Андрей Васильев | «MOSCOWAR»

-6-

— Ненавижу-у-ууу!!!… — в ночи раздались три выстрела подряд.

— Подохни, — тихо шепнула Таня.

Слово вылетело, мысль растворилась.

Она бежала в черный лес, сердце грохотало в ушах, в пальцах, в заплывшем глазу, в коленях, в локтях. «Убьют, убьют, — стучало оно, кричало, — убьют, догонят — убьют, если догонят — убьют!… » Лес, частый, заросший плотным подлеском не давал бежать, тыкал сучьями в лицо, в живот, хлестал, цеплялся, бросался под ноги, словно был заодно с теми, кто хотел ее убить. И все-таки она была сильней, тонкая, гибкая, она продиралась сквозь лес, не выбирая направления, не останавливаясь ни на минуту, движимая желанием уйти как можно дальше, раствориться, исчезнуть. «Ночью в погоню не пойдут, в лес не пойдут, — успокаивала она себя, — ночью по лесу шарить — себе дороже, утром может быть, утром могут, только на кой черт, зачем, зачем я им, я про них ничего не знаю, ни места, ни номера части, ни имен, ни фамилий, не знаю и знать не хочу, так только из ревности, от обиды детской, что сбежала я, что ушла я от них, от сильных, грозных, убежала, от обиды могут, от обиды глупой, от ненависти, для которой настало золотое время, которой питались люди войны, как хлебом, которой захлебывались, пьянея, зверея, которую воспроизводили теперь в количествах невероятных.»

Силы покинули ее, ноги заплелись, она упала бы, если бы не была окружена молодыми деревьями, за которые цеплялась она ослабевшими руками. «Не могу, нет, не могу, стоять не могу, нельзя, нет, нельзя, некогда, сил нет, а ничего не поделаешь, надо идти…» Таня раздышалась, пошла опять, теперь не так скоро, спотыкаясь, не прекращая движения, ничего не соображая, уходя все дальше и дальше, покуда не рухнула замертво.

Она проснулась от того, что кто-то щекотал ей шею, открыв глаза, она увидела мох, коричнево-зеленые ворсинки торчали из сплошного, темного с рыжим, живого ковра, который простирался во все стороны, сколько хватало глаз. Таня оперлась на руку — рука утонула в ковре, она подтянула другую, подняла голову — лес, живой, чистый, утренний лес окружал ее, обходя ворсинку за ворсинкой, сквозь мох пробирался терпеливый муравей, другой, третий, сотый, Таня почувствовала на своей шее дрожание крошечных лап, скорым конвульсивным движением сбросила невидимого муравья, для верности обмахнулась еще, наконец села, встала. Оглядывая примятый собственной тяжестью, мох, оглядывая тяжелую, мокрую юбку, ощупывая себя, озябшую, живую, целую, чувствуя притихшую, поредевшую, просыпающуюся, во всем теле, боль, радуясь боли, как радуются жизни, думала : «если станут искать — обязательно утром, покуда след еще свеж, покуда не высохла роса, уходить надо, уходить…»

«Надо…»

Она стояла, опершись спиной о шершавую, слоистую кору, вдыхая утренний, настоянный воздух, глядя на, упирающиеся в солнечный свет, чистые стволы деревьев, машинально перебирая рваную юбку, вдруг улыбнулась, сама не зная, чему, в эту минуту рядом, в десятке шагов от нее, за трепещущей зеленой стеной проревела машина, потом другая, третья.

«За мной?…»

Таня вскочила, замерла, хоть все в ней бежало, кричало, неслось, хоть сердце ее рвалось в лес, в чащу, дальше, дальше. Она стояла, не понимая себя, она слушала воздух — в воздухе растворились рев и гарь, воздух сделался тих. Бросив юбку, все еще не понимая себя, Таня шагнула по направлению к затихшему реву, стараясь ступать бесшумно, раздвинув молодые осины, она увидала дорогу, и прямо перед собой — в какой-нибудь сотне шагов — руины.

Город.

— Вот он. Слава тебе…

«Вышла, значит, вышла, хорошо, куда теперь, куда дальше, как теперь?… А если эти, если гвардейцы ищут меня, если найдут, там на улицах, заметят, застукают — всему конец. Нельзя туда, днем нельзя, в наряде этом проклятущем нельзя, никак нельзя, переодеться надо во что угодно, хоть в самые лохмотья, хоть с мертвого…»

Замерев, Таня долго смотрела на открывшиеся взору руины, не появится ли кто-нибудь, человек, собака – все равно, и одно, и другое скажет ей о том, что рядом жилье, что есть живые, что днем не страшно выходить, но вокруг было тихо, безлюдно. Птицы, наполнявшие тишину леса, птицы мешали ей расслышать хоть звук, хоть ползвука, хоть что-нибудь.

Ничего.

«До ночи здесь посижу, — думала Таня, хоть ноги ее бежали в город, в поиск, которому одному подчинена была теперь ее жизнь, — до ночи, ночью и звуки слышнее, и огонь виден за сто верст, одна беда — ищут меня, не знаю, ищут ли, могут, хотят, — она представила себе женщину с мужским лицом и голосом, ту, что рыдала по ее потерянному сыну, что стреляла потом ей в спину, ее ненависть, громаду ее желания, ее жажду найти и убить, — могут искать, а значит торчать тут, у дороги нельзя, в лес надо уходить, в лес, подальше, а в лесу, что там, кто там?… Неизвестно. Если Умаровы братья — чем оправдаюсь перед ними, что скажу, на каком языке?…»

Ее тянуло к руинам. Она долго слушала воздух, прежде, чем перешла дорогу. Оказавшись с другой стороны дороги, она медленно шла по самому краю леса, скрываясь за молодыми, оперившимися деревцами, вглядываясь в руины, по-прежнему не замечая движения. «Неужели никого, неужели пусто? — думала Таня, не понимая, рада она, или не рада. — И да и нет, и рада бы, чтобы не было, чтобы идти и идти, и пройти беспрепятственно, никого не боясь, и не рада, потому что без людей, какие б они ни были, ничего не узнать на войне.» Она прошла уже метров двести, когда открылась ее взгляду обычная картина войны : на опушке под высокими, золотыми соснами, в ломаных, причудливых позах, словно играя, лежали солдаты. Таня встала, через мгновение донесся до нее вертлявый и липкий, сладковатый запах разложения. Запах этот не спутать ни с чем, нет, Таня помнила его, этот запах. Миллион лет тому назад, когда началась проклятая эта война, разбомбленные дома стали пахнуть так, и до самых морозов город смердел.

Зажав нос, Таня сделала было шаг, другой, обернулась. На убитых были штаны и телогрейки.

Будь ты проклят!!!…

На это нужны силы. Много сил. И еще решимость, и еще остервенелость, и ненависть, много ненависти, и полное небрежение к человеку, и к самой себе, и к своему прошлому, и желание убивать. Запах облепил ее, как паутина, ее мутило, она отошла на растояние, на котором запах не был слышен, остановилась. «Ночью будет трудней, ночью начнет казаться, — думала она, — ночью можно и умом тронуться, а только взять все равно больше негде, мертвым одежда не нужна, мертвые сраму неймут.»

Таня повернулась в сторону мертвых : «нет, не могу, — выдохнула она, чуть не плача, — не могу, нет!… — настаивая, уговаривая себя так и эдак, приказывая себе, не могла сделать и шага.»

Отвернувшись, как казалось ей, окончательно, шагнув в направление дороги, она, мгновенно обернувшись, опрометью бросилась к мертвым, чертя глазами, отыскивая телогрейку поцелей, чтоб меньше крови, чтобы поменьше размером. Солдат, который лежал ближе всех сильно обгорел, сгорела и телогрейка, поддернув юбку, Таня перешагнула через его почернелые ноги, у второго рукава и живот превратились в кровавую лапшу, только третий солдат, что лежал ничком, подвернув под себя руки, казалось, хранил для нее целую телогрейку с длинным, темным пятном на спине. Она шевельнула солдата – труп примерз к земле, солдат показался ей каменным. Она огляделась, зашла с другого боку, шевельнула опять, отступила. Она не понимала, чего она медлит, она спрашивала себя, не находя ответа, внезапно она поняла, что боится увидеть его лицо.

Да.

Безотчетный, глупый страх.

Рывком она перевернула солдата на спину — лицо его юное, почти детское, теперь серое, застывшее, покрытое изморозью, было собрано, сжато, будто кулак, на лице отпечатался животный ужас. Солдат испугался навсегда. Не теряя ни минуты, Таня высвободила одну, испачканную в земле, окостенелую бледную солдатскую руку, потом другую, теперь нужно было перевернуть его на живот. Она отдышалась, схватив солдата за плечо, охнув, приподняла — труп скользнул, с странным, деревянным стуком снова лег на спину.

— Черт бы тебя взял… — выдохнула Таня, сплюнула, взялась опять.

— Бог в помощь, — прошептал кто-то за ее спиной.

— А?… — Таня бросила, отскочила — с клюкой, в лохмотьях, с изборожденным, безобразным, темным, будто приклееным лицом, старуха стояла рядом, шагах в четырех.

— Помочь?…

— Не надо… Нет.

— Сама не осилишь.

— Помоги.

***

Наконец они перевернули труп, телогрейка отошла не сразу.

— Присохла, — сказала старуха, — в крови. Нешто — носить станешь, или на обмен что ли?…

— Себе.

— Бери тогда.

Таня стояла с злополучной, залитой изнутри черной кровью, холодной телогрейкой в руках, пристальные взгляды старухи смущали ее, она думала о себе, как о невозможной гадине, она ненавидела себя, она ненавидела старуху, она не понимала, что ей делать.

— Бери, если не брезгаешь, чего там, отмоешь, штаны-то, небось, тоже нужны?…

— Нужны.

— Штаны нам не снять.

— Госсподи… — вздохнула Таня, — прости меня.

— Да и велики будут. Кто это тебя так?… — старуха кивнула на синяки, которые расползлись в поллица.

— Гвардия.

— Вон что… Нет ли еды какой?…

— Нет, бабушка.

— Черту я бабушка… — хмыкнув, обронила старуха.

— Ничего нет. Я со вчерашнего дня не ела.

— Вижу. Ты какой веры?…

— Русская я.

— Русская?… — старуха взглянула с недоверием.

— Русская.

Старуха медлила.

— Русская, стало быть?…

— Русская.

— Откуда бы?

— Здешняя. Из Москвы… Я сына ищу, не видела?…

— Не видала.

— Маленький, беленький, восемь лет?!…

— Не знаю.

— А про торговца детьми не слыхала?…

— Слыхала. Толком-то ничо не знаю.

— Жаль.

— Так ты, стало быть, русская?…

— Русская.

— Ладно, – старуха еще раз взглянула на Таню, помедлила, — иди за мной, точнехонько. Куда я — туда ты. Поняла ли?

— Поняла.

— Мы тут недалеко в яме живем, там есть, кого спросить. Ну, с богом.

Старуха зашагала к руинам, не оборачиваясь, ловко обходя рваные каменные углы, шла и шла, и Тане казалось, что путешествию их не будет конца, наконец пришли они к пепелищу, усыпанному горелым, битым кирпичем, крупным и мелким сором, старуха вдруг остановилась, разгребла ногой камни и камешки, стукнула несколько раз клюкой о землю, поддев жилистым пальцем, потянула — в земле открылся люк, старуха откинула крышку.

— Заходи, — старуха подняла прозрачные, будто неживые глаза, Таня вздрогнула.

— Куда?…

— Вот оно жилище. Гараж бывший, яма была в гараже-то, картошку хранить, там теперь живем. Так пойдешь?…

— Я… — Тане стало не по себе, ей не хотелось лезть в эту нору, она боялась неизвестности, как боится все живое, она боялась этой старухи, ямы, чего-то ужасного, что, может быть, ждало ее там, внизу, — я не знаю, я…

— Боишься?

— Боюсь.

— Чего боишься-то?…

— Тебя.

— Меня?… – старуха хмыкнула опять.

— Ну, чего там, какого черта?!… — раздался из глубины сердитый детский голос, — чего раскорячилась, не видишь — тепло выходит!…

Таня ошалело взглянула на старуху.

— Дети?… – в голове ее мелькнула мысль о торговце детьми, старуха, страшная старуха, почему не быть старухе, разве не может она торговать?…

— Один, — отвечала старуха, — а однако семерых стоит.

Таня ее не слыхала.

— Так пойдешь?…

Таня вздохнула.

— Ну?…

— Была-не была!…

Внизу было тесно, но чисто. Свеча, две узких постели, крошечный столик, в углу икона, запах земли и сырости мешался с запахом немытого человечьего тела и еще с чем-то, чего Таня не могла определить. Онемев, она смотрела на мальчика — мальчик смотрел на нее. Ему было лет десять — одиннадцать. Тоненький, щуплый, небольшого роста, с умными серыми глазами.

— Ты один?!…

— Один, — мальчик не удивился вопросу, — ну, чего глядишь, съесть меня хочешь?…

— Хочу, — Таня растянула сухие губы, левая сторона лица отозвалась болью.

— Подавишься, — мальчик презрительно сощурился.

— Тогда не буду.

— Смотри у меня, — мальчик засопел, — я при оружии, я тебя…

— Убьешь?… — Таня все еще улыбалась.

— Убью, — заверил мальчик, — у меня автомат есть!…

— Есть, есть, не сомневайся, — подтвердила старуха, с трудом сходя с лестницы, устраиваясь на лежанке.

— Все есть!

— Я рада за тебя, — сказала Таня, перестав улыбаться, — я рада, что у тебя такой защитник, — сказала она старухе.

— Еще чего!… — мальчик хмыкнул, как прежде хмыкала старуха, — нашла защитника, да я ее первую, если что!…

— За что?…

— Есть за что, — насупился мальчик.

— За что же?…

— И тебя убью.

— А меня за что? — не унималась Таня.

— Надоела она мне! – вдруг выпалил мальчик, — и ты надоела, сучка, поняла?!…

— Поняла. — Таня села на край постели, подняла плечи, опустила, — один хочешь быть?

— Один!… — мальчик встрепенулся, — один хочу!… Никого не хочу, надоели все, падлы!… Все врут, только и делают, что врут!…

— Кто это все?…

— Все!… Люди!

— Ишь какой грозный…

— Говорят, говорят, гонят… пургу!… Я подрасту — я их убивать буду, всех, всех, чтобы не гнали, чтобы никто не врал, поняла ты, чтобы никто, никто!!!…

— Я поняла, поняла… — Таня откинулась к стене, — я поняла.

— Родителей его убили.

— Правильно, правильно!!!… Тоже гнали пургу, врали, врали!… Твари!!!…

— Не кричи, милый…

— Я тебе не милый!

— Хорошо. Только не кричи.

— Буду!…

— Ну, бог с тобой!…

— Нету!!!… Нет никакого бога!!!… — надсаживаясь, кричал мальчик, — нет и не было никогда, если бы был — он!… он!… — мальчик захлебнулся, он сидел, выпучив глаза, беззвучно шевеля губами, — он бы не дал, он не дал бы убивать этих, которые!… которых!… не дал бы убивать невиноватых, безоружных, не ври, старая, не ври, сволочь, убью, врешь, врешь, все врешь, и родители врали – не врите!… И ты не ври, все вы врете, только и делаете, что врете!!!…

— Это правда, — тихо сказала Таня…

— Что?!… — у мальчика плясал подбородок.

— Много люди говорят и врут много, прав ты, прав, и я вру.

— А ты не ври.

— Не буду.

— Молчи.

— Я молчу.

— Молчи!!!… – мальчик отвернулся, уткнулся в локоть, — и ты молчи, крикнул он старухе, все молчите, молчите все!!!…

— На-ко… — Вспомнив, Таня вынула из кармана теплую, сплющенную конфету, -пожуй, возьми, бери…

Мальчик обернулся не сразу.

— Чо это?..

— Погляди, увидишь.

— Давно такого не видал, — шепнула старуха.

— Небось говно какое?… — все еще не оборачиваясь, дрогнув плечами, продолжал мальчик.

— Погляди.

— Молчите, бабы…

— Мы и молчим.

— Молчите. Бешеный народ…

Наконец мальчик успокоился, шмыгнул, опершись руками о постель, нагнув голову, чтобы не были видны его заплаканные глаза, повернулся.

— Чо там у вас?

— Вот, — Таня протянула конфету.

— Чо это?…

— Конфетка, вот чо, — шепнула старуха.

— Врете, небось, опять врете, говно какое-нибудь завернули, жрите сами, дуры!…

— А ты попробуй…

— Еще чего, ноги тут с вами протянешь, попробуешь, потом закопают.

— А ты не бойся, семи смертям не бывать.

Мальчик протянул руку, осторожно взял конфету.

— Тяжеленькая.

— Хорошая, вкусная…

— Плоская. Чо она плоская-то, ты чо, сидела что ль на ней своей жопой?…

— Был грех. Села на нее.

— Тоже мне… Чо тебе сесть что ли не на что было?…

— Случайно. Прости.

— Говорил мне отец – не водись с бабами, бабы любое дело угробят, чтоб им пропасть!…

— Ну-ну, разворачивай, ешь.

— Да уж съем, помощников не надо.

— Кушай, кушай.

— Заткнись.

Мальчик потянул за концы обертки, обертка хрустнула, концы отделились, конфета с грустным стуком упала на пол.

-7-

— Не поваляешь — не поешь, — с удовольствием произнесла старуха.

— Молчи, ты!… — подбородок мальчика снова дрогнул.

— Не беда, давай разверну, — Таня нагнулась было, в поисках конфеты, — хочешь?…

— Хочу, чтобы вы заткнулись.

— А мы молчим.

— Вот и молчите.

Мальчик поднял конфету, обтер, положил рядом с собой на одеяло, накрыл рукой.

— Потом съем.

— Когда?

— Когда захочу — тогда съем. Вас не спрошу.

— Ну ладно.

— Уж больно ты строгий.

— Вас не держать в строгости — так вы на шею сядете, бляди!…

— Ну-ну, не ругайся, — старуха, обмахнула лицо, перекрестилась, — нехорошо это.

— Мне хорошо, — отвечал мальчик.

— И перед женщиной неудобно.

— Еще чего? Кто такая, чо ты ее приволокла, чо она жить здесь будет, тогда ты уходи, это мой гараж, отца моего, это мое место, вы не смеете…

— Не буду, не буду… — заверила Таня.

— Смотри. У меня тут не ночлежка. Хочешь ночевать — плати.

— Чем, миленький?

— Хоть чем. Едой, одеждой, если ничо нет — любовь буду с тобой делать. Секс.

— О, госсподи, — охнула старуха.

— Я знаю как, видел…

— Ты?… – удивилась Таня, — тебе сколько лет?…

— Тринадцать.

— Двенадцать ему, — поправила старуха.

— Ты не знаешь!!!… — звонко крикнул мальчик, — никто не знает!!!… Отец мой знал, мать, и я знаю!… А ты молчи.

— Надоел ты, братец, — прошептала старуха, — все кричишь, кричишь…

— Это моё место…

— Хорошо.

— Это моё место!!!…

— О, госсподи!…

— Это моё, моё!!!…

— Кто спорит — никто не спорит.

— Моё, моё… — мальчик сжался и было видно, что он делает усилие, чтобы не разрыдаться.

— Что же ты все дома сидишь, пошел бы погулял, — простодушно заметила Таня, — такая погода…

— Какая?…

— Тепло, солнышко.

— Дура ты, — глядя в Танины глаза, зло выговорил мальчик.

— Почему?…

— Потому что дура. — Мальчик отвернулся, лег.

— Опасно днем-то, — старуха, сняв платок, принялась расчесывать длинные седые пряди, от чего лицо ее сделалось совсем жутко.

— Ясно. Война… — проглотив, неопределенно сказала Таня.

— Опять дура.

— Госсподи, да что теперь-то?…

— Менты, менты тут!…

— Кто?

— Менты!… — мальчик повернулся на спину, — их тут до черта, согнали отовсюду, говорят – войско из них хотели сделать, из этих баранов, не вышло, война началась. Озверели они на войне, потому что на войне они на хер никому не нужны, привыкли, чтоб жопа в тепле, а на войне – на ней волчком вертеться надо — соображаешь?… — Таня кивнула, — солдаты-то из них — говно, поняла ты?

— Поняла.

— Им теперь не платят просто так, им, падлам, не платят за то, что они брюхо отращивают, их теперь просто так не кормят, нет, им теперь жопу надо рвать, воевать надо за правительство, за скотов этих, башку свою подставлять, понимаешь?!…

— Понимаю.

— Ничо ты не понимаешь. От них, как раньше, требуют, чтобы они поймали, тех, которые против, раскрыли, понимаешь, преступление это — быть против, вот от них требуют, чтобы они поймали этих, которые против!… Нас то есть!…

— А вы против?…

— Против. Все против.

— Почему?…

— Против да и всё!… Они воры, вруны и воры!… — в сердцах выкрикнул мальчик, — они против нас — мы против них, поняла?!…

— Поняла.

— А ты?…

— Я не знаю.

— Ты кого привела, старая?… — мальчик сел, опустил ноги, лицо его сделалось жестко.

Старуха поджала губы, завертела волосы в жидкую шишку, заколола щербатым гребнем.

— Я не знаю, может быть… — оправдывалась Таня, отыскивая в своей памяти слова, имена, мысли, которые подсказали бы ей, против она или за, ничего не находя… — Наверное против… Я против войны, я ненавижу войну!…

— Смотри…

— Господи, госсподи… — Таня нервно зевнула, подавила зевок.

— Ну и вот — а они никого поймать не могут, менты-то, уррроды потому что, дураки, потому что у каждого теперь оружие, потому что мы теперь тоже можем их убивать!…

— Ненавидят их, — прошептала старуха, — все ненавидят, даже и свои, солдаты, гвардия, которые – тоже ненавидят, а уж азиаты как ненавидят — страшное дело.

— Правильно ненавидят, — мальчик снова лег, — вот они и ходят днем, ходят тут, ищут-рыщут, близко подойти боятся, мы тут мин понаставили, — мальчик хохотнул, взмахнул тонкой рукой, сжатой в кулак, — а все равно ходят, и с домов, бывает, стреляют, ссуки, по-подлому, а мы сидим, по пещерам сидим, как мыши, у нас наблюдатели есть, связь есть, видишь эту проволоку?… — мальчик кивнул на загнутый, торчащий из земли конец.

— Вижу.

— Если что – она загудит, если что — мы все выйдем, стрелять начнем, мы никого не отдадим. Ты давай, старая, спи давай, — приказал мальчик старухе, — ложись, скоро опять идти!…

— Куда?… – спросила Таня, хоть ей это было безразлично.

— В дозор. Она у нас наблюдатель, ее не тронут, страшна больно, стара, она, как собака, ходит днем, еще кое-кто, я ходил раньше, потом перестал, если поймают — заберут, боятся они, детей боятся, с детей все началось!…

— Что началось?…

— Война. С тех пор боятся, если заберут — изуродуют, звери они, заберут — пытать будут.

— Беда.

— А ты?… А к вам?… — Таня вдруг засуетилась, заговорила скоро-скоро, — ты не слышал — не прибегал, не прибивался мальчик восьми лет, беленький?…

— Нет. Такого не было.

— В синенькой курточке?…

— Нет. Девчонку нашли, девчонка больная была, не выходили, лечить нечем.

— Сына, сына я ищу.

— Щас все ищут, — примирительно сказал мальчик, — я ищу мать с отцом, ты — сына…

— А как же, бабушка сказала, будто родители твои?…

— Что?… Умерли?!… Не верю я, не верю!… Никто их мертвыми не видел!… — вскрикнул мальчик, — никто, никто!… Ты их не видела, не видела, старая, — уже кричал он старухе, — а значит молчи, значит нечего врать, еще раз скажешь — убью.

— Ла-адно, не пугай, пуганая.

— Я сказал.

Все замолчали, каждый думал о своем.

— Ночью, если хочешь, пойдем, — в голосе мальчика слышались покровительственные нотки, — наших спросим, дальше пойдем, тут еще есть люди недалеко, на заводе — к ним сходим, может они видали, не бойся, найдется, если живой, отыщется, ничего!…

— Спасибо.

— Не на чем.

— А скажи, дорогой, где я, где мы теперь?

— Я тебе не дорогой. Я — сам по себе.

— Хорошо.

— А ты откуда свалилась, ничо не знаешь, битая, в синяках вся? Подозрительно это…

— С войны я свалилась. Сына искала, поймали меня одни, в лес увезли, держали, убить хотели, потом другие поймали, гвардия, сбежала я от них, ищут они меня…

— Здесь не найдут. Видала в лесу трупы?…

— Видела.

— Мы мин наставили у дороги и в лесу, густо, видишь, сунулись они-то, никого не осталось. Ты чудом прошла. Счастливая ты…

— Где же мы?…

— Реутов слыхала?…

— Кажется.

— До Измайлова рукой подать.

— Где?…

— На востоке мы.

— На востоке?… — Таня застыла, ужас сковал ее. Вспомнила она свою недавнюю мысль, и все же тогда ей казалось, что идти на восток надо в последнюю очередь. Горевать, однако, поздно.

— А тебе куда?…

— Что?

— Тебе куда надо-то?…

— Далеко.

— Куда?

— В этот, в «убитый»… На север, на Сокол то есть, к Соколу…

— У-у… Далеко это.

— Далеко. Сокольники близко, не так, чтобы, не шибко далеко. Сокольники может тебе?… — мальчик вглядывался в нее при тусклом свете свечи.

— Нет. Сокол.

— Ты красивая, ты мне нравишься, — вдруг выговорил мальчик, старуха прыснула.

— С синяками-то?…

— Синяки пройдут. Жаль, что уходишь, — не обратив внимания на старухин смешок, серьезно продолжал он, — а то я ее бы выгнал — тебя бы взял.

— Зачем?

— Жить.

***

— А может я не стала бы с тобой жить?…

— А куда б ты делась? — оживился мальчик.

— Что ж, значит силой?

— Как хочешь, думай.

— Разве это любовь?

— Да. — Мальчик уверенно кивнул.

— Нет, силой – это не любовь.

— А что это?

— Насилие.

— Все равно… — Мальчик опустил голову, поболтал ногами, — война кругом, а тут — какой-никакой, все ж таки дом. Жратва…

— У вас-то?…

— У нас.

— Тьфу, дурак!… — старуха плюнула с досады.

— Ты спи, спи, — посоветовал мальчик.

— Я сплю.

— Картошку-то с осени запасти успели. Отец возил, таскал, я помогал. До нового урожая, считай, до осени то есть, будем с картошкой, хоть и с мерзлой, лежалой, а в мае другую посадим, новую, в лесу и место есть, поляну нашли, вокруг выжгли, на семена и картошку уж отобрали.

— Здорово.

— Оставайся…

— Ты что, в самом деле?…

— А что?… — мальчик взглянул на нее с надеждой.

— Я бы осталась, — у Тани защипало в носу.

— Правда?…

— Правда.

— Ну?…

— Не могу. Веришь?…

— Верю, — через паузу откликнулся мальчик.

— Искать надо сына… Ты бы хотел, чтобы мать тебя искала?…

— Хотел.

— И он хочет.

— Ищи.

— Искать буду. Ты про торговца детьми не слыхал?…

— Слыхал.

— Где его найти?… Как?!…

— Не знаю. Слух такой был, что там он, где бои, там как будто… Ночью пойдем, спросим.

— Спасибо…

— Ладно. Голодная, небось?…

— Голодная, — созналась Таня.

— Там вон, под столом, в котелке картошка, я ее уже видеть не могу!…

Таня потянулась, достала котелок, руки ее дрожали.

— И соль есть?

— Есть. На столе. Переодеть тебя надо, — с глубоким, старческим вздохом произнес мальчик.

— Надо. Не во что.

— Телогрейка у тебя есть.

— С мертвого…

— Все равно. Штаны я тебе достану.

Таня проснулась в совершенной темноте, страх взял ее.

— Госсподи.

— Запричитала, — произнес насмешливый знакомый голос.

— Ты тут?…

— Где ж мне и быть?

— Не знаю. Испугалась я…

— Не бойся, я здесь.

— Сколько ж это я спала?… — Таня зевнула.

— Часа четыре, не меньше. Вечер уж.

— Это я с голоду, наелась в первый раз за полгода, сморило меня…

— Это хорошо…

— Что?

— Что наелась. Я тебе штаны приготовил, вот!… — кто-то невидимый подложил ей под руку мягкое, матерчатое, — отца моего штаны, худющий был, как ты, ему все равно не надо, старая твою телогрейку помыла, в лесу сушит.

— Госсподи…

— Ты только это…

— Что?

— Не реви. Не люблю я.

— Не буду.

— Я все думаю… — начала Таня.

— А?…

— Ты сказал, дети мол, с детей мол началось, я не поняла?…

— Да ты здешняя?

— Я-то?…

— Старая сказала — московская ты?…

— Родилась в Москве.

— Неужели не помнишь?…

— Нет.

— В прошлом году летом было, дети вышли, без оружия, пацаны совсем, школьники, я маленький был, я не вышел, жалею!…

— Куда?… Куда вышли-то?

— На улицу! На Тверскую!… Протестовать вышли, за будущее свое вышли против ворья, против скотов этих!…

— Против каких скотов?

— Против правительства, против коррупции, против воров то есть, против этих, ну… мать их!… — мальчик шумно потянул носом, — забыл, имена их поганые забыл, а рожи помню!… Вот против них!… А их побили, понимаешь, детей побили, полиция побила, палками били, сильно били, арестовали многих, посадили…

— Детей?…

— Неужели не помнишь?…

— Нет.

— Вот дура!…

— Не помню. Кажется слыхала что-то, а толком не помню. Нет.

— С этого началось, война началась. Сперва вроде затихли, вроде испугались палок, а потом собрались, списались в сети, потом уж без конца, каждый день побоища — то там, то тут, и бьют, и бьют, и правых и виноватых, там уж и взрослые, и дети, и старики, там уж не разберешь, началось, заварилась каша, стреляли в первый раз в октябре – тоже не помнишь?…

— Помню.

— Менты стреляли. Думали — уймутся, дураки. Кровь… А кровь, сама знаешь, требует…

— Чего она требует?

— Отмщения. Пахнет от тебя… — мальчик замолчал, отыскивая слово.

— Плохо?…

— Хорошо.

— Немытая я…

— Это ничего.

— Чем пахнет?…

— Не знаю. Бабой…

— Чем?

— Красотой.

— Чем?!… — Таня повернулась, но ничего не увидела в кромешной тьме.

— Счастьем. Я это…

— Что?…

— Я тебя это…

— Что?…

— Хочу.

— Ты?…

— Я.

— Глупый ты!… — Таня растерялась.

— Я умный. На свету бы не сказал, а в темноте могу. Нравишься ты мне, очень нравишься!…

— Я?… Да я на черта похожа!…

— Не знаешь ты, какая ты есть.

— Знаю.

— Не-ет… Ничо ты не знаешь.

-8-

— Какая же?…

— Это не рассказать.

— А ты попробуй.

— Не, у меня не получится.

— Да ты меня не видел…

— Ви-идел, — мечтательно протянул мальчик, — я тебя всю рассмотрел, пока спала. Красивая… Чо теперь делать будешь?

— Искать.

— А-а… Ну да. Ночью пойдем, как обещал. Тут днем ходить нельзя.

— Хоть бы ты свечу зажег.

— Не, не зажгу.

— Почему?

— На вес золота свечи. Зажигаю, только когда один. Вот спички есть, запас. Хочешь?

— Хочу.

Мальчик завозился, закряхтел, вероятно дотягиваясь до припрятанного подальше запаса, наконец затих.

— На, — мальчик встряхнул коробок.

— Спасибо.

— Не на чем. Еще бери…

— Хватит, — Таня сжала коробку в руке, — постой…

— Что?…

— Ты?… Так ты?… — вдруг сообразила Таня, — ты темноты боишься?…

— Вот дура!…

— Я тоже боюсь.

— Ну и молчи.

— Тебя как звать-то?…

— Арсений. Старуху — Алена. Только ее так не зовет никто — страшна больно.

— Она тебе бабушка?…

— Черту она бабушка. Как ты, приблудная, зимой пришла, помирать хотела, теперь ожила. Теперь от нее польза. А тебя-то как звать?…

— Таня.

— И имя красивое.

Тане хотелось сказать ему что-то хорошее, она думала, ничего не могла придумать.

— Тихо как…

— Тихо.

— Ты о чем думаешь?…

— О тебе.

— Обо мне?… — Таня улыбнулась, — что ты думаешь?…

— Ничего.

— А все-таки?…

— Так…

— Скажи.

— Нет.

— Скажи, в темноте можно, в темноте — как будто не было.

Мальчик засопел.

— Скажешь?…

— Я, — начал было мальчик.

— Ну?…

— Я тебя потрогать хочу.

— Потрогать?…

— А что? Нельзя?…

— Не знаю…

— Хотеть нельзя?…

— Можно…

— Я хочу. Я мог тебя потрогать, пока ты спала, тыщу раз мог, но я не потрогал.

— А что ты делал?

— Конфету ел. Понемножку.

— Вкусно?

— Вкусно. Я не хочу так…

— Как?…

— Тайком.

— Как же ты хочешь?

— Не знаю. По-взрослому.

— Это как?…

— Сама знаешь.

— Не знаю.

— Ну, когда оба…

— Что?…

— Хотят.

— Куда ты торопишься, Арсений?… Будет у тебя, все будет!…

— Когда?

— Когда время придет.

— Какое время?…

— Любить.

— Ты откуда знаешь?…

— Что?

— Что придет?!…

— Обязательно придет, ко всем приходит!…

— Не ко всем.

— Ко всем!… — упорствовала Таня.

— К мертвым не придет, — спокойно сказал Арсений, — к тем, которые погибли под бомбами, которые сгорели заживо, задохнулись в дыму, которые подохли под завалами, как мои отец и мать, к тем, которые с голоду померли, которые убиты ментами, гвардейцами, азиатами — к ним не придет. Никогда не придет.

— Да… — Таня поежилась, — но…

— Меня может убьют завтра, или я на мине подорвусь на своей же, или на ихней, или гвардейцы меня машиной своей раздавят?

— О, госсподи.

— Или менты запытают.

— Прав ты, прав.

— Война — она всем война.

— Да…

— И потом — я тебя люблю.

— Ты?…

— Да. Я.

Таня вздохнула, отвернулась, вздохнула опять. Она не знала, что делать, она вспоминала Илью, своего первого мужа — теперь она должна была называть его так — его желание и свое нежелание, и мысли по этому поводу, бесконечные, противоречивые, глупые мысли.

— Черт…

— Что? — участливо спросил Арсений.

— Ничего.

Таня помолчала.

— Ничего. Хорошо, хочешь потрогать — потрогай. Что ты хочешь потрогать?…

— Как в магазине…

— Так что же?

— Грудь.

— Дай руку, — Таня переложила спички из правой руки в левую, протянула руку в темноту, не сразу нащупала его, маленькую, влажную. — Сядь ближе.

Арсений сел. Таня взяла его руку, расправила, подула в нее, приложила к груди.

— О… — коротко выдохнул Арсений, и погодя, добавил, — какая…

— Какая? – встревожилась Таня.

— Маленькая.

— Какая есть.

— Крепкая…

Помолчали.

— Хорошо тебе?… – спросила Таня, все еще не снимая с груди его маленькую руку.

— Хорошо, — шепотом отвечал Арсений.

— Ну, хорошо…

— Молчи.

— Что?…

— Пожалуйста молчи.

Когда они вышли на воздух — небо было черно, осыпано звездами. Таня вздохнула, запрокинула голову, после спертого воздуха ямы она не могла надышаться.

— Хорошо тут?…

— Хорошо.

— На-ко… — старуха шагнула из темноты, протянула влажную телогрейку, — еще не совсем, а все же чистая, высохнет на самой. Ничо.

— Спасибо.

— Спасибо много, вот чикушки хватит, — старуха икнула в темноте, кажется она смеялась.

— Нету у меня, Алена…

— Знаю. За тобой будет. Эх, чикушечку б, да песни б поорать!… Как бывало!…

— Может еще будет?…

— Кто его знат, чо там будет. Смерть будет, это наверняка, а остальное — как бог даст.

— Нету никакого бога, — сказал Арсений, — не ври.

— А ты откуда знаешь? — спросила Таня.

— Знаю. Айда…

— Спасибо тебе, Алена, до свидания…

— С кем это ты?

— Алена?…

— Ее давно след простыл.

***

— За мной пойдешь, след в след, тут мины, много мин, там дальше, одни простые, только ногу оторвет, другие — лягушки — наступишь, она подпрыгнет, когда до головы долетит — взорвется. После нее человека узнать нельзя — дыры одни.

— Откуда ты все это знаешь?…

— Я тут живу.

Таня надела влажную телогрейку, оглядела себя.

— Чистая сирота, — сказал Арсений с знакомой стариковской интонацией.

— Ничо. Зато жива.

Они тронулись в путь, Арсений шел впереди, время от времени останавливаясь, пробуя под ногами заостренной проволокой, привязанной к недлинной палке.

— Главно — без тебя хожу, хоть бы что, без всякого щупа…

— Без чего?

— Палка эта — щуп называется, потому что им землю щупают, — хихикнул Арсений.

— А-а… — Таня улыбнулась, Арсений слышал ее улыбку.

— Ну и вот, без тебя хожу легко, как по писанному, а с тобой ошибиться боюсь, все кажется не туда.

— Почему? — с интересом спросила Таня.

— Волнуюсь.

Они спустились к реке, под ногами зашикал мокрый песок.

— Щас будет открытое место, ложбина, там у них прожектор, у ментов, — Арсений показал пальцем, — они светят всю ночь, если заметят — стреляют. Ты это…

— Что?

— Пригнись, иди быстро, бегом, ладно?

— Ладно.

— Вот оно.

Слева, упираясь в черную реку, торчал сноп жемчужного света. Арсений согнулся, сделавшись вполовину меньше, засеменив, перебежал, будто перекатился.

— Ну, иди!… — громким шепотом позвал Арсений из темноты, — не стой, некогда!…

Таня выдохнула, побежала, она миновала уже большую часть пути, когда раздался выстрел, Таня упала, вскочила, метнулась, вторая пуля попала в воду.

— Что?!… — добежав, Таня упала на траву, — что, что?!…

— Спина.

— Что спина?!… – Арсений рывком перевернул ее на живот, задрал телогрейку, провел прохладной рукой по спине, — где?!… — Таня показала, Арсений проверил еще раз, — нет ничего.

— Как это?

— Так. Ничего нет. Снимай, телогрейку снимай, — Таня послушно скинула телогрейку, — вот, вот она, дырка, — Арсений поднес телогрейку к самому ее носу, — вот оно как, в вате дырка, а ты целая, теперь ты сто лет жить будешь.

— Почему?…

— Потому что я тебя уже похоронил.

— Испугалась я…

— Теперь уходить, они придут, минут через пять — десять менты придут, твари, они видели, как ты упала, они придут, чтобы добить. Одевайся, бежим, тут берегом метров сто, потом поднимемся, потом еще немного, и пришли.

Они побежали, ноги вязли, прибрежные кусты стегали по лицу, хватали их цепкими ветками, вдруг по воде замелькал, дробясь, луч фонаря, потом еще один, еще, загудели мужские голоса.

— Менты. — Арсений отдышался, в его голосе не было слышно страха, — по нашим следам пойдут, суки, на песке следы хорошо видны, будто мы им письмо написали — мол — тут мы, приходите к нам.

— Что же делать?

— Уйдем с песка, трава сейчас мокрая, роса, следы видать, однако ж не как на песке, да и завод близко, а на заводе наши. Ну, что, рванем?… — Арсений протянул ей руку, она, не раздумывая, взяла.

— Рванем.

Они побежали, держась за руки, как в детстве и в эту минуту непроходящий страх каждого следующего мгновения, превращенный в невыносимо тяжкий груз войны словно испарился, им стало легко и бесстрашно, им стало счастливо и полетно, им стало хорошо. Они бежали, не чуя под собою ног, не помня ни дальнего, ни ближнего прошлого, пребывая в необъяснимом состоянии мгновенной влюбленности, будто во сне. Где-то далеко сзади, словно череда озвученных секунд, треснула автоматная очередь, над головой вжикнуло, Арсений охнул, упал.

— Что, что?!… — Таня бросилась к нему, подняла, поразившись малому его весу, — что ты, что?… — она зашептала, ничего не понимая, пытаясь связать выстрелы с их странным полетом и его падением, пытаясь связать одно с другим, с третьим, вновь приходя в, потерянное на время, тяжелое состояние войны, то и дело встряхивая тело. Наконец Арсений застонал, она огляделась — полуразрушенные, еще угадывающиеся, заводские корпуса чернели на фоне черного неба, она потащила его туда, не зная, даже не думая, верен или не верен шаг, ход мыслей, подхватив его поперек, как младенца, закинув на свое плечо его легкую голову, она несла его, задыхаясь, не останавливаясь ни на минуту, продолжая, подскальзываясь, падая, поднимаясь вновь.

— Эй!… — сиплым, замершим глосом крикнула она из последних сил, — эй!… Кто-нибудь!… — черная тень вышла ей навстречу.

— Стой, убью!… — крикнули из темноты, Таня шла, не останавливаясь, щупая ногами землю, — стой, стой!!!… Кто такие?…

— Помоги… Из гаражей, Арсений… — в темноте выматерились.

— Иди за мной.

Через несколько минут она вошла в темный заводской подвал, здесь пахло затхлой сыростью, пол был усыпан битым кирпичом.

— Возьмите кто-нибудь, я уроню, — выдохнула она, руки ее разжались, кто-то подхватил Арсения.

— Дай ей кипятка!…

Она села у стены, дыхание с шумом вырывалось из ее легких, кто-то поднес к ее лицу кружку.

— Спасибо, она хотела взять, обожглась, уронила, выпустив из рук.

— Тьфу, ты, черт!…

— Простите.

Глаза понемногу привыкали. Мальчик, чуть старше Арсения стоял перед ней в длинном, не по росту, с завернутыми рукавами, пиджаке.

— Раззява.

— Прости.

— Да ладно, чего там. Только воды больше нет, идти надо наверх.

— Не надо, не ходи. Пойди, узнай, что там с Арсением.

— Пойду я, как же, а тебя кто стеречь будет?…

— Дай угадаю.

— Ну?…