Андрей Васильев | «MOSCOWAR»

Таня думала, мысли метались, сталкивались, отболевшая было голова, болела опять. «Может быть сказаться, — мысль стучала часто, как маленькое сердце, — может быть сказать Теплоухову, может быть открыться, признаться, что говорит, что слышит, что ищет сына, дать ему еще раз, два, дать ему сто раз, если нужно, только бы знать…»

Таня всхлипнула, отвернулась.

— Утром похоронят. Днем новых убьют.

Таня взглянула на солдата – Теплоухов пожал плечами.

— Каждый день так.

Боязно. Может быть он хороший парень, может быть поймет, услышит, может быть побежит к начальству, может пристрелит сам? Она смотрела на него, силясь читать в рубиновых глазах, пытаясь уловить признаки чего-то, чего не понимала сама, голова болела опять, болела не переставая.

— Чо смотришь?…

— М-ммм?…

«Куда дальше?… Как?… Безвыходно, беспросветно, — Таня закрыла глаза, мысль о самоубийстве, привычная, нестрашная, смотрела на нее со всех сторон, утомляя, вера ее, которую она подняла, оживила так недавно, сморщилась снова, она погибала, исчезая на глазах, — нельзя, без веры жить нельзя, — думала Таня, — не нужно….» Теплоухов потянул ее прочь от мертвых к своей яме, в эту минуту мимо них с визгом пробежали две босоногих девочки лет тринадцати, за ними протопали люди в форме, один по пояс голый, все были воодушевлены и пьяны.

— Начало-ось…

— М-м?…

— Развлекаются командиры, а хули, чо делать-то, сидеть, смерти ждать — так она не замешкает. А ты?…

— М-м?…

— Хочешь — пойдем со мной, — они шли уже к яме, — слышишь, бежим со мной, а, — солдат повернулся к Тане, встал, поднеся руки к лицу, растопырив пальцы, — к тетке, к тетке, значит, мать-то моя померла, царствие ей небесное, давно уж, а тетка жива, подальше, подальше отсюда, от войны этой проклятой, женой мне будешь, а, женой, это ничего, что ты не говоришь, даже лучше, я мужик рукастый, ты не гляди, что я тощий — я справный, я все могу, дом поставлю, обзаведуся, я все умею, деревенский я, понимаешь, не пропадешь со мной, — из темноты меж тем неслись крики, визг и хохот, — ни в чем не будешь знать, нужды знать не будешь, — солдат волновался, у него сохли губы, он то и дело облизывал их, и Тане казалось, что он облизывается, гладя на нее, словно собирается съесть, — все, все будет у тебя, понравилась ты мне, вдруг понравилась, это ничего, что ты со старшиной, — солдат осекся, проглотил, — его все одно нет, больше нет старшины-то, убило старшину-то, мертвый он, старшина-то, а я живой, живой, понимаешь?!..

— М-м?…

— Я уж маршрут продумал, дорогу, доберемся скоро, не боись, неделю, не боле, скоро, скоро, ночами пойдем, день-другой — до реки доберемся, по реке потом, как-нибудь, по реке быстро, схоронимся там, а я делянку распашу, земля тепла уж, сеять, и картоху сажать можно, пора уж, все пора, а тут сиди, жди смерти, а там жизнь, жизнь, понимаешь, детей может, детей бог пошлет, а я справный, справный, вот увидишь!…

***

Молиться она не могла.

Все хотят от нее детей, будто она родильная машина, будто машина, черт бы их взял…

Таня все смотрела туда, откуда разадавались крики и смех.

— Гуляют, — солдат сожалел, что открылся Тане, что по пустому тратил свое сердце, он злился.

— М-м?… – спрашивала Таня, указывая в звучащую темноту, — м-м?…

— Чо му, му, чо тебе там?… Не твоя печаль…

— М-ммм?… – Таня тронула его за руку.

— Ну чо, чо надо-то?… — солдат сплюнул, — старлей гуляет, а хули, кто ему запретит, от тоски однако, и пьет от тоски, сильно пьет старший лейтенант, да его присные, два куска, да замполит с ними.

— М-м… — Таня тянула его в темноту.

— На хуй. Не пойду я. К нему под горячую руку попадешь — говна не обересся!… Не пойду, нет, на хер…

— М-ммм…

— Сама, сама иди, дура, немтырь, иди, иди, они рады будут!…

Солдат, махнул рукой, зашагал к своей яме.

— М-м… М-м…

— Сказал, не пойду!… Они там с малолетками, за деньги, тьфу!… — солдат демонстративно плюнул, — скоты, хоть офицеры, а скоты, мразь, свальный грех у них, а я крещеный, поняла, дура, крещеный, не как-нибудь, все честь по чести, а с тобой оно вышло, потому что понравилась ты мне, поняла, понравилась, а так бы ни в жись!… А ты небось думашь – соблазнила ты меня, а я сам, сам пошел, а кабы не понравилась – не пошел бы!…

— М-м…

— Да иди, ты!…

Солдат оттолкнул Таню, побежал, Тане показалось, что он плачет.

«Не беда, — думала Таня, — найдешь себе, обязательно найдешь, древенскую найдешь, стправную, такую же, как ты сам, не я тебе нужна, с голодухи бросился, понятно, и старшина с голодухи, и я с голодухи бросилась, только потом поняла, что по любви.»

Ползком, по мокрой траве, Таня проникала в темноту, поближе, ближе к смеху и крику. Скоро увидала она речку, больше похожую на ручей, большую лужу, натёкшую в низине, в которой плескались хохочущие, потом, скоро, купальщики принялись совокупляться, крики сменились стонами, слезами малолетних жертв, которые действовали на пьяных офицеров возбуждающе. Таня сжалась, сцепила зубы, заткнула уши, она хотела, желала, жаждала убивать, она не могла себе позволить даже пошевелиться, она не смела ненавидеть.

Она ждала.

Она нашла тех, которые, может быть выведут ее к… На… Она не смела произнести, определить, сформулировать, не смела даже думать, она боялась спугнуть, понимая, что это мерзость — ее страх, что мерзость ждать и не прийти на помощь, что мерзость лежать, затаившись, вслушиваясь, думая только о себе.

Мерзость.

Да.

Таня подняла голову, размахнувшись, ударилась о землю — голова заболела, боль отвлекла ее. Она подползла ближе, она хотела слышать, но кроме стонов не слыхала ничего, она боялась, что ее заметят, презирая себя и свои страхи, она проползла еще немного и наконец услышала лепет, одна из девочек говорила запальчиво и неясно, Таня не разобрала ни единого слова, она вытянула шею, она вслушивалась до одури, до глухоты, внезапно, кто-то рослый, громко протопав мимо нее, рявкнул, испуганно заблеяли детские голоса, низко вступил кто-то из мужчин, детские голоса зарыдали, перепалка была короткой, тот, который пришел, рявкнул опять, затопал прочь, детские голоса покатились за ним.

Выдохнув, Таня поползла в спасительную тьму. Ей хотелось броситься за ними вдогонку, ей хотелось догнать их, повиснуть на них, не отпускать, она едва сдерживала себя, она искала в себе, ей казалось — делать это рано, в то же время казалось ей, что шанс упущен безвозвратно, что больше ничего не будет, что она их не увидит, не застанет, что больше никогда не найдет, не встретит, что она дура и трус, трус и дура, мужчина и женщина в одно и то же время, и значит ни то, ни другое. Да, ни то, ни другое. Сердце ее отважно, плоть труслива, и когда одно рвется и горит — другое боится и прячется, как жаль, что они — суть — одно целое, как жаль.

Таня спустилась наконец в яму с корытами и чанами — яма была пуста. Что теперь делать. Теплоухов обиделся, старшина погиб, подростки убежали со своим хозяином. Нечего делать. Нечего есть. Негде спать.

Черт с ним!…

Таня села на землю.

— Ты кто?…

Фонарь слепил ей глаза, того, кто держал фонарь, Таня не видела.

— Кто ты, я спрашиваю?!… — голос был властный, молодой, — говори, ссука, убью!…

— М-ммм?…

— Что, язык проглотила?…

— М-ммм?… – Таня по обыкновению заулыбалась, пытаясь встать, она взмахнула рукой.

— Сидеть!… — Таня замерла.

— М-ммм… — жалобно пропищала она.

— Пло-охо, плохо.

— М-ммм?…

— Плохо играешь, пло-охо… — голос опустился до баса, — говно артист.

— Кто это?…

— Кто тут?…

Это подошли остальные.

— Ужас!… Тощая… — просипел один.

— Чудовище, — рыгнув, прорычал второй.

— Хорошенькая сучка… — третий звонко цокнул языком.

— Моя, — сказал, молодой голос, — идите, я догоню. Ну?!…

Они остались вдвоем.

— Теплоухов где? — Таня пожала плечами, — значит ты все понимаешь, значит понимаешь?… — Таня пожала опять. — Таплоу-ухов!!!… — заорал молодой голос, — ёб твою мать, — и опять, — Теплоу-у-ухо-ов!!!…

Теплоухов не отозвался.

— Черт с ним, — внезапно успокоясь, произнес молодой голос, — в конце концов — жив он или мертв — какая разница? Все равно. Ну, пойдем, милая…

— М-ммм?…

— Пойдем, пойдем, не положено тут, знаешь, ведь, зна-аешь, а у Теплоухова губа не дура, — молодой голос потеплел, — а если не пойдешь, я тебя, по закону военного времени чик-чик… — луч фонаря начертил две перекрещенные прямые, — расстреляю без суда и следствия, как шпионку, заброшенную врагом — хочешь?…

— М-м?…

Старший лейтенант захохотал, Таня встала, стряхнула приставшую землю с новых солдатских штанов.

— То-то же. Иди за мной.

В землянке старшего лейтенанта было темно и душно, темно и душно было в лейтенантовой душе. Против ожидания, офицер не набросился на Таню, даже не притронулся. Посадив перед собой за стол, придвинув свечу, он долго глядел на нее, не говоря ни слова, отхлебывая из бутылки.

— Ты красивая. Ты знаешь, — опустив глаза, старший лейтенант отбросил порожнюю бутылку, — зна-аешь. Как тебя зовут?…

— М-ммм…

— А-а… Ну да… Конечно. Напиши. Напишешь?… — старший лейтенант подвинул к Тане обрывок бумаги и карандаш.

Вертя в руках затупившийся короткий карандаш, Таня думала, отчего-то не решаясь назвать себя своим настоящим именем, поглядывая на старшего лейтенанта, пытаясь измерить остроту его прозорливости, наконец написала : Таня.

— О-о… Прекрасное имя!… — воскликнул офицер, улыбка мелькнула на пьяном лице, — впрочем, печальное.

— М-ммм?…

— Да, да, печальное, не спорь. От греческого «татто», что значит : ставлю, утверждаю. Потому и печальное, — старший лейтенант откупорил другую бутылку, этим вечером он пил вино, — потому что ставишь, утверждаешь, а если не получается утверждать? А?… Что тогда?

— М-м?…

— Не знаешь?…

— М-ммм?…

— Врешь.

— М-ммм?…

— Ну-ну… — офицер длинно взглянул на Таню, рука его потянулась было к ней, движение иссякло не начавшись, — а впрочем… Неважно. Так вот, если не получается — тогда конфликт, милая, упрямство, агрессия, война, одним словом, беда, потому что — ставлю, утверждаю, потому что хочется утверждать, на своем поставить, все или ничего, вот что такое Таня.

-22-

— Пей… — старший лейтенант подтолкнул к Тане алюминиевую солдатскую кружку, доверху наполненную темной, пахучей жижей.

— М-м…

— Не хочешь?…

— Мму-умм… — Таня махнула рукой.

— Выпьешь?…

Таня подняла кружку.

— Видишь, я настаиваю на своем, я настаиваю, потому что хочу настоять, потому что настоять – это и значит утвердиться. Все мы, в некотором смысле, Тани…

Таня поднесла кружку к губам. Ей хотелось, очень хотелось выпить, ей хотелось выпить много, чтобы забыться, напряжение каждой минуты каждого военного дня тисками сжимало сознание, до мучительной, болезненной дрожи сжимало ее исхудавшее тело. Вино было сладким и теплым, после нескольких глотков она почувствовала, как ослабевает напряжение, как освобождается тело, все ее существо, сейчас она боялась только одного — заговорить, потому что ей очень хотелось говорить, задавать вопросы, много, десятки, сотни вопросов об одном и том же — о тех, кто был сегодня здесь, о девочках-подростках, но более всего об их неведомом хозяине.

— Дерьмовое вино…

Таня улыбнулась, кивнула.

— Другого нет, да и денег нет. Денег нет даже на шлюх… — старший лейтенант мотнул головой, — ну, милая, как ты сюда попала, кто ты, расскажи, впрочем… — он плюнул, — ты не говоришь, во всяком случае ты хочешь, чтобы я поверил, что ты не говоришь. Может быть Теплоухов верит, он наивен, хитер, но наивен, но не я. Я не наивен, я боевой офицер, я найду способ развязать тебе язык, это случится скорее, чем ты можешь думать, впрочем… — старший лейтенант отхлебнул опять, — как жаль, что ты не говоришь, как бы мне хотелось поговорить с тобой, поговорить о материях отвлеченных, тонких, не имеющих отношения ко всему этому дерьму, к политике, к войне. Впрочем… — старший лейтенант вздохнул, скорчил рожу, — может быть ты не в состоянии поддержать разговор о тонких материях, может быть я заблуждаюсь… Как, однако, хочется поговорить с человеком мыслящим, сведущим, холодным, без унизительных, глупых эмоций, используя разум!… – офицер взмахнул рукой, не удержав равновесия, он упал, где-то в шаге от него забулькало вытекающее из бутылки вино, — о ччерррт!!!… – он принялся шарить вокруг себя, отыскав бутылку, взглянув на просвет, старший лейтенант успокоился, было видно, что он раздумывает, встать ему или остаться лежать, подумав, он выбрал второе, — да, так о чем бишь я, — офицер приподнял голову, отхлебнул, шумно проглотив, лег, продолжал, — а-а, да, об этом, о высоких материях, впрочем… Не все ли равно? Все подохнем — вот вам материя, вот вам коллизия, вот вам сентенция, вот нарратив, вот, вот, не угодно ли финик этот вам принять?!!!… Подохнем здесь, в дерьме, в земле, на войне, которой никто не хотел, которая никому не нужна, которая ни к чему не приведет, на самой глупой, на самой бессмысленной войне!…

— М-м?…

— Да, да, бессмысленной!… Потому что нет здесь ни правых, ни виноватых, все правы и виноваты одновременно, все крали или хотели красть, все мирились, все знали и мирились, а теперь что ж, теперь взъярились — тем, которые крали прежде, красть теперь нельзя, запрещено?!… Нет! Крадут!… Будут красть, хоть убей!… А те, которые не крали, но мирились, но завидовали, но хотели — по-прежнему не крадут — не умеют, либо нечего красть, но жаждут!… Тогда какого черта?!… Зачем?!… Защищать одних воров от других?…

— М-м?…

— Эта страна неизлечима, милая, не-из-ле-чи-ма. Подлая страна, подлый народ… Скоты. И я скотина, молодая, образованная скотина, очень просто! Впрочем не до конца.

— М-м?…

— И ты, и ты. Думаешь — ты исключение?… Нет. То же самое. Украдешь, если плохо лежит, ведь украдешь, а, украде-ешь, непременно украдешь, а хлеб это или деньги, заводы или пароходы — совершенно неважно, с чужим мужиком переспишь, переспала небось не раз, не два — а ведь это кража, все одно и то же!… Беспросветно. — Старший лейтенант умолк, лежа на земляном полу, время от времени прихлебывая из бутылки, минуло несколько звенящих минут, — и все так, кажется — порядочные люди — ан нет, воры, хоть гвоздь, хоть лист бумаги украл каждый, а в результате что?…

— М-м?…

— А?…

— М-ммм?…

— Не знаешь?…

— М-м, м-ммм?…

— А в результате украли у себя всё, всё, понимаешь ты, всё — страну, мир, покой, любовь, будущее своих детей, в конце концов — жизнь!…

Таня вздрогнула, она вспомнила, как миллион лет тому назад ее первый муж, Илья, приносил с работы спирт, медикаменты, замечательной остроты хирургический ланцет — это было в порядке вещей, ей не пришло бы в голову говорить или думать : это кража, он украл, он вор…

— Да-с, — произнес старший лейтенант, словно слышал ее мысли, — все мы, стало быть, хороши, все, весь народ, оттого и воюем сами с собой, за право воровать нынче приходиться воевать, драться приходится, потому что охотников много, милая, вот что. Отдать бы тебя особистам, в контрразведку, в гестапо, чтоб они из тебя душу вынули, чтоб ощипали, чтоб на чистую воду, да лень, и украсть хочется нестерпимо, украду у них, хуй им в нос, ничего не получат, будешь тут жить, со мной, спать со мной, говорить со мной ты не можешь, стало быть — будешь слушать, я буду говорить, буду говорить, чтоб не сойти с ума, чтоб не рехнуться, буду говорить с тобой обо всем на свете, об умном, о глупом, о важном, неважном, о дряни, о дерьме, о возвышенном, о смешном, о трагическом, о желанном, о проклятом, словом — обо всем на свете!… А ты будешь слушать, бу-удешь, будешь, слушать, выпучив глаза, разиня рот, будто я истина в последней инстанции, будто я господь бог!!!…

— М-м?…

— Да!!!… Будешь!!!… Не приведи бог ты опустишь глаза, уснешь, отвлечешься хоть на минуту, хоть на миг — пристрелю на хуй, тут же, на месте, пристрелю, как собаку, без сожаления, без слов!… — из кобуры, что болталась на поясе, старший лейтенант выхватил пистолет, в ожидание выстрела Таня сжалась, обхватив голову, заткнув уши, старший лейтенант взмахнул над собою раз, другой, — Теплоухов закопает, ему все равно, он кого хошь закопает, если конечно он все еще не сбежал с этой идиотской, с этой бездарной войны!…

— М-м, м-м?…

— Что?…

— М-м-ммм?… — Показав на него, двумя пальцами Таня пробежала по ладони.

— Я?… – старший лейтенант захохотал, хохотал долго, до хрипоты, до рвоты, сел, отхаркивая, сплюнул, снова лег, — не-ет, милая, я не могу!… Я офицер, потомственный офицер!… Понимаешь ли ты, что такое офицер? Не понимаешь?… — лейтенант тяжело вздохнул, — офицер, милая, это человек чести. Это очень просто — этим все сказано. Я могу погибнуть в бою и во время оправки, я могу спятить, могу застрелиться, я могу завшиветь, обезуметь, спиться, превратиться в скотину, в животное, в дрянь, но сбежать с войны, какая б она ни была, но предать, но дизертировать, но нарушить присягу, но лишиться чести, убежав, как трус, как засранец, как какая-нибудь проворовавшаяся паскуда, я не могу. Нет. И украсть не могу, милая, хочу, а не могу, все равно рано или поздно я отдам тебя им, особистам, контрразведке, этим ублюдкам, костоломам, захребетникам, потому что этого требует моя офицерская честь. Я должен поступить правильно, должен, должен, я должен, даже если это больно, даже если смертельно опасно — все равно я не способен жульничать даже в мечтах.

Я рад, если ответил тебе.

— М-м… — Таня чуть заметно кивнула.

— Ты хорошо слушаешь, мне приятно говорить с тобой. Однако, это ничего не меняет. Я офицер, и поступлю, как офицер. Хочешь еще вина?…

— М-м…

— На, налей сама, — старший лейтенант поднял бутылку вверх, Таня взяла, налила в кружку, выпив залпом, налила еще, — эй, эй!… — старший лейтенант заворочался на полу, — верни, отдай, ну, — левая рука его все еще была вытянула вверх, правая сжимала пистолет, Таня вложила в левую его руку опустевшую бутылку, старший лейтенант поднес бутылку к губам, опрокинул, — проклятье. Пусто. Дай там… Впрочем, я сам, сам… — он с трудом поднялся, положив на стол черный, с насеченной коричневой рукоятью, пистолет, подхватив свечу, беспрерывно ворча, он полез в угол, загремели пустые бутылки, старшего лейтенанта качнуло, — ччеррт дери!… – наконец он выпрямился. — Нет. Ничего нет. Ни глотка. Вот дерьмо… Служба!!!… Служба!!! — позвал он еще раз, но никто не отозвался, — разбрелись, блядь, как бараны, никого не сыщешь, видно сам уж, горит, горит душа, как свеча горит, не могу, сиди тут, — не глядя, обратился он к Тане, — я скоро, тихо тут, молча!…

Ткнув свечу на стол, старший лейтенант вышел. Таня взглянула на пистолет. «Искушение, — думала она, — будь оно проклято, — она разглядывала оружие, будто впервые видела его, — странное дело, — думала она, — мне совсем не хочется взять его в руки, даже дотронуться… В самом деле, неужели он отдаст меня этим, — она не помнила, как назывались, упомянутые старшим лейтенантом, костоломы, она понимала, о ком идет речь, она не боялась, — красивый, — одновременно думала она, глядя на пистолет, — даже изящный, зло прекрасно — как это странно… Уйти теперь, уйти с оружием?…» Было что-то беспомощно-детское в этом вечном желании сбежать, — уйти, чтобы что? Что дальше, делать что, как быть, уйти куда, уйти от проклятой войны, в которую она хотела и шла, и пришла сознательно, в которую ей обязательно нужно было прийти, которая одна могла ей помочь?

Старший лейтенант все не шел, Таня подняла свечу, огляделась – землянка вырыта была кое-как, небрежно выведены углы, осыпающиеся стены были неровны и гадки, Таня встала, подошла к дверному проему, грубо сколоченному из сырых, волосатых досок, заглянула — за досками было полно места. Неизвестно зачем, Таня взяла со стола пистолет, примерилась — пистолет совершенно исчезал за досками. Проверив еще раз, Таня положила пистолет на стол, скоро ввалился старший лейтенант, он был невменяем. Не без труда Таня взгромоздила длинного, удивительно тяжелого офицера на убитую, продавленную кровать — старший лейтенант не открыл глаз, не издал ни звука.

Он спал.

***

Лицо его было безмятежно, как у младенца.

Румянец проступал сквозь матовую кожу.

В самом деле — он был похож на сытого, беззаботного младенца. Что-то округлое, младенческое угадывалось в его чертах. «Молодой, — думала Таня, глядя на старшего лейтенанта, — совсем молодой, хоть и старший… лейтенант, лейтенантик, спивается, воюя, исполняя приказы, кого-то убивает, опять пьет, убивает опять — так без конца. Говорит о чести, говорит убедительно, сильно, иногда страстно, потому что верит, потому что надо во что-нибудь верить даже тому, кто убивает, и, может быть, именно тому, кто убивает — верить необходимо. Но если бы не было этой проклятой войны — он никого бы не убивал, он бы жил, будучи человеком чести, и его за это уважали бы сослуживцы, он бы тихо рос в каком-нибудь недальнем горнизоне, получая звания и награды, никого не убивая, даже не приближаясь, он бы жил, и те, которых он по обязанности, будучи человеком чести, убивает сейчас — жили бы тоже. Но если бы он не был человеком чести, то его, в мирное время, может быть уважали бы чуточку меньше, но если бы он, не будучи человеком чести, бросил исполнять приказы, или сбежал с этой проклятой войны, а за ним другой, третий — некому стало бы убивать. Стало быть то, чем он так гордится, то, о чем говорит он так возвышенно и длинно, лишь прикидывается добродетелью, на самом деле — это отговорка убийц.»

Таня вновь взглянула на пистолет, старший лейтенант, зачмокал, заворочался, отвернувшись к стене, засопел. Таня подошла, стянула с него давно не чищенные сапоги, поджав ноги в слипшихся дырявых носках, он обнял колени, Таня набросила на него жесткое солдатское одеяло, повернулась – пистолет смотрел на нее единственным глазом.

«Смотрит, — Таня не спешила подходить, от свечи однако осталась лишь четверть, значит скоро станет темно, и все же она не спешила, — пусть смотрит, — подумала она, и вдруг — а если он выстрелит, сам, без посторонней помощи, что-то внутри него щелкнет, сорвется, и он выстрелит? — пистолет молчал, словно раздумывал над ее словами. Она ждала. — Нет. Не выстрелит. Оружие — суть — лишь кусок железа, чтобы выстрелить — нужен человек, его воля, его желание, умение, навык, его натренированная точность. Убивает не оружие, — впомнила она затасканное до дыр высказывание, когда-то показавшееся ей демагогическим и пустым, — убивает человек. Я — человек. — Таня подошла, села, взглянув на старшего лейтенанта, дотронулась до прохладной, гладкой поверхности пистолета.»

Ночь опустилась, влажная прохлада вползла в землянку, лизнула ей руки, Тане захотелось на волю, на свежий воздух, под звезды, пистолет не отпускал ее, будто притягивал, она хотела его и в этом ее хотении было что-то, напоминавшее желание, обращенное к мужчине. Она поторогала его еще раз, наконец взяла — рукоять показалась ей толстой, пистолет — тяжелым, всякое изящество пропало, в руках она держала неуклюжую болванку, безжалостный механизм, предназначенный для убийства, далекий от всякой эстетики, уродливый и угрюмый. Таня положила пистолет на стол, встала, все еще желая выйти, потянулась, шагнув к девери, резко обернулась, схватив пистолет, сунула его глубоко за дверной косяк, присыпала землей.

Будь, что будет.

Утром старший лейтенант долго приходил в себя, лицо его было пухло, смято, голова болела, похмелиться ему было нечем. Он был зол и беспомощен, как всякий похмельный человек, избегал резких движений и солнечного света, на Таню глядел исподлобья, с трудом припоминая, откуда она взялась. Наконец дневальный принес ему миску каши, чайник сладкого, горячего чая, на который старший лейтенант набросится, как голодный, глотая, обжигаясь, не сразу приходя в себя. Он взмок, похмелье выходило порами, отвратительным вонючим потом, офицеру становилось легче, выпив полчайника, старший лейтенант прилег, отдышался. Только когда выпил он весь чайник и, кое-как натянув сапоги, встал наконец на ноги, чтобы можно было выйти, подышать и облегчится, он хватился оружия. Кобура была пуста, кроме глубокой черноты провала, память не предлагала старшему лейтенанту ничего. Он уставился было на Таню.

— М-м?…

— Немая… — старший лейтенант, отвернулся, сморщился, кажется припоминая что-то связанное с ней, — не до тебя.

— М-м?…

— Потом, потом… Все потом.

Старший лейтенант вышел. До вечера ходил он потерянный, долго спал днем. Стрельбы в этот день не было вовсе, к вечеру молодой офицер ожил, повеселел, глаза его заблестели.

— Хоть бы пива, что ли… — старший лейтенант шагал по землянке из угла в угол, время от времени останавливаясь возле Тани, словно примериваясь, — чего бы кажется не выпил, — бурчал старший лейтенант, — одеколону, и того выпил бы, а то духов!… — офицер легко смеялся собственным шуткам, Таня однако понимала, что ему совсем не весело, — оружие потерял, дожил, ёб твою мать, допился, щенок, скотина, как это можно, оружие потерять, это ж трибунал чистой воды, это ж разжалуют в рядовые, в говно, это ж погоны сорвут, это ж глаз не поднять, это ж, блядь, ни в какие ворота!… — старший лейтенант в тысячный раз бросился на поиски пистолета, перевернул все, что попадало под руку, ничего не найдя, зашагал вновь, — где, где он может быть, где я вчера?… Госсподи, ничего не помню, ничего, помню, как начали, как пили у прапорщика поганое это вино — помню, потом эти дети, черт бы их взял, сопливые эти девки, потом!… Ничего. Пустота. Веришь-нет, ничего, совсем ничего, будто укрыли меня черной тряпкой, как глупого попугая, будто и не было ничего, совсем ничего, но ведь было же, было, а что было-то?!…

— М-м?… – пискнула Таня.

— Тебя еще не хватало!… — взревел офицер, — молчи, ты, молчи, убью!!!…

Таня опустила глаза.

— Вот так. Найду, конечно найду, в расположении, куда ему деться, тут он, в расположении, я и не выходил никуда, тут все, тут рядом, пил, да спал, а ты, не видала? — спросил он, взглянув на Таню, — не видела, ты же здесь была, всю ночь была, а может это ты?!…

— М-ммм… — Таня замотала головой, заплакала.

— Чего ты ревешь, если не виновата, чего ревешь?!…

Таня зарыдала, закрыв лицо руками.

— Ну, смотри, если это ты, будешь отвечать по всей строгости закона, по закону военного времени будешь отвечать, а ну-ка встань, ну-ка встать!!!… — Таня встала, — жадными, жесткими руками старший лейтенант дважды обыскал Таню сверху донизу, он не нашел ничего.

– Ладно, ладно, не реви, терпеть не могу!…

Таня не могла успокоиться, слезы катились из глаз.

— Хватит, сказал!… — рявкнул старший лейтенант, — молчи, молчи, ты мне мешаешь, я думаю, пытаюсь думать, пытаюсь вспомнить, надо вспомнить, я должен вспомнить во что бы то ни стало, должен, должен, там пили, у прапорщика, — говоря, он показывал пальцем в ту или иную сторону, становясь то так, то эдак, — потом пошли… потом к замполиту, потом вернулись, девки эти пришли, платить нечем, потом прапорщик договорился с их хозяином, с хозяином зоопарка этого, в долг, потом пили с ними, потом купаться… — офицер хлопнул себя по лбу, — ну конечно, мы ходили, ходили к этой грязной луже, мы купались, забыл, забыл, ччерт, ччерррт!!!… — вскрикнув, офицер выбежал вон.

Таня сидела несколько времени, не поворачивая головы, ей было страшно, она вдруг поняла, что если он найдет спрятанный ей пистолет, или его найдет кто-то другой – старший лейтенант убьет ее, убьет хладнокровно. Легко. Как человек чести. Она не боялась смерти, однако теперь, когда она подошла близко к тем, которых искала она так долго, к которым шла на проклятую эту войну, ей стало страшно. Ей нельзя было ошибиться, допустить чудовищную оплошность, погибнуть, не узнав ничего, не выведав, не отыскав. Она встала, сделав несколько шагов, вернулась, села, внезапно вскочила, вытащив пистолет, вытерла его о себя, сунула под одеяло.

Сарший лейтенант вернулся хмурый, поникший. Он долго молчал, сидя за столом, глядя в стол.

— Какой позор, — наконец произнес он сухими губами, — какая мерзость. Теперь суд чести, судить будут эти скоты, замполит, да прапорщики, да командир — давно уже не люди, не животные даже, просто говорящий скот, спившийся, омерзительный, грязный изнутри и снаружи, и я туда же… — старший лейтенант замолчал, — госсподи, как я отцу в глаза смотреть буду?…

«Госсподи, — вслед за ним подумала Таня, — я про своего отца даже не вспоминаю…»

— Как?!…

«Сто лет не вспоминала ни отца, ни матери, забыла, забыла совсем, и не стыдно, нет, стыдно, стыдно, — Таня подняла руку, прижала к губам.

— Не реви!… — рявкнул старший лейтенант, без тебя тошно!…

— М-м… — закивала Таня.

— Что еще, что, что, пшла во-он!!!…

Таня выскочила, наткнувшись на закатное солнце, зажмурилась, отвернулась, отойдя от двери несколько шагов, села на землю спиной к солнцу, продолжая думать. «Прав старший лейтенант, позор, позорище, госсподи, — Таня шаркнула по лицу, чтобы не разрыдаться, — думала… Думала — никогда не забуду — забыла, все забыла, ссука, с мужиком легла — родного сына забыла, — шершавый ком подкатил под горло, — забыла, забыла!!!… Про отца и мать — безо всякого мужика забыла, будто не было их, на все, на все способен человек, все на свете может забыть — сына, мать родную, отца, самого себя забудет, если, загнан, если выживает, как может, если всякую минуту ждет смерти — какой он, к чертям, человек — животное, прав, тысячу раз прав старший лейтенант, скотина, скотина и есть!… — Таня уткнулась носом в колени, — где они, что с ними, как они, живы ли, старые, голодные, больные, без поддержки, без куска, без дома, — она хотела крикнуть «госсподи, госсподи!!!», но, ненавидя это слово, мычала, стиснув зубы. Таня дрожала всем телом, черно и беспрерывно она ругала себя еще несколько долгих минут, — найду, найду хоть бы что бы ни было — найду-найду, землю жрать буду, — неглядя Таня соскребла с поверхности пригоршню, поднесла к губам.

-23-

Вкус был гадкий, на зубах скрипело.

«Клянусь, клянусь!… — шептала она в своих мыслях, — клянусь!!!… — повторяя снова и снова, понимая, что вышептанные, многократно повторенные клятвы, увы, не ведут никуда, оттого, что никто на свете не знает, что случится на проклятой этой войне в следующую минуту.

Вышел старший лейтенант, она слышала, как он затопал за спиной, постоял, затопал опять.

— Нашел!… — нагнувшись, громко шепнул он Тане, — госсподи, нашел, ожил прямо, ожил, честное слово, чуть не сдох!…

Таня подняла глаза — офицер был счастлив, лицо его пылало, ноги его не могли стоять на месте, они двигались всякую минуту, ходили ходуном, приплясывали, вертелись.

— М-м?…

— Тут он, здесь, родимый, — старший лейтенант звонко хлопнул по пополневшей кобуре, — здесь, здесь, тут, а покуда он тут — я офицер, человек чести!… Отметить однако… — человек чести замолчал, вероятно обдумывая сказанное, — отметить стоит, однако не теряя лица, ни лица, ни памяти, а хочется выпить, чертовски хочется, как на вечер, так хочется выпить, хоть убей!… — старший лейтенант поминутно оглядывался, — ладно, пойду я, ты тут как-нибудь, ты тут… Я приду, приду, скоро ли, того и господь бог не ведает, а приду, непременно приду!…

Старший лейтенант шагнул в сходящие сумерки, повернулся раз-другой, растворился. Таня видела, куда он пошел. «Я подожду, ничего, я подожду… — она повернулась к закату, солнца уже не было видно, виден был только его свет, неярко озарявший край темнеющего неба, — ничего, я подожду. Жаль, что не взяла оружие, — было следущей ее мыслью, — жаль, жаль, пережил бы, молодой, пьющий старший лейтенант, лейтенантик, похлопотал бы, поплакал и пережил.»

Сумерки сгустились, высыпали звезды, Таня все сидела, обхватив колени, глядя в одну точку. «Устала, — медленно, будто на чужом языке, думала Таня о самой себе, — устала. От всего, от этой войны, от ожидания смерти, от бесплодных поисков, от ужаса, от каждого нового дня, который не приближает, но отдаляет желанную встречу. Устала. Если бы взяла оружие — была бы спокойней, потому что знала бы, что во всякую минуту могла бы оборвать осточертелую жизнь. Но я не взяла. Испугалась. Потому что устала. Устала во веки веков.»

Таня легла.

Вытянулась.

Она лежала, не испытывая никаких желаний, как мертвая, в которой чудом уцелело сознание. «Устала, — ничего не хочу, ничего мне не надо, и живу, и иду по инерции, а куда иду — не знаю, я ищу сына, а если я его найду — куда я пойду, что стану делать? А если не найду?… Ничего не знаю, никуда не хочу идти, никого искать, суета сует и всяческая суета, и только, и больше ничего, глупая, изматывающая суета, бессмыслица, жив ли он, мой сын — я не знаю, но каждый день на этой войне, и на сотнях прочих, убивают тысячи таких, как он, и ничего не меняется в этом мире, который никак нельзя назвать миром. Прав был Сережа, белое — это черное, черное — это белое, мир — это война. »

Таня закрыла глаза.

«Устала… — мысленно она повторяла это слово, будто не знала других, — устала, устала, стала, тала, ала, ла…» Она выдохнула последнюю букву и так лежала, желая больше не вдыхать, желая остановиться, чтобы отдохнуть. Удушье, которого не чувствовала она несколько секунд, внезапно схватило ее, Таня сопротивлялась, не разжимая зубов, она боролась, удушье было сильней, оно давило на глаза, на уши, оно разрывало ей грудь, Таня держалась из последних сил, боль вползла в голову, ужалила, Таня вздохнула, сердце ее застучало, как механическое, слишком скоро, слишком громко, металлический звук его отдавался во всем теле, в каждой клетке, на глаза навернулись слезы, она попыталась – она понимала это сейчас, она сделала попытку, впервые, тысячи раз думала она о самоубийстве, тысячи раз представляла себе покой, что наступит потом, но попыталась, но прикоснулась впервые. Сейчас, отдышавшись она думала об этом, она анализировала, она пыталась понять – что это, сила или слабость и сможет ли она, если захочет, если станет утверждать это свое право, если настоит на своем?

Животный страх небытия пугал ее, как пугает всякое живое существо, именно ему уступила она, не боли, нет, но страху, который чувствовала и понимала. Животный страх у животных, она — человек, думала она, покуда человек, значит в состоянии мыслить, значит может, если захочет, обмануть животный страх. Значит, если прижмет, в минуту слабости или необычайной силы, она сможет…

Да.

Сможет.

Не оставив ни единого шанса тому, кого потеряла на этой войне?…

Сил у нее прибыло, она села, встала — ночь опустилась на землю, сверчки трещали в траве, в низинке пели соловьи, боль притупилась. Оглядевшись, она вспомнила, куда ушел старший лейтенант, согнувшись, ступая, как можно тише, продвигаясь медленно и бесшумно, она двинулась в ту сторону, не представляя себе, что обнаружит там, вглядываясь в темноту, гадая. Скоро почуяла она табачный дым, услыхала неясные выкрики, пьяный хохот.

«Тут они, ту-ут…»

Таня припала к земле, осмотрелась — кругом не было ни души, впереди, вероятно в такой же, как у старшего лейтенанта, землянке, пили офицеры, из-под дощатой, наспех сколоченной двери пробивался свет. И вновь животный страх сковал ее, подойти к двери ей было страшно, и в то же время — хотелось, ей надо было видеть, что там, за дверью, кто там, она думала, лежа в мокрой траве, ощущая тянущий холод влажной одежды, опасную тишину ночи — а-ну, как вывалят все помочиться, или купаться приспичит, или еще чего, а она тут как тут, и схорониться некуда, ни окопчика, ни заборчика, ни деревца, Таня попятилась, оглядываясь, решая переждать, может быть прийти под утро, когда угомонятся, она отползла уже шагов на пятьдесят, в эту минуту дверь отворилась, наружу вырвались гогот и пьяные крики, кто-то вышел, на мгновение заслонив собой дверной проем, отступив в сторону, канул в темноту и в ту же минуту Таня увидела, скачущего в табачном дыму, ребенка, мальчик прыгал, выделывая коленца, гоготали мужские голоса, кто-то звонко хлопал в ладоши, Таня обмерла, пальцы ее впились в землю, казалось — это проклятье никогда не кончится, тот, что выходил в темноту, наконец вернулся в землянку, дверь затворилась, звуки погасли.

«Не может быть… — Таня прижалась щекой к земле, — нет, нет, не может быть, этого не может быть, — она пожалела, что вернула старшему лейтенанту оружие, она пожалела об этом миллиарды раз, — не может быть, — шептала она, — не может быть, — судорожно соображая, что ей делать, не понимая, ничего не видя от застивших слез. Ей хотелось ворваться туда, ворваться сию же минуту, схватить его, прижать и бежать, бежать куда-нибудь, куда угодно, куда?!… Она огляделась — справа, далеко, на расстоянии, которого она не могла определить, виднелась полоса черного леса, в противоположной стороне небо сходилось с землей у самого горизонта. Даже если ей удастся вытащить его, и прижав к себе, пробежать с ним десяток метров — они убьют ее, убьют легко, потому что, убегая, она будет, как на ладони.

Меж тем веселье продолжалось, время от времени пьяные офицеры выходили облегчиться, однако Тане так и не удалось вновь увидеть ребенка. «Он там, — думала она, — он там, в дыму, что с ним, что они делают, что, что, и он ли это, мой ли сын?…» Вопрос отрезвил ее. С чего она взяла?… Она видела — но что она видела? Что мальчик скачет, танцует, развлекая этих людей, она видела его секунды, она не поняла ни возраста, ни роста, ни уж тем более, лица. Мальчик… Какой мальчик?… Не все ли равно, какой. Она подумала : все равно. Она остервенилась, она чувствовала себя преступницей, она хотела спасти, все ее существо хотело спасти его, какой бы он ни был. Но как?!… Ее воображение подсказывало ей выход, какой может подсказать лишь воображение человека войны. Смерть врагов — вот выход, который подсказывало воображение, убить врагов — единственный выход. Верное средство.

Убить.

Сколько раз она желала этого, сколько раз ей приходило это в голову, однажды она даже попробовала и не смогла, и рада, что не смогла. Но теперь?… Она не додумала, она искала в себе решимости не говорить, но сделать, она искала, она боялась найти. Поиски ослабили ее, она вдруг почувствовала себя бессильной. Что она может против вооруженных мужчин, что сделает, что сделала бы, будь у нее оружие, разве посмела бы убить, разве, посмеет?!…

Нет.

«Умар бы посмел, — вспомнив, подумала она, — он был смелый, Умар, молодой, отчаянный, Илья бы не стал, нипочем бы не стал, стал бы хитрить, нашел бы миллион причин, Сережа бы спас, как спас однажды, его бы найти, его бы отыскать, где отыщешь, как?…

Она отвернулась, теперь она боялась увидеть, узнать, она боялась, дрожала, она была беспомощна, хоть переполнена ненавистью. Так она лежала, отворотившись, не помня себя, обмирая, наконец бездонные, бессоные ночи, проведенные ей на войне, сообща навалились на нее, она уснула. Проснулась она перед рассветом. Землянка, в которой наконуне видела она мальчика, была пуста и темна. Таня встала, подошла к отворенной двери землянки, заглянула. Никого. Лишь тяжелый, остывший смрад многодневного пьянства.

Проспала.

Солнце скреблось, царапая небо.

«Проспала, сука…»

Надо было жить, жить во что бы то ни стало, чтобы спасти, чтобы найти в себе силы, чтобы, если не найдутся в себе — отыскать вовне.

Таня отправилась к старшему лейтенанту — тот, всхрапывая тонко, по-женски, спал на животе, не снимая сапог, ремень с кобурой старший лейтенант предусмотрительно спрятал под подушку. Таня села, разглядывая пьяного офицера, не думая ни о чем, в следующую минуту она подошла, приподняв лейтенантову голову, открыла кобуру, выдернув оттуда пистолет, взвесив его на руке, вздохнув, сунула обратно.

Мгновение спустя повторила движние, будто хотела запомнить навсегда.

***

Несколько дней после того Таня никого не видала, старший лейтенант пил, война утихла. Все ждали приказа, обсуждали слухи, готовились к наступлению.

В этот день обстреливать начали с утра.

Снаряды рвались со всех сторон — Таня сидела в землянке, глядя в пол. Она не пряталась, даже когда убежал похмельный старший лейтенант, приказав ей спрятаться в траншее, или хоть лечь под стену, она сидела, вяло копаясь в себе, уже не рассчитывая отыскать решимость. Пусто было в ней, недавней ненависти не осталось следа.

Пепел.

Зола.

«Устала, — вновь сунулось слово, — чуть заметно Таня махнула рукой, — что толку повторять?…»

Снаряды ложились близко, землю трясло, с низкого потолка землянки длинными, серыми струями сыпалась пыль, в голове гудело, звенело, болело, Таня сидела, не сходя с места, словно назло грохоту и боли, словно назло войне. Около полудня грохот прекратился и начался вновь — это отвечали орудия старшего лейтенанта, грохот стоял беспрерывный, земля больше не тряслась, мгновенно уплотняясь, воздух толкался в лицо, в уши, отдаваясь острой, зазубренной болью, истязая бедную Танину голову. В пять часов пополудни стрелять перестали, Таня вышла наверх — землю вокруг нельзя было узнать. Земля была перерыта, вздыблена, все кругом было изувечено, землянка, в которой она видела пляшущего мальчика – разбита. Повисла страшная тишина, Таня вновь сидела на земле, вновь в низинку сносили убитых, которых было больше, чем прежде. Старший лейтенант был цел, легко ранен в шею, глаза его горели, он был возбужден и кажется, счастлив, ноги его, по своему обыкновению, ходили ходуном.

— Хорррошо!… – крикнул он Тане в самое ухо, — хорррошо-о!!!… Мы их в землю вбили по самую шляпку, — кричал он, приплясывая, — мы им, блядям, показали, где раки зимуют, отребье, — старший лейтенант захохотал, — партизаны, мать их ёб, бунтовщики-повстанцы, мусор, блядь, говно собачье, в другой раз подуют, прежде, чем пить!… Однако выпить было бы кстати, ах, как кстати, тебя бы послать, да куда тебя пошлешь, что ты можешь?… — Таня взглянула на старшего лейтенанта, — вот и я ничего не могу, однако ж много наших побило, много, много, непростительно много, командира дивизиона убило, прапорщику руку оторвало, правую руку, заметьте, как же он теперь станет пить?… — офицер оскалился, захохотал, — впрочем, это черный юмор, неуместно кажется, чччерррт!…

Сказав все это, старший лейтенант убежал, поднимая пыль, Таня ждала, она подумала было взглянуть на мертвых, ей хотелось знать, нет ли среди них Теплоухова, но чтобы увидеть, нужно было вставать, идти — идти не хотелось. Она привыкла к мертвым, как здешние обитатели привыкли к мысли о том, что завтра мертвыми могут стать они.

К вечеру в землянке старшего лейтенанта собрались офицеры и прапорщики, сегодня пили спирт, чудом добытый кем-то из офицеров, скоро все сделались пьяны, офицеры кричали, срывая голоса, клялись, били себя в грудь, спорили, что-то доказывая друг другу, матерясь, выпивая снова и снова — Таня сидела на земле, в нескольких шагах от землянки, испытывая равнодушное отвращение ко всему происходящему, выжидая, внезапно один из офицеров, выйдя помочиться, заметил ее, не говоря ни слова, взяв Таню за руку, втащил в освещенную, утопающую в табачном дыму, знакомую землянку.

— Пляши!… — крикнул офицер.

Таня огляделась, она хотела отыскать старшего лейтенанта, который единственный мог заступиться за нее, но старшего лейтенанта не было видно.

— Пляши, сссука!!!… – заорал другой.

В эту минуту первый офицер, тот, что притащил ее в землянку, вынул из кобуры пистолет, взвел, выстрелил Тане под ноги, она инстинктивно поджала ногу, он выстрелил опять — Таня подпрыгнула, общество оживилось, офицеры, гогоча, полезли за оружием, затрещали выстрелы, Таня прыгала, прыгало ее сердце, прыгала больная голова.

— Раздевайся!… — заревел офицер со свернутым на бок носом, — раздевайся на хуй, пляши, пусть пляшет голой!…

— Пусть, пусть!!!… — заорали все, — пусть пляшет, пусть покажет себя, — неизвестно откуда взялась музыка — музыка кашляла, шепелявила, только ритм, дурной, суетливый, дробный был постоянен и устойчив.

— Ну?!!!… — рявкнул свернутый нос, срывая с нее телогрейку, — пляши, пляши, блядь, убью-у!!!…

— Пляши!… – опять заорали все.

Таня оглянулась в последний раз, увидев это, свернутый нос встал, заслонив собой дверь, размахивая пистолетом.

— Ну!…

Таня стянула с себя давно немытую рубаху, осталась в простой, застиранной майке.

— Все снимай!… Пляши!!!…

Сзади кто-то ловко и сильно дернул вверх, майка мелькнула, исчезла, офицеры взвыли, кто-то зааплодировал.

— Еще, еще давай, — кричал человек, глаза которого никак не могли остановится на Тане, — еще!…

— Еще!… — кричали все, — давай, давай!!!…

— Ну?!… — свернутый нос прицелился ей в лоб.

Таня стала судорожно перебирать ногами…

— Еще!!!…