» подруги брата и затевает изощренную интригу, чтобы их рассорить. Она убеждает Фридриха, что у фон Саломэ связь с Рэ, что она в его отсутствие попросту издевается над ним и довольно часто выставляет в смешном свете. Этого было вполне достаточно – зерна упали на благодатную почву и проросли. Ницше поверил наветам «мстительной антисемитской дуры» (как он позже охарактеризует свою сестру), что Лу и Пауль сговорились против него. Он оскорблен в своих лучших чувствах, он не может больше видеть не Саломэ, ни Рэ. И рвет с обоими. Его отчаяние столь сильно, что он близок к самоубийству.

Он перестает писать матери и сестре. От перенесенных душевных потрясений у него резко ухудшается здоровье. Со старым другом по Базельскому университету Францем Овербеком он делится своими переживаниями: «Этот последний кусок жизни был самым черствым из всех, которые до сих пор мне приходилось разжевывать, и все еще не исключено, что я подавлюсь им. Оскорбительные и мучительные воспоминания этого лета преследовали меня как бред… В них невыносим разлад противоположных аффектов, до которого я еще не созрел… Если мне не удастся открыть фокус алхимика, чтобы обратить и эту грязь в золото, то мне конец…».

1 Местный врач.

2 Брандес Георг – датский литературный критик.

3 Ницше Фридрих. ESSE HOMO. Как становятся самим собой. (Esse Homo {лат.} – cе человек).

4 «Мелодия вдвоем» (лат.)

5 Из письма Козимы Вагнер профессору Эрвину Роде от 28 ноября 1873 года.

⁶ Философ ошибся – Лу-Андреа Саломэ уйдет из этого мира в возрасте 76 лет.