Андрей Васильев | «MOSCOWAR»

Они опять шли куда-то, прячась за руинами и деревьями, он вел ее, не выпуская руки, примериваясь к шагу, она шла, не задавая вопросов, она шла, доверяя ему, не понимая, почему доверяет, зачем и куда идет, пытаясь разобраться в себе, пытаясь ответить, путаясь, переживая то, чего не переживала уже миллион лет, какое-то странное тепло, которое вдруг забралось в ее душу. Какого черта, что оно там делает, это тепло, этот живой теплый ком, что шевелится в ней, превращая ее силу в слабость, зачем он ей, зачем всё?… Догадка мелькнула, она вновь заглядывала вперед, не желая заглядывать, желая избавиться от слабости, от ее источника, она выдернула руку.

— Куда мы идем?…

— Тут недалеко у меня…

— Что?

— Не знаю, как сказать…Нора.

— Нора?!…

— Домом не назовешь, но схорониться можно.

— Я не пойду.

— Почему?… — он удивился искренне.

— Потому что я не знаю, кто ты?…

— Я?…

— Гвардеец?…

— Нет.

— Мент?!…

— Нет.

— Кто?!…

— Я не знаю…

— Не знаешь?…

— Не знаю, как вам сказать…

— Зачем ты меня спас?…

— Я…

— Зачем?!

— Не знаю…

— Ничего не знаешь.

— Пожалел, — он кивнул головой.

— Кого?..

— Вас.

— Ты меня не знаешь!…

— Это неважно.

— Ты меня не знаешь!!!…

— Да. Не знаю.

— Тогда зачем?!…

— Я уже сказал. И потом — я вас не держу, вы не пленница, вы не в плену. Хотите идти — идите.

— Я пойду.

— Пожалуйста. Только…

— Что?…

— Тут менты, много ментов…

— Ну и что?!…

— Вы с ними уже встречалась, хотите еще?…

— Это мое дело.

— Разумеется.

— Это тебя не касается!…

— Конечно. И все-таки днем лучше не ходить. Скоро они найдут своего с простреленной башкой, станут искать виноватых, вас они видели, вы первая в их списке.

— Будь ты проклят…

— К сожалению.

— Ладно.

— Что?…

— Веди в свою нору.

— Тут недалеко.

— Туда менты не ходят?

— Ходят.

— Ну?…

— Не часто.

— Почему?…

— Там плохо пахнет.

Последнее замечание Таня пропустила мимо ушей, она думала, глядя ему в лицо. Он ей нравился, это пугало ее, но чем больше пугало, тем больше нравился.

***

— Ладно, пошли.

Они свернули, потом еще, скоро вышли они к пустырю, за которым тянулись бесконечные руины, несколько минут шли вдоль, поросшего ломкой сухой травой, пустого пространства, покуда не наткнулись на порыжелый чугунный люк. Сергей остановился, оглядевшись, отступив от люка несколько шагов, принялся шарить в густой траве, наконец, вытянув из травы кусок согнутой толстой проволоки, подцепил тяжелую крышку, дернул, крышка глухо гукнула, отошла, открыв черную круглую дыру, из дыры пахнуло сыростью и канализацией.

— О-о… — зажав нос, Таня отскочила, — ну и вонь!…

— Самый человеческий запах.

— Нам сюда?…

— Сюда.

— Я не пойду!…

— Не волнуйтесь, я пойду первым.

— Я волнуюсь!…

— Вы принюхаетесь, это с непривычки, — он дотронулся до ее руки, она резко отдернула руку, Сергей переменился в лице, — простите… Там внутри ступени, это скобы, сваренные из арматуры, ступени торчат из кирпичной стены, крепко держитесь руками, ступени мокрые, под нами река…

— Река говна?…

— Вы угадали. Это коллектор. Говна давно уже нет, канализация не работает с зимы, запах — так, остаточные явления, все, что не вытекло замерзло, теперь растаяло.

— О, госсподи!…

— Вас ищут, там можно укрыться, туда они не полезут. Решайте.

— Будь ты проклят, проклят!!!… — отвернувшись, Таня цедила сквозь зубы, как всякая женщина, она была чувствительна к запахам.

— Ну?… Что решили?…

Таня огляделась, зло плюнула.

— Ладно, пошли, только быстро!…

— По ступеням вниз до самого конца, не бойтесь, я буду вас ждать.

— Я смелая.

— Я уверен.

— У меня голова болит.

— Пройдет.

— У меня рука болит…

— И это пройдет.

— У меня всё болит!!!…

— Всё пройдет.

— Откуда вы знаете?…

— Надеюсь. К тому же у меня в норе что-то есть…

— Что?…

— Болутоляющее, — Таня хмыкнула, — итак – вниз.

Сдвинув чугунную крышку, он юркнул в темноту дыры, юркнул ловко, скоро, Таня осталась одна.

— Эй!… — встав на колени, зажавши нос, она позвала, — Сергей!…

— Я здесь!… — будто с того света отозвался голос, — спускайтесь и ничего не бойтесь!

Таня отошла от дыры, глубоко вздохнула, занесла руку для креста. Застыла. Опустив руку, шагнула уже к дыре, остановилась вновь, мелко перекрестившись, поставила ногу на первую ступень. В дыре было гулко и влажно, руки срывались с мокрых ступеней.

— Смелей, ну!…

— Пошшел, ты!… — одними губами произнесла Таня.

— Что?…

— Ничего. Я иду!…

— Не забудьте задвинуть люк, иначе они нас найдут!

— Ладно…

Она шагнула еще, потом еще, схватив за край, потянула чугунную крышку, крышка подалась, сыграла, больно прижав ей пальцы, Таня выругалась, встряхнув рукой, несколько раз сжав кулак, шагнула вниз, через минуту сильные руки подхватили ее.

— Ну, вот и все, — она почувствовала твердь, руки разжались, — пошли…

— Куда?… — Она огляделась — они оказались в громадной бетонной трубе, по осклизлому, темному дну которой, распростряняя умопомрачительный запах, текла вода. Труба тянулась из кромешной тьмы к свету, который брежжил в самом ее конце.

— О-о… — Таня подняла согнутый локоть, уткнулась.

— Я же говорил – коллектор.

Они стояли в потемках на ровном бетонном берегу.

— Вперед. До норы нужно еще дойти. Дайте руку.

— Не дам.

— Если вы подскользнетесь, я не смогу вам помочь.

Таня нехотя протянула руку.

— Далеко?…

— Нет. Десять минут от силы.

Они пошли, Таню мутило от вони, она едва поспевала, то были самые долгие десять минут в ее жизни.

— О, госсподи, — взмолилась она, — когда это кончится?!…

— Скоро. Вот она!… – они прошли еще немного, Сергей втолкнул Таню в черную нишу в стене, — щас огонь запалим, — отдуваясь, он возился в темноте, наконец вспыхнула спичка, в неглубокой жестяной плошке с чем-то жидким тускло вспыхнул фитиль, потом другой — стало светлее. Глухая, бетонная ниша была не велика — не более трех с половиной метров, у левой стены, сложенные ровными стопками, охваченные многослойным скотчем, лежали газеты, сверху на газетах навалены были тряпки, на тряпках — спальный мешок, каких не видала она миллион лет, у правой стены узенький истертый коврик.

— Садитесь.

Таня села на газеты.

— Здесь не так воняет…

— Да. Я говорил.

— Но все равно воняет.

— Воняет. Да. Вот, кстати, болеутоляющее, примете?…

— Приму. Потом.

— Как угодно. Лекарство хорошее, военного образца, скажете, если захотите…

— Спасибо.

— Хотите умыться?

— Хочу.

— Пожалуйста. — Сергей вынул из темноты битый таз, синий пластиковый кувшин, — я за водой, я мигом!… — с этими словами он исчез в черном проеме, вернулся скорее, чем можно было ожидать, — вот. Я полью, умывайтесь, надо промыть рану и руку надо перевязать.

— Надо. Там зачерпнули?…

— Нет. Тут рядом источник пробился сквозь стену, вода холодная, чистая-чистая, — Таня принялась умываться, ледяная вода обжигала, — пожалуйста, не экономьте воду, воды сколько угодно!… Снимайте телогрейку!…

— Нет!…

— Хорошо, хорошо, простите…

— Я не хочу.

— Хорошо. У меня есть зеркало и расческа, вот, пожалуйста, не стесняйтесь!…

— Мне неудобно.

— Что вы, очень удобно, очень. Все понятно — война.

— Н-нет… Не могу.

— Хорошо. Я положу здесь, воспользуетесь, когда сочтете нужным, — он положил под стену в изголовье зеркало и гребень, — покажите голову, нагнитесь, — командовал Сергей, — тут ничего, я спиртом прижгу, — он прикоснулся, Таня охнула, на лбу защипало, — теперь руку, давайте, давайте, — Таня протянула раненую руку, Сергей ловко забинтовал, — извините, бинт стираный…

— Ничего.

— Все будет хорошо.

— Когда?… – Таня подняла глаза.

— Скоро. Не туго?…

— Нет. Странно.

— Что странно?…

— Здесь сухо.

— Ничего странного, во-первых потолок высокий, а во-вторых вверху за вашей спиной, немного правее решетка, видите?…

— Вижу.

— Это вентиляция, вытяжка, в противоположной стене другая, влажный воздух уходит, и еще помогает это, — он задернул проем плотным армейским брезентом, — вот так.

— Здорово.

— Не знаю для чего она сделана, эта комната, может быть для инвентаря, место гиблое, но безопасное. Водки хотите?

— Нет.

— Почему?…

— Я не пью.

— Странно слышать это сейчас.

— Почему?…

— Это слова гражданские. Теперь все всё пьют, все всё едят, откажешься — до другого раза можешь и не дожить.

— Это правда.

— Так хотите?

Таня посмотрела на Сергея, будто примериваясь.

— Хочу.

— Восстанавливает силы.

— Водка?

— Любой алкоголь. Колорий много. Так налить?…

— Налейте.

Сергей сел рядом, вытянувшись, достал из угла бутылку, плеснул в пустую консервную банку, протянул Тане.

— Простите, бокалов нет.

Таня помедлив, взяла.

— А вы?…

— И я выпью. Из горлышка если не возражаете. Ваше здоровье!

Понюхав, Таня опрокинула содержимое банки, водка, обожгла, скатилась кубарем.

— Вкус медицинский. Довоенный.

— Да, — Сергей выпил, сморщился, поджал губы, — мне иногда кажется, что ничего этого не было.

— Чего?

— Ничего. До войны ничего не было. Совсем. Ни города этого, ни близких людей, ничего, ничего, ни любви, ни мечты, ни стремлений, ни солнечных дней, ни пасмурных дней, ни огорчений, ни обид, ни счастья, ни дома, а была только одна война, всегда только война.

— Я никогда об этом не думала, но я чувствую так же, мне кажется, что ничего не было, я вспоминаю, но с трудом, как будто это было не со мной, а с кем-то, и этот кто-то рассказал мне, знаете, как будто в поезде ночью, человек говорит — ты слушаешь, а думаешь о своем. Я помню обрывки разговора, лишь обрывки, потому что я отвлекалась, глядела в окно, слушала невнимательно.

— Значит у всех одно?…

— Похоже.

— Я тоже как будто бы слышал от кого-то про свою жизнь, будто читал в книжке, читал быстро, пролистывал, торопился, запомнил не все, потому что не хотел запомнить. Еще?…

— Налейте.

-17-

— Я знаю, отчего это, — вдруг сказала Таня.

— Отчего?

— Это защита.

— Что?…

— Оттого это, что память на войне лишняя, потому что помнить нельзя, и любовь, и счастье нельзя помнить, категорически, потому что память и невозможность вернуть, разрушит, сделает слабым — слабый умрет. Хочешь выжить на войне — будь сильным, безжалостным и сильным, будь беспамятным и равнодушным, как машина. Это закон войны.

— Я не думал об этом, это верно. И…

— Что?

— Страшно.

— Да. Но я не могу, никак не могу, я помню…

— Я тоже.

— Конечно не всё. Но помню. Обиды помню лучше, чем счастье.

— И это верно.

— Странно…

— Что странно?…

— Странно, что мы с вами вот так разговариваем, как ни в чем не бывало, сидим тут, посреди говна в каком-то бункере, едва знакомы, пьем водку, кругом война, смерть, а мы сидим и пьем.

— Да, странно.

— И голова прошла.

— А может быть нет.

— Что?…

— Может быть наоборот, странно, что идет война, странно, что люди, которые жили в одном городе, в одном подъезде, ходили в одну школу, читали одни книги, смеялись, любили, играли в футбол – убивают друг друга, убивают и не могут остановиться, не хотят, будто всю свою жизнь до войны хотели только одного — убивать, будто мечтали, грезили, будто больше всего на свете хотели, убивать, убивать без жалости, без остановки, без всякого смысла.

— Вы не допускаете?…

— Что?

— Что мечтали?

— Допускаю. В отношении единиц охотно допускаю, в отношении всех, в отношении большинства – нет, не допускаю, не могу допустить!…

— Почему?…

— Не могу!… – Глаза его сверкнули, — потому что я жил среди них, я один из них, я часть этого большинства, я не хочу убивать, не хочу, не хочу!!!…

— Но вы убиваете.

— Да.

— Не хотите, но убиваете.

— Да, черт возьми!… — Сергей опрокинул бутылку, сделав огромный глоток, поморщился, утерся рукавом.

— Вы делаете то, чего не хотите.

— Да. Но…

— Что?…

— В этом был смысл.

— Какой?…

— Он убил бы вас.

— Может быть.

— Если бы я не убил его — вас бы уже не было.

— Может быть и они так же?…

— Кто?…

— Большинство. Каждый делает не то, что хочет, каждый видит в убийстве свой смысл, свою причину — вместе получается война.

— Может быть.

— У всех есть ненависть, много ненависти, у всех есть причины, страшные причины, значит она никогда не кончится, значит война кончится, только если все убьют всех!… Так?…

— Да. Так.

— Значит мы обречены?…

— Значит обречены.

— Все?…

— Все.

— Печально.

— Да…

— Кто же будет жить?…

— Я не знаю.

— Кто будет здесь жить?!… В этом городе, на этой земле?…

— Я не знаю.

— Не знаете?…

— Не знаю.

— И никто не знает.

— О, госсподи!…

— Некому будет жить. Неужели мы в самом деле не умеем прощать, мы, русские, православные, так много говорим о любви, о прощении и не умеем прощать, не можем, не хотим?…

— Не знаю. Я думал…

— Значит не умеем любить?

— Не знаю.

— Значит не умеем.

— Мне казалось – я умею, во всяком случае прощать, но вы сказали — я задумался… Ей богу, не знаю!… Я вспомнил моего отца, он делил со своим братом до седых волос, до старости, до смерти… Не могли простить ни один, ни другой — это было наследство, ничтожное, награды отца — моего деда, какие-то ордена, два или три, никому не нужные, старые советские ордена, какие-то медали, какая-то дрянь, они не могли поделить, они дрались, они ненавидели друг друга, я помню, помню!… Как глупо… И я не могу простить отца…

— За что?… За ордена?…

— Нет.

— За что же?…

— За то, что он бил меня, унижал, я не могу простить, я думаю об этом каждый день, каждый божий день я думаю об этом, я хочу, чтобы причиненная мне боль и унижение вернулись к нему, к мертвому, я хочу отомстить, всю свою жизнь я хочу отомстить моему отцу, я не хочу простить, я не хочу, я даже не помню об этом, не вспоминаю и если бы вы не сказали – я не вспомнил бы об этом никогда!…

— Простите…

— Нет!… За что?…

— Я давно не пила водку, я пьяная…

— Неправда. Ваши мысли трезвы.

— Чушь.

— Это не чушь. Нет…

— Что же это?…

— Душа.

— Что?…

— Душа. Тело говорит о низком — о высоком говорит душа.

— Хорошо сказано…

— Да…

Таня опустила глаза, в ней, внутри вновь шевельнулся теплый ком, заходил, заворочался, ком разбудил желание, которого не испытывала она миллион лет, прикосновений которого не помнила, желание поползло огнем по исхудавшему телу, охватывая его, сжигая.

— Еще нальете?… Последнюю?…

— Хотите?…

— Хочу. Хочу напиться, — она кивнула, не поднимая глаз.

— Вы?… — Сергей налил еще.

— Очень хочу. Вдрызг.

— Ваше здоровье!…

Таня пила маленькими глотками, она горела, пламя охватило ее голову, грудь, выжгло ее нутро, женщина, которой она перестала быть миллион лет тому назад, проснулась — пламя не испугало ее.

— Если хотите, можете погасить лампаду. Я не боюсь.

— Будет темно.

— Пусть будет.

— Кромешная тьма.

— Прекрасно.

— Как прикажете.

Сергей задул фитиль, шершавая тьма заполнила комнату, вонь перестала, явились прозрачные звуки воды.

Мужчина и женщина молчали.

Вдруг в бездонной глубине коллектора кто-то крикнул.

— Что это?… Ты слышал?…

— Нет.

— Человек?…

— Откуда?… Показалось.

***

Таня опрокинула банку, на язык скатились последние капли.

— Почему в темноте звуки слышнее?

— Я не знаю.

— Я знаю, — Таня улыбнулась.

— Почему?

— Компенсация.

— Что?…

— Если не видят глаза — обостряется слух. У слепых слух, как у совы.

— Откуда вы всё знаете?

— Не всё. Это знаю. Замужем была за врачом…

— Это похоже на правду.

— Это правда.

— Странное слово правда. Как будто из двух, как будто сам себе задаешь вопрос — и отвечаешь тоже сам. Прав?… Да!

— Смешно.

— Да…

— Я пьяная…

— Я тоже…

— Я тебя хочу…

— Что?… — в темноте Сергей повернул голову — Таня почувствовала.

— Хочу.

Он глотнул.

— И я…

— Дай мне руку…

Таня потянула руку в темноту, так уже было однажды, совсем недавно, да, так было с Арсением, так и не так…

Они замерли, как перед бездной, они могли еще вернуться, не сходиться, отступить, чтобы потом пожалеть, они могли броситься друг на друга, и пожалеть чуть позже, что бы они ни выбрали, они понимали — им придется сожалеть, или о нерастраченном тепле, или о сбереженном, или о проклятом одиночестве, или о проклятой спешке.

— Иди ко мне…

Никто не тронулся с места.

Не шевельнулся.

Они молчали.

Долго.

— Иди…

— Банку… Куда?

— Брось.

Таня разжала руку, банка выпала, издав пустой, удивленный звук, женщина вздохнула, мужчина подхватил ее, уложил, лег рядом.

Они остановились, будто чего-то боялись, будто то, что они собирались сделать, грозило им смертью.

— Что с тобой?…

— Что?…

— Почему ты остановился?…

— Я не остановился.

— Нет?…

— Нет. Я жду.

— Чего ты ждешь?…

— Я не испытывал этого миллион лет.

— Ты о чем?…

— Я?…

— Да. Ты?

— Мне кажется…

— Что?…

— Я жду, я хочу…

— Что?…

— Мне кажется…

— Что, что?!…

— И мне, — он не договорил, она перебила его.

Они замолчали вновь.

Они лежали молча в кромешной тьме, вглядывась в самих себя. Что они собирались найти, какое сокровище — они не знали и в то же время знали слишком хорошо, и зная, не верили себе, и ни один из нас, будь он на их месте, не поверил бы себе в эту минуту.

— Нам кажется?…

— Нам обоим?…

— Вместе?…

— Да.

— Так не может быть.

— Может.

— Значит нам не кажется?…

— Я не знаю.

— Значит не кажется?…

Первый поцелуй вышел неловок.

Первый поцелуй вышел комом.

Они обнялись и так лежали, согревая друг друга, не решаясь сделать следующего шага, внезапный порыв, как порыв ветра, присвистнул, они задышали, задвигались, испытывая неутолимую жажду стать одним целым, они забыли свои имена, они забыли обо всем на свете, они избавились от одежд и…

Таня дрогнула, тряхнула головой.

— Что?…

— Говно.

— Воняет?

— Невыносимо.

— Я знаю.

— Ты ничего не знаешь.

— Да.

— Как ты этим дышишь?

— Так же, как и ты.

Они вздохнули и полетели.

Сколько длился полет?…

Без конца.

Они были ненасытны и одновременно робки, они были слепы, но взгляд их охватывал всю планету, они сошли с ума, но во вселенной не было людей, рассудочнее их, они наперебой заглядывали в будущее и одновременно боролись с собой, с желанием заглянуть, они были счастливы, как, может быть, не были никогда прежде — они становились несчастливы от одной мысли о том, что могли бы не встретиться на этой войне, они молчали — и им хотелось кричать, они жили, но умирали каждую минуту, они были во тьме, но нет на свете красок, чтобы описать эту тьму.

Под утро они выбрались на поверхность, они не могли надышаться. Земля была тепла, в небе стоял ясный месяц. Они легли в траву, раскинув руки, вдыхая живой, остывающий воздух, запахи земли, почувствовав приступ они бросились друг к другу, они устали, но это была странная усталость, потому что лекарством от усталости была новая любовная работа.

Они забылись на рассвете, тела их покрылись росой, продрогшие, будто заново рожденные, дрожа, они спустились вниз, не замечая вони, они закутались в нее, они сошлись опять и новый день мелькнул в беспамятстве любви, и новая ночь спустилась над ними, и месяц прибыл на ноготок, а они не могли, не хотели уняться, они не смели об этом думать, они думали о том, что они провоняли насквозь, и еще о том, что, они голодны, но руки и губы их заняты и значит останутся голодны вечно, потому что любовь, приходя, всегда говорит о вечном. Только о вечном. Но вечность ее коротка. Об этом не помнит никто, но все это знают. Бесконечна одна только вонь.

Лишь на третьи сутки, когда натруженные тела их болели невыносимо, а нестерпимая вонь сделалась частью каждого из них, они отлепились друг от друга, чтобы поесть, чтобы продлить жизнь.

— Я знаю…

— Что?

— Ты голодная.

— Я вонючая.

— И я.

— Я уже не чувствую вони.

— И я.

— Но я знаю — она есть.

— Да.

— Я не вижу тебя.

— Да.

— Но я знаю — ты есть.

— Да. Это правда.

— Да.

— Я принесу…

— Что?…

— Еду.

— Ты хочешь бросить меня?

— На время.

— Меня?!…

— На какой-нибудь час.

— Здесь, в этой вонючей дыре?…

— Ты можешь пойти со мной.

— Куда?…

Он задумался.

-18-

— Ты что, забыл?… — она легонько толкнула его в бок.

— Что?…

— Ты хотел пойти.

— Я?…

— Ты?…

— Я ничего не помню.

— Вонь отшибла память — я тоже ничего не помню.

— А?…

— Я забыла…

— Что?…

— Про своего сына.

— Я забыл.

— Ты?…

— Про все на свете…

— Я сука.

— Нет.

— Я забыла.

— Я забыл.

— Ты не потерял сына.

— Ты не можешь этого знать.

— Да. Я не знаю. Я этого не желаю никому, я надеюсь, что ты не потерял сына.

— Нет.

— Я потеряла.

— Я знаю.

— Во время бомбежки.

— Я знаю.

— Я сука.

— Нет

— Убей меня.

— Нет.

— Как того мента — в лоб.

— Хорошо.

— Ты сделаешь это для меня?

— Да.

— Правда?

— Правда.

— Я все равно умру от вони.

— Я это сделаю.

— У меня болит голова.

— Это от прекрасной вони.

— Нет.

— Я знаю.

— Нет.

— У меня от вони тоже болит голова. И все тело!…

— Нет. У меня другое.

— Что?

— Контузия.

— Что?…

— Ты слышал.

— Прости.

— Я хочу на воздух.

— Я тоже.

— Пойдем.

Они выбрались наверх, день только начался, светлело небо, Таня была бледна.

— Я лягу…

Она легла в траву, закрыла глаза.

— И все-таки я пойду, я хочу…

— Что?… — Таня тяжело дышала.

— Я найду что-нибудь, мы умрем с голоду…

— Иди. Я полежу.

— Здесь?…

— Здесь.

— Здесь нельзя.

— Почему?…

— Тебя увидят.

— Я уползу в траву.

— Нет. Тебе лучше…

— Что?…

— Спуститься.

— Я не пойду туда, я не могу, теперь моя любовь всегда будет пахнуть прошлогодним говном.

— Что?…

— Это была шутка.

— Я уйду.

— Иди.

— Тебе нельзя здесь оставаться…

— Тогда я пойду с тобой.

— Нет.

— Я пойду.

— Нет, нет…

— Я не хочу оставаться одна.

— Я уйду ненадолго.

— Я не могу оставить тебя, я боюсь.

— Не бойся…

— Я боюсь потерять тебя…

— Я тоже…

— Я боюсь!…

— Не бойся…

— Тогда останься.

— Я должен идти.

— Ты никому ничего не должен.

Таня подняла руку, тонкая кисть ее была напряжена и прекрасна.

— Я скоро.

— Нет.

— Я должен, мне надо!…

— Нет, нет!…

— Я должен идти!…

— Постой!..

— Что?…

— Подожди.

— Что?..

Рука упала.

— Скажи, ты мужик, — Сергей поднял правую бровь, — мужчина… Скажи мне?…

— Что?..

— Почему?…

— Что почему?…

Таня почувствовала, что ей трудно дышать.

— Почему война?…

— Сейчас?… — он удивленно взглянул на Таню.

— Скажи.

— Потом.

— Скажи!…

— О, госсподи!…

— Не знаешь?…

— Не знаю… Мало знаю… — он шагнул, остановился, взглянул, его лицо сделалось озабоченным, чужим, — никогда не думал, черт его знает, всегда казалось, что знаю, а теперь…

— А что теперь?…

— Ты перевернула мою жизнь… — в лице его мелькнуло что-то детское.

— Я?…

— Ты. В который уже раз ты спросила, я задумался, я думал об этом прежде, много думал, теперь не думаю вовсе, теперь поздно думать, теперь выжить…

— Поздно?…

— Поздно. Да. — Лицо его вновь сделалось озабоченным, — не знаю, как началось, стреляли в безоружных людей… Я не видел, я там не был, мне надо идти…

— Пожалуйста.

— Зачем?… — он сделал шаг.

— Пожалуйста…

Он встал, опустив голову, ероша рукой густые волосы.

— Растление…

— Что?…

— Растленная страна. Я это понимал, чувствовал, все это чувствовали…

— Что именно?

— Мне нужно идти…

— Подожди, скажи, скажи, ну?… Ты знаешь!…

— Ничего я не знаю.

— Знаешь. Я не знаю, я хочу знать!…

Он опять удивленно взглянул на Таню.

— Беспросветное воровство… От неумения это, от страха, я думаю, от глупости, — Сергей щурился, прятал глаза, будто сознавался в чем-то гадком, и было видно, что ему в тягость этот разговор, — да, от неумения, и от страшной тысячелетней бедности, от вечной, проклятой бедности, которая въелась как вонь, — Таня вздохнула, улыбнулась, — по-другому взять не могли люди, понимаешь, получить не могли, привыкли получать, в совке всё получали, умеешь — не умеешь — неважно, ежеле против партии, против большевиков не ходишь — голодным не уснешь, и угол получишь и робу, и пайку, а тут новые времена, в одночасье, эсэсэр сдох, партию на свалку, большевиков — на березу, заслуги, ордена — говно, связи — говно, никто никому не должен, хочешь иметь — заработай, а как?… Не знал никто. Единицы… Долгий разговор.

***

— Ладно… — Таня отвернулась, — как хочешь.

— Никак не хочу. И идти не хочу, и надо, и вспоминать не хочу!… А вспоминаю вот!…

— Забудь.

Сергей зашагал вокруг Тани, остановился.

— Черт его знает!… — Сергей мотнул головой, — не знаю я, никто толком не знает, знаю, что воровать стали, страшно воровать, и прежде воровали, да всё по мелочи, а тут, как с цепи сорвались. Те, что воровали и наверху, и снизу, сперва боялись, очень боялись, я помню, боя-ялись, аж тряслись, потом бояться перестали…

— Почему?…

— Потому что поверили, что это хорошо. Все поверили.

— Неужели все?

— Все. Никто не заставлял, сами поверили. Воровать легко, зарабатывать трудно. Кто не крал — закрывал глаза, получал свое. А потом…

— А что потом?…

— Как в сказке — черное стало белым. Вот и все. Главное договориться с собой, остальное — чепуха. И вдруг всё стало наоборот : добро — это зло, зло — это добро…

— Война — это мир, мир — это война.

— Да. До самой-то войны оставалось мало. Никто не верил, никто не думал, когда украли Крым, все обрадовались, как обрадовались — страшное дело, помнишь, должна помнить, кричали, плясали, от счастья плакали, а почему?…

— Почему же?…

— Потому что кража эта всех как будто извинила, будто можно стало, всё можно, будто это и не воровство вовсе, будто так и надо, будто хорошо это, правильно будто!… Так оно и было — хорошо, только скоро украсть стало нечего, всё украли, зарабатывать так и не научились — вот тут она и началась, война. Сначала в головах. Брать привыкли даром, те, у которых сила, стали брать у бессильных, последнее стали брать. Взять-то больше негде. А дальше…

— Дальше — ясно.

Сергей запрокинул голову.

— Ты умная, Таня…

— Я умная.

— А я глупый. Ты меня не слушай, ничего я толком не знаю, говорю, а сам думаю — что я говорю?…

— Спасибо, спасибо тебе…

— За что?

— Поняла. Впервые может быть что-то…

— Пойду.

— Постой… — желание, громадное, как небосвод, накрыло ее, — стой…

— Не могу…

— Стой, постой, не уходи, будь со мной!…

— Таня…

— Сейчас, прямо здесь, хочу тебя, хочу нестерпимо!…

— Нет, не могу…

— Стой!…

Таня обняла Сергея, он попытался высвободиться, она обняла его крепче, он оттолкнул ее, она прильнула вновь, она говорила, слов он не слыхал, она цеплялась за него, она висла на нем.

— Нет, нет, — кричала она, — я не пущу, не пущу, я хочу!…

— Пусти, — говорил он.

— Нет, нет, не уходи!…

— Ради бога, пусти, — повторял он.

— Я боюсь потерять тебя!!!…

— Отстань! — наконец крикнул он.

— Я люблю тебя!… — тихо выкрикнула она, — если хочешь — убей меня!…

— Я не хочу!…

— Я пойду с тобой!…

— Нет…

— Будь со мной, сейчас будь со мной!… — она принялась срывать с себя одежду.

— Нет, нет!… Не надо!…

— Я хочу!…

— Не теперь!…

— Я хочу, я буду!…

Он ударил ее, она, голая, тонкая, будто сломанная, упала в траву, шаги через мгновение смолкли. Голова ее болела, в голове гудело, как в колоколе.

«И я, и я, — судорожно думала она, одеваясь, — и я должна идти, должна, должна, — думала она, избегая думать о случившемся, не понимая своего к этому оношения, не имея его, своего отношения, понимая, однако, что и это война, и когда война входит в человека, она уже не покидает его никогда, он продолжает воевать со всеми, всегда, он не разбирает ни правых, ни виноватых, он может быть сильным, или слабым, любимым, или нелюбимым, кому-нибудь нужным, или ненужным никому, он может быть каким угодно старым, или молодым, умным и глупым, благородным, или босяком, но всерьез, но всей душой человек войны хочет, и до последнего своего вздоха будет хотеть только одного – убивать.

Или – подохнуть.»

Через несколько времени гул перестал, она отдышалась. Она должна идти, она должна искать, она хочет искать, она хочет умереть, она не знает, чего она хочет больше, она не знает на чем остановиться, она не знает ничего, она знает только, что должна искать…

Кого?…