Андрей Васильев | «MOSCOWAR»

Таня запрыгала, как недавно прыгал мальчик, она прыгала, видя его перед собой, чувствуя себя маленьким, беспомощным мальчиком, она прыгала с каменным лицом, глядя поверх голов, она не могла смотреть им в глаза, оттого, что тяжелая, кипящая, будто металл, ненависть – самое малое из того, что испытывала она по отношению к ним. Офицер со свернутым носом громко хохотал, притопывая, вдруг он бросился к Тане, одним движением сильных рук разорвал ее штаны на две части, бросил, офицеры взревели, свернутый нос свистел прямо ей в лицо.

— Давай, давай, — кричало, рычало все вокруг, — давай, давай!!!…

— Хватит!… — в землянку ворвался кто-то, обнял Таню, подталкивая к двери, зашептал ей в ухо, — не бойся, не бойся, ничего не бойся!..

Таня взглянула, глаза ее округлились — Настя?…

— Господа офицеры, теперь я потанцую для вас, — закричала Настя, изгибаясь, совершая странные движения, подталкивая голую Таню к двери, — потанцую, а потом приласкаю!!!… — офицеры загомонили, — но сначала выпьем, обязательно, обязательно, господа, выпьем за вашу храбрость, за вашу воинскую доблесть, и главное – за вашу победу!!!…

— Ура-а-ааа!!! — закричали пьяные офицеры, кто-то бросился наливать, накинув на Таню свою шинель, Настя вытолкнула ее за дверь.

Ночь.

Звезды.

Музыка все пищала, не унимаясь, подчеркивая тишину и величие ночи, Таня стояла, кутаясь в шинель, ее трясло, она не понимала отчего — оттого ли, что ночной воздух был сырым и холодным, оттого ли, что она испытала новое унижение, оттого ли, что перед глазами ее до сей поры и теперь навеки все прыгал в табачном дыму маленький мальчик.

Прошло время, которого Таня не помнила, музыка смолкла, в землянке погас огонь, бормоча, офицеры расползались, кто по двое, кто в одиночку, скоро вышла Настя, на сером ее лице искрились веселые глаза.

— Приве-ет… — тихо выговорила Настя, отводя Таню в сторону.

— Привет, — шепнула в ответ Таня, — я не могу говорить, я тут немая…

— Поняла, — Настя горячо обняла ее, — слыхала про тебя, не думала, что это ты, думала — нет тебя в живых, а ты — вот она, целенькая, ладненькая, рада я, рада, страсть, как рада!…

— И я.

— Не нашла?…

— А?…

— Сына-то?…

Таня отвернулась.

— Не нашла, значит, а приходил ко мне этот, хозяин-то зоопарка — так его здесь кличут.

— Ну?…

— Что ну?… Я спросила обиняками, есть ли у него, мол, мальчики-то, есть ли, он не ответил, набычился, надулся, ничо не сказал…

— Ничего?…

— Ничего. Госсподи, как я рада, как рада, что жива ты!…

— И я рада, — Таня кивнула, глядя в сторону, — спасла ты меня, Настя, в другой уж раз спасла. В должниках я у тебя на век.

— Ла-адно… Не помогать друг-дружке — как жить то?…

— На век.

— Брось.

— Я вот никому не помогла.

— Какие твои годы, — Настя огляделась, — одна я теперь-то, знаешь?…

— Знаю.

— Ну да, при тебе было-то.

— При мне.

— Глупая баба была Людка, а жалко ее, другой раз вспомнишь, так жалко, так жалко, госсподи ты боже ты мой!…

— Конечно жалко. Живой человек.

— Давно ты тут?…

— Не помню… Кажется целую вечность, — отвечала Таня, поражаясь громадности прожитых на войне дней.

— Давно, стало быть…

— Давно.

— Не боись, одёжку я тебе достану, не переживай, телогреечку твою я там в углу прижала, она никому не нужна, и рубаха там твоя целая, штаны — плевое дело, завтра достану, непеременно достану, и маечку, и трусы солдатские, ты не бойся, не бойся, и то хорошо, что не гвардейцы они, простые солдаты-офицеры, артилеристы, пьяные, грубые, а все ж не звери, не бойся.

— Не буду.

-24-

— Госсподи, рада я, реву, как дура… Глаза на мокром месте.

— Ничего. Поплачь.

— Как старуха говоришь…

— А я и есть.

Помолчали.

— Как уши-то твои, слышишь или все еще угадывашь?…

— Слышу.

— Госсподи, госсподи!…

— Если б не ты…

— Ладно, ладно, чего там…

— Если бы не ты…

— Ничо, ничо. И не болит, ухо-то, что кровило?…

— Бывает. Редко.

— Чудо, чудо и есть, повезло, повезло тебе!… Это оттого, что молодая ты, на молодой-то, сама знашь, как на собаке заживёт.

— Ты — чудо, Настя.

— Пропащая я…

— Ну, ладно…

— Не ладно. Нет.

— Что ты?…

— Так.

— Говори.

— Чо говорить?… Нечего говорить. Как у Людки, у меня-то… — Настя заплакала, скоро справилась с собой.

— Что, что?…

— Что слышала.

— Ты о чем?…

— Болею я. Так-то.

— Что?…

— Забудь.

— Проверяли?…

— Проверяли.

— Ошибка может?…

— Нет ошибки, три раза проверяли. Я тогда, после Людки пошла, сразу пошла — и на гепатит цэ, и на гепатит бэ реакция положительная, и это не все, еще есть, покрепче…

— Что?…

— Это…

— Что?!

— Спид, значит, — Настя мотнула головой, — спидозная я. И гондоны не спасли.

— О… — сцепив зубы, проглотив надоевшее слово, вздохнула Таня.

— Доигралась. Покатится теперь моя жизнь…

— Ничего нельзя сделать?

— Ничего.

— Неужели ничего?…

— Не думай. Забудь. А я его видала, здесь видала!…

— Кого?…

— Хозяина-то зоопарка.

— Ты?…

— Видала.

— Когда?

— Третьего дня. И вчера видела…

— А сегодня?… А там, в землянке?!…

— Сегодня нет, не было его, не было сегодня, офицеры всё, да прапорщики, кто живой остался.

— Как хоть он выглядит, какой он?…

Настя молчала, глаза ее остановились.

— А?..

— Красивый.

— Красивый?

— По мне, так красивый.

— Как его зовут?…

— Имени не знаю. Говорил он, да я запамятовала, ничего не помню… Георгий что ли, или Сергей…

— Сергей?…

— Да ведь это неправда, его имя, которое говорит-то он — неправда, всё неправда, ложь, ложь, и все так — имя свое прячут, Людка прятала, Лариса она, что ли по рождению-то, Лариса кажется, дурацкое имя, на крысу похоже, Людмила-то подушистей. Я только не прячу, нечего прятать, Настя я и есть, Настя-сирота, так и запомни меня, глупой Настей.

— Я тебя не забуду.

— Говорила уж, чего повторять.

— Прости. Ты только выживи, — повернувшись, вдруг горячо заговорила Таня, взяв Настю за плечи, — выживи, мой муж — врач, хороший врач, мало сказать — очень хороший, потомственный, из семьи врачей, все врачи, значит — они тебя спасут, если живы, спасут, слово тебе даю, если можно спасти — спасут, я их отыщу, непременно отыщу, а ты выживи, не раскисай, на рожон не лезь, башку не подставляй, будешь жить, будешь, будешь!…

— Да ну тебя… — Настя махнула рукой.

— Не нукай. Держись. Ты меня спасла — я тебя спасу, здесь всем херово, нам, бабам, в тыщу раз херовей, но если мы себя сами не пожалеем — кто пожалеет нас, если сами не спасем — кто спасет?!…

— Какая ты… — Настя удивленно взглянула на Таню.

— Какая?

— Другая…

— Война учит скоро.

— Это верно. Говоришь, как по писаному…

— Поняла, ты меня поняла?…

— Поняла.

— Доживи только, доживи…

— Это уж, как бог даст, а все ж таки спасибо… — Настя всхлипнула.

— Ну, будет, будет, не реви…

— Я хочу реветь…

— Тогда реви.

— Не буду, — Настя отвернулась, громко высморкалась, — может завтра…

— Что завтра?…

— Может завтра придет он-то…

— Кто?

— Сергей этот. Или Георгий.

— Почему думаешь?

— Победа у них, победили они, понимаешь, тех, которые стреляли по ним, вдребезги говорят разбили, убили всех, я мимо проходила, видала издаля — страшное дело, земля горит, в черном дыму всё, перепахано-перекалечено, живого места нет.

— Неужели всех?…

— Говорят. Врут конечно, ясно не всех, а все равно — победа. Праздник у них завтра, понимаешь, победу будут праздновать, они праздновать-то любят! Генерал ихний приедет, речь скажет, медальки развесит — это само собой, ну потом, сама понимаешь, пьянка, а где пьянка, там марьяж.

— Что?…

— Вино и женщины, продажная любовь, зоопарк, одним словом, развлечения, других-то развлечений нет, война, как-никак.

— И ты придешь?…

— Приду. А куда мне?…

— Покажешь его?

— Покажу, коли увижу.

— Добро, — Таня вздрогнула, пожимаясь, подняла высокий воротник шинели, уткнулась.

— Холодно, однако, днем жарко, а ночами-то…

— Холодно.

— Чо делать-то станешь?…

— Не знаю.

— Мужик здоровенный.

— Не знаю, Настя, поглядеть надо, как оно будет, придет — не придет, если придет — кого приведет, а я недавно мальчика видела, плясал он, для них, для офицеров этих плясал, прыгал, я чуть с ума не сошла.

— Госсподи!…

— Надо терпеть, надо, надо!…

— Госсподи, госсподи!…

— Надо терпеть, слышишь, надо терпеть, надо узнать, дожить, понимаешь, как бы ни было – надо дожить!…

— Надо, — Настя зажмурилась, оголив десны, — на фига?… У меня пистолет-то Людкин так и лежит, я другой раз выну его, положу, все смотрю на него, как на фотографию, смотрю, словно жду чего, словно жду, что заговорит.

— И я…

— Что ты?…

— Тоже так. Бывает смотрю. Это легко. Жить трудно.

— На войне-то кака жись?…

— Ладно, не рви мне душу.

— Ладно…

— Все. Хватит.

Таня вскочила, прошлась.

— Вид у тебя, однако, — Настя засмеялась.

— Холодно.

— Одеть тебя надо. Теперь до утра ждать, щас и спросить-то не у кого, пьяные все, неживые, утром, бог даст.

***

Штаны сыскались к вечеру.

Все утро солдаты и офицеры метались в ожидании начальства, спешно приводя в порядок оружие, обмундирование, себя и свои жилища, Таню, как неустановленное лицо, начштаба запер до выяснения в землянке старшего лейтенанта, приставив к дверям вооруженного солдата. Насте он велел убираться.

— На!… – часов около шести Настя просунула голову в землянку, бросила Тане огромные ношеные штаны, — извини, меньше нет, новых тоже нет, ничего нет, спасибо — эти дал, понос у них, не до нас им, сама понимаешь — начальство едет, опосля, потом поправим, авось новые найдем, авось поменьше, телогреечка-то твоя – вот она, снимай шинель…

Таня скинула шинель, наблюдавший за женщинами, караульный солдат, поперхнулся, залился краской, налетев на дверной косяк, вышел. Таня оделась.

— Ничо, справно, — Настя, разглядывая, обошла Таню, — отпустят тебя, знаю, слыхала, не нужна ты им, никому не нужна…

— Что правда — то правда… — кивнув, шепнула Таня.

— Ну-ну, я не то сказать хотела.

— Неважно.

— Пойду я. Нельзя мне тут, ночью, ночью приду. Прощай… — Таня потянулась к Насте прощаться, — ну, — отстранилась Настя, — ты меня не очень-то целуй, я теперь, как бомба, — Настя улыбнулась, — убить могу. Увидимся, ежеле бог даст.

Таня села на кровать.

Прилегла.

Она думала, она боялась ночи. Встреча, к которой шла она бесконечно долго, пугала ее. Встреча?… Таня покачала головой. С чего она взяла, что встреча состоится, что будет, что случится, с чего?… Может быть, если повезет ей, может быть она встретит его, этого человека, хозяина зоопарка, Сергея или Георгия, может быть, улучив минуту, сумеет с ним поговорить, может быть он ей ответит, может быть нет, может быть рассмеется в лицо, может быть плюнет, может быть пристрелит — все может быть. Она опять и опять вспоминала пляшущего мальчика, которого видела несколько секунд, теперь ей казалось, что мальчик был черноголовый, с азиатскими чертами лица, но может быть ей, ее сердцу хотелось, чтобы тот, которого она видела тогда в землянке был полной противоположностью ее сыну, а может быть мальчик правда был азиат?…

«Не знаю, думала она, — ничего не знаю, вот она, наука войны — никогда не полагаться на вымысел, на отвлеченные построения, ничего не знать неперед, не верить тому, кто говорит, что знает, но быть ко всему готовой, к смерти, к жизни, к встрече, — а жаль, что отдала оружие лейтенанту, — в который уже раз подумала она, — жаль, жаль, да делать нечего. Кругом полно оружия, а счастлива была бы, кабы не пригодилось никакое.»

Ее сморило, глаза закрылись сами собой, все закружилось, потекло, в животе заныло, может быть от голода, она не помнила, когда ела в последний раз, устраиваясь на грязной, истерзанной постели, она повернулась раз, другой — ее грудь показалась ей огромной, мысль, которая негаданно высунулась из темноты, поразила ее. Мысль состояла из одного только слова : месячные — когда последний раз?… Она принялась считать, прикидывая так и сяк, с учетом и без учета пережитого, и все равно получалось, что пора, давно пора, однако нет и следа, низ живота тянет и тянет, грудь налилась, соски горят.

Таня открыла глаза, стала вспоминать. Она вспомнила азиатов — их было двое, один из которых, толстый, был ненасытен и груб, вспомнила нежного, синеглазого Умара — нет, не то, не то. Давно было.

Давно.

Быть не могло. Мертвое время.

Таня перебирала в голове мужчин, с которыми сводила ее война, отчего-то обходя главную свою встречу, помня о ней, отставляя в сторону, как отставляют в сторону десерт, на который хочется наброситься сразу.

«Неужели?… — Таня огляделась, — неужели он?… Сережа?… От него?… — она сжалась, вздохнула, перевернулась на бок, потом на другой, встала на ноги, помяла грудь, легла, — неужели его? — спрашивала она себя, желая кричать во все горло, на всю вселенную : его-о-оо!!!… — Госсподи!… – выскочило само.»

Известие, опасение, переросшее в уверенность, новая жизнь, которая набухает в ней, прогнали сон, открытие потрясло ее, словно все это случилось только что, минуту назад. «Что теперь, как, госсподи, — думала она, забывая о словах, не находя себе места, — когда?!… — Она принялась считать : середина апреля — май, июнь, июль, август, сентярь, — загибала Таня дрожащие пальцы, — октябрь, ноябрь, декабрь, январь… Значит, если все хорошо, если жива — на январь падает, на самые холода?… Госсподи!!!… – едва не крикнула Таня, — не беда, — утешала она себя, все еще не веря себе, сжимаясь от предчувствия, от прикосновения счастливого страха, — не беда, надо успокоиться, надо сделать, что можно, надо дожить, дожить, как только что говорила Насте, как говорит теперь самой себе, надо найти сына, найти во что бы то ни стало, найти, найти и дожить, это значит, найдя — бежать отсюда куда-нибудь, куда?… все равно куда, лишь бы подальше, найду, найду, Настю заберу, вместе легче, веселей вместе, проживем, ничего, все живут — проживем и мы.»

Эта мысль, взять с собой Настю, родилась минуту назад.

Нет.

Мысль толкнулась еще тогда, когда Настя рассказывала о своих несчастьях, сейчас мысль выговорилась, вылупилась, вылупившись, не показалась кромольной, невыносимой, идиотской, напротив — мысль казалась удачной, спасительной. Верной. Надо бы как-то сказать ей, надо бы как-нибудь деликатно, не громко. «А как же Сережа?… — этой мысли Таня избегала, понимая, что мысль неизбежна, — как же?… Не искать?… Не ждать, не продолжать, забыть то, что при одном упоминании вспыхивает внутри нефтяным пожаром?…»

Она ушла искать сына, она ждала, не дождалась, она ничего не знает, она не знает, что с ним, где он, жив, мертв, она не знает — вот что должно стоять на месте бессмысленного, слезоточивого «бросил». Не знает — значит — может узнать, нужно только взяться, расспрашивать, расспрашивать всех подряд, вслушиваться и искать, искать!…

«Он обрадуется, он сойдет с ума, — думала она, отталкивая память о последней их минуте, о том, как там, у люка, он ударил ее, нарочно вспоминая, как известие о ее беременности принял Илья, проклиная Илью. — Он замер, Илья, по его лицу скользнула брезгливая гримаса, она не поняла, потому что не могла себе представить, она пропустила, потому что не поверила себе, она хотела забыть, она забыла, чтобы вспомнить теперь. — Свинья, — думала Таня, спустя миллион лет, — свинья… Он обрадуется, Сережа, он сойдет с ума, — все вертелось в ее голове, — он обрадуется, обрадуется!… Он обрадуется, если он жив. Но если он мертв — я обрадуюсь за него.»

Бежать хотелось ей теперь нестерпимо, с каждой минутой все больше, бежать, чтоб сохранить, чтобы не рисковать, бежать, бежать во что бы то ни стало, бежать со всех ног, сперва к лесу, в лес, потом… Куда потом?… Она на востоке, судорожно соображала Таня, а ей на север, на северо восток, черт его знает, куда ей, куда-нибудь!…

Таня заходила по землянке, дотрагиваясь до плоского живота, в котором теперь… Она боялась произнести, даже думать, она боялась сглазить, она боялась всего, она, которая недавно не боялась смерти, теперь боялась оступиться, упасть, неловко повернуться.

«Нет, сперва к Насте, в бункер, в подвал, там отлежаться день или два, или три, потом?… Потом вместе отыщем Сережу, отыщем, непременно отыщем, месте — оно веселей, сподручней, легче вместе-то, а потом уйдем от войны, как от чумы, бросим войну, вместе, все вместе уйдем!… «Госсподи!!!» – хотелось ей кричать, хотелось ей молиться, повторяя без конца это вечное, истерзанное слово, вечный этот призыв, вечную недежду, — «госсподи, госссподи-и!!!…» — Сейчас ей хотелось все забыть, оставить, выбросить из головы все, что было, все, все, и молиться, молиться, — она вспомнила, как прежде, когда была беременна, когда носила своего сына, молилась она, как истово, как сладостно было молиться ей, с какою верой, с какой охотой, с каким желанием шла она в храм, ставила свечи, отбивала поклоны, вдыхая напитанный ладаном, горящим воском, воздух. Все прошло. Миллион лет она испытывала только ненависть, лишь неверие, поминутную жажду вытравить, выжечь остатки детской веры, разрушить остывшие символы, разметать, расстрелять — расстреляла, почувствовав облегчение.

Все вернулось.

Вдруг.

Разве может быть так?… Все вернулось, будто ничего и не было, будто ничего не менялось, будто в душе ее вера, и негасимый свет, и мольба жили и живут, и жить будут, как прежде, как всегда. Бежать, бежать хотелось ей до дрожи, бежать сейчас, сию минуту. Она подошла уже к двери, осторожно разглядывая сомлевшего на жаре, дремлющего часового солдата, придумывая, чем бы отвлечь, примериваясь, в мыслях своих сбегая тысячекратно, уносясь все дальше и дальше, вспомнила она своего восьмилетнего сына, вспомнила мимоходом, вспомнила, зачем, за каким чертом пришла она на эту войну, вспомнив, застыла, словно умерла.

-25-

«Как же?…»

Слова остановились, остановилось сердце.

Нет.

Нельзя.

Надо найти.

Надо.

Слова крошились, как сухари, сухие слезы падали из сухих глаз. Сердце молчало.

В эту минуту в землянку вошел старший лейтенант — он был подтянут и выбрит, мундир его был наглажен, сапоги сияли, на новых, темнозеленых, с золочеными полосками, погонах, ближе к закругленному их началу, блестела свежая, четвертая по счету, звезда.

— Ну-с?…

Таня улыбнулась ему навстречу.

— Велено тебя отпустить, чтоб убиралась без разговоров, поняла?…

— М-м?…

— Да-с. Велено, между прочим, передать, что если впредь ты покажешься в расположении части, тебе!… — офицер дернул раненой шеей, — все равно ничего не будет. Начштаба осёл, дубина, самовлюбленный кретин, нет у него никакой власти.

Таня закивала…

— Однако, я не кончил. Я сам разберусь с тобой.

— М-м?…

— Да, да, разберусь непременно, как обещал, — новый капитан тронул тяжелую кобуру, заложив руки за спину, прошелся, — какого черта, что ты здесь делаешь уже который день? Зачем ты здесь, а, зачем?!…

— М-м?…

— Зачем, я тебя спрашиваю?!!!… — глаза капитана сузились, — кто ты, как твое имя, фамилия?…

— М-ммм, м-ммм, — замычала Таня, разводя руками.

— Ничего другого я и не ждал. Стало быть ты без бумаг, без каких бы то ни было документов здесь, в районе боевых действий, что ты здесь делаешь, что ищешь, кого, с кем связана?!… А?!… — Таня беспомощно подняла брови, — оставь, прорычал капитан, — на меня это не действует, — он опять дернул шеей, — думай, милая, пора отвечать. Пора. Сейчас мне недосуг, генерал приехал, — новый капитан важно повел плечами, — я, как и следовало ожидать, получил назначение вместо убитого, теперь я командую дивизионом, теперь мой черед, так-то, торжественная часть позади, сейчас банкет, а уж после банкета займусь, я повымету дрянь из этого дивизиона, — капитан взмахнул костистым, крепко сжатым кулаком, громко ударил по столу, — во что превратили, дерьмо, а не дивизион, да что дивизион, вся батарея — проходной двор, бордель!… Расстрел, конечно, гадость ужасная, однако надо-олго отобьет охоту. Эй, служба!… — в землянку заглянул часовой, — глаз с нее не спускай, головой отвечаешь!…

— Есть!…

«Расстрел, он сказал : расстрел?… — думала Таня, — это обо мне, это меня он хочет расстрелять, этот человек чести?…»

Таня вдруг сообразила, что это возможно, что все это может быть и будет, если… Если что?… Таня стояла на грязном земляном полу, руки ее дрожали, она не могла придумать ничего, что бы ее спасло, она боялась. Страх вполз в ее душу, страх не давал сосредоточиться, не позволял думать, страх наваливался на плечи, страх тряс ее, давил ее сердце, отзывался резью в глазах, болью в голове.

Страх.

И все-таки у нее была надежда. Да. Была. Она надеялась на Настю, хоть надеятся на Настю она не имела никакого права, потому что Настя и так дважды спасла ее от смерти, потому что Настя сама нуждалась теперь в спасении, которое Таня могла ей только обещать. Она могла пообещать ей, и она ей пообещала, но верила ли она сама в волшебное исцеление Насти?…

Таня села за стол, провела по нему рукой.

Нет. Она об этом не думала, она хотела ободрить Настю, поддержать ее, но прежде, но в глубине — ей гадко было в этом признаться — она хотела присвоить Настю, да, присвоить, чтобы иметь ее, одинокую и бесхитростную, больную, чтобы владеть ею, называя ее в мечтах своей помощницей, наперстницей, подругой, черт знает кем еще, чтобы владея Настей, владеть всем, что Настя может дать, а именно — ее сердечной простотой, но прежде — ее верностью, ее способностью жертвовать собой.

«Сука.»

И все же надежда была.

«Ночью, она сказала, что будет ночью, — судорожно вспоминала Таня, — ночью — значит неизвестно когда, значит неизвестен час, а если у нее изменятся планы, а если она передумает, занеможет, или вывихнет ногу, или подорвется на мине, или подавится, или умрет, а если это произойдет прежде, если старший лейтенант, который за героический подвиг, за убийство людей получил от генерала звездочку и назначение, сделавшись от этого вдвое, втрое, вдесятеро большим человеком чести, расстреляет ее сейчас, сию минуту, что тогда?… — Таня опустила плечи, забрав в замок, до боли сжала пальцы, — тогда смерть.»

Сердце ее задрыгалось, Таня вздохнула, пытаясь успокоить его, на мгновение ей показалось, что сердце успокоилось, она встала на ноги, тихо подошла к двери…

— Входите, входите, господа! — в землянку быстро вошел бывший старший лейтенант, с ним человек шесть офицеров, все они кажется были еще трезвы в сумраке землянки лица их казались темны и угрюмы, — так вот, господа, — продолжал бывший старший лейтенант, — на меня возложена необходимая, но тяжкая повинность, если хотите — миссия!… — офицеры молчали, — расстрел. Я должен расстрелять эту вот особу, эту женщину, да, господа, ничего не попишешь — по закону военного времени!… — офицеры загудели.

— За что? — спросил кто-то.

— Шпионаж, господа, да-с, шпионаж, как ни крути, эта молодая женщина по имени Татьяна, фамилию свою она сообщить отказалась, была заслана к нам коварным врагом, чтобы, прикинувшись немой, да, господа, немой, собирать и передавать сведения разведовательного характера. Именно с ее присутствием, господа, я связываю наши последние военные неудачи! — офицеры молчали.

— А плясала баско!… — сказал кто-то.

— Да-а…

— Может быть кто-нибудь из вас, господа офицеры, желает задать ей какие-нибудь вопросы?

— Я желаю, — выкрикнул офицер со свернутым носом, — пусть скажет, раскаивается она или нет?

Офицеры зашикали.

— Я хочу знать, сколько ей лет, — сказал другой.

— Пусть сперва ответит на мой вопрос, — загудел свернутый нос.

— Нет, на мой! На мой ответить легче.

— Нет на мой, загудел свернутый нос, — я старше по званию!…

— Господа, дадим слово злодейке.

— Немой-то?… – офицеры загоготали.

— Серьезней господа, я прошу, — пробасил капитан, — это трудно, воевать легче, но и эту грязную работу кто-то выполнять должен!… Ну?!… Говори!…

— М-ммм, — скулила Таня, пожимая плечами, — м-м, м-м…

— Вы что-нибудь понимаете?… — офицеры закашляли, — я нет. Итак : именем нашей великой Родины!… — голос бывшего старшего лейтенанта рванул вверх, вычитывая абракадабру приговора, бывший старший лейтенант, казалось, прибавлял в росте, становясь все выше и увереннее, вот в нем появилось напряжение, вот он добрался до звенящих трагических нот. Офицеры стояли молча, подняв головы и выпучив глаза, бывший старший лейтенант все говорил и говорил, перечисляя вины и статьи, и наконец : военный трибунал постановил! Расстрелять!!!… — Повисла мертвая тишина, бывший старший лейтенант расстегнул кобуру, — приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Приговор привести в исполнение немедленно, — он достал пистолет, который вернула ему Таня, подняв его вверх, он зацепился стволом за потолочные бревна землянки, что однако ничуть его не смутило, рука, сжимавшая пистолет, стала опускаться, она опускалась медленно и неуклонно, замедляясь, словно наталкиваясь на невидимую преграду, покуда оружие не оказалось против белого Таниного лба.

— Пли, — шепнул кто-то.

Бывший старший лейтенант нажал. Пистолет щелкнул. Он нажал еще раз, и еще, пистолет щелкал, как пластмассовая игрушка, Таня открыла черный рот, холодный пот струями тек по ее лицу, спине.

— Стреляй, чего ты тянешь!… — крикнул кто-то из темноты.

Капитан прицелился, нажал еще раз — снова щелчок.

— Осечка. Который уже раз?…

— Пятый.

— Госсподи!… — взмолился кто-то из офицеров.

— Да стреляй же ты, черт бы тебя взял!!!…

— Слушаюсь! — капитан поднес ствол пистолета к ее мокрому лбу, нажал — пистолет щелкнул опять.

— Черт знает что!…

— Я бы уже сдох, а она стоит.

— Может быть она мертвая?…

— Кажется нет.

— Живая она…

— Кончай уже!… — рявкнул свернутый нос.

— Я пытаюсь, господа!…

— Возьми мой! – слышно было, как, стоявший рядом, офицер расстегнул кобуру.

— Не могу!…

— Почему?

— Сожалею, но во время расстрела оружие менять не положено.

— Черт знает, что за порядки!

— Дерьмо.

***

Пистолет щелкнул в последний раз, Таню качнуло.

— Стоять!…

Она выпрямилась.

— Что ж, господа, ввиду обстоятельств неодолимой силы… — бывший старший лейтенант повесил многозначительную паузу, огляделся, — расстрел отменяется! – новоиспеченный капитан опустив пистолет, захохотал, его сухой хохот трещал и множился в узком, замкнутом пространстве землянки, офицеры молчали, кто-то плюнул, — это шутка, господа, это была шутка, пистолет пуст!… — выкрикнул капитан.

— Шутник, ёб твою мать!…

Офицеры загомонили, вышли.

— Ты до утра тут, — довольный своей шуткой, сказал капитан, обращаясь к Тане, — караул я снимаю, можешь спать, никаких гуляний в расположении, утром — чтоб духу твоего не было на батарее. Ты меня поняла?…

Таня не отвечала. Она не могла стоять, ноги подкашивались, она села, опустила голову.

— Смотри…

Одежда ее промокла от пота, она озябла, скрючась, Таня сидела на земле, озноб бил ее, зубы стучали, голова была в тумане, туман понемногу рассеивался, Таня могла думать, она думала о бывшем старшем лейтенанте, о том, что она испугалась, и о том, чего ей будет стоить этот испуг. А вдруг, а если?…

Надо успокоиться.

Взглянув на скомканную, продавленную кровать, она захотела лечь, однако сердце ее, вспомнив о том, чъя это кровать, отказалось, забилось, оно сопротивлялось, оно протестовало.

«Хорошо, хорошо, — думала Таня, уговаривая свое сердце, — хорошо, посижу, ничего, посижу немного и лягу, посижу и лягу, надо лечь, чтобы не случилось чего-нибудь, чтобы не стряслось.» Некоторое время спустя Таня попыталась встать и не смогла, отдышавшись, она сделала еще одну попытку, ноги ее дрожали, она с трудом пересела на кровать, легла, провалилась в короткий сон. Разлепив глаза, села. Она видела опять и опять все, что случилось с ней в последние полчаса, память ее не унималась, в точности воспроизводя приговор, медленно опускающуюся руку, оружие направленное ей в лоб, щелчок, от которого она похолодела, превратившись в лед, после — другой, третий, она умирала всякий раз, и всякий раз, воскресая, не веря в воскресение, мучалась, на мгновение возвращаясь к жизни. Семь раз он убивал ее, не желая убивать, желая забавляться. Он мог убить ее, офицер, человек чести. Мог. Конечно мог. К счастью,

вправду убить ее, он мог только один раз.

«Настю, Настю найти, хочу… — Таня сидела, понемногу приходя в себя, чувствуя прибывающу силу — этим вечером она умирала семь раз, она пережила семь смертей из вечной поговорки, семь смертей, которым не бывать, она не умерла, напротив, она чувствовала прилив сил, — перед Настей повинюсь, расскажу ей, все расскажу, что знаю, что чувствую, ничего не утаю, ни слова, пусть судит, пусть судит меня, или будет со мной, который теперь час?…» Таня встала, подошла к двери, выглянула — теплая ночь обступила ее, она подняла руки, потянулась к звездам, сейчас ей казалось, если закрыть глаза — до звезд можно дотянуться, она вздохнула — кто-то огромный, черный обрушился на нее ниоткуда, сердце ее упало, она ощупала странную, свалившуюся тяжесть, ее обдало настоянной алкогольной вонью – капитан?… Таня оттолкнула его, он упал, ткнулся лицом в землю, улыбнувшись, шевельнул испачканными в земле губами.

«Будь ты проклят.»

На его боку Таня различила кобуру. Преведя дух, она подхватила капитаново тело, втащила в землянку, взгромоздив на кровать, стряхнула ладони. Она, как прежде, села к столу, не зажигая света, принялась разглядывать капитана, взгляд ее то и дело сбегал к кобуре.

«Ну, вот и все…» Она закрыла глаза, в своем воображении она поднялась, ловко, большим пальцем, расстегнула кобуру, примериваясь, протянула руку, еще раз, отошла, не коснувшись оружия. Таня повернула голову, увидев светлеющий дверной проем, думая выйти на волю, вздохнула — в эту минуту расстрел, в который она поверила совершенно, который бродил в ней в поисках выхода, которого она покуда не пережила, вновь завертелся в ее памяти, раня, оглушая страшной пустотой щелчка, возмущая в ее душе усталое зло. Она встала, одним движением открыла кобуру, откинув клапан, выдернула пистолет, схватив его двумя руками, дважды шагнув назад, стала медленно опускать оружие, как опускал его капитан, вспомнив, она нажала на кнопку внизу у предохранительной скобы, левой рукой поймала полный, набитый одинаковыми сияющими патронами, магазин, взглянув, загнала магазин в рукоять, взвела. Одно движение. Только одно. Указательный палец лег на спуск. Никто не услышит, капитан ничего не почувствует. Ничего. Он даже не узнает. Узнает его отец, о котором он говорил и, кажется, думал с нежностью, узнает мать, если у него есть мать, его похоронят, как человека чести, все это впрочем, неважно. Важно то, что сотни, может быть тысячи людей, которым он противостоит, которых, не смотря ни на что, хочет победить, которых, убив, он победил вчера, останутся жить. Это важно. Ее указательный палец сделал крошечное усилие, плотно прижавшись к спусковому крючку, усилие недостаточное, начальное, за которым должно последовать большее усилие, которое приведет к выстрелу. Указательный палец заерзал, словно ему не терпелось, словно воля хозяйки стесняла его.

Одно движение.

Одно.

И тысячи жизней будут спасены. «И в ту же минуту я стану их врагом, — думала Таня, — я должна буду бежать, я не смогу остаться здесь ни на минуту, я не смогу, и даже если я сбегу, даже если останусь жива, я не сделаю самого главного — я не узнаю о сыне.»

Нет.

Таня опустила руки. Только вернув пистолет в кобуру, только отдышавшись, она сообразила, что мысль о том, что нельзя убить человека, так и не пришла к ней. Впервые. Так что же — значит можно? Таня взглянула на спящего капитана. Ответа не было. Время остановилось, время сделалось неподвижно от того, что она ждала. Она ждала Настю, всякую минуту отчаиваясь дождаться, вновь надеясь, отчаиваясь опять. Трижды она вставала, обходила землянку, не решаясь удалиться от нее, понимая, что если Настя станет ее искать — она будет искать ее здесь. Значит ждать. Никогда ожидание не было для нее невыносимо, напротив, она умела ждать — теперь ожидание сделалось мучительно, равнодушно, по-воловьи неторопливо, ожидание жевало ее душу, отрыгивая пережеванное, пережевывая вновь, и так без конца. Мысль о самоубийстве мелькнула. Растаяла. В мире было темно и тихо, не было слышно ни сверчков, ни соловья, изредка поскуливая, дышал капитан.

Мука.

Таня вышла в траншею, встала, прислонившись к покривившемуся косяку, взмолилась. «Отче наш, — выдыхала она в самое небо, — иже иси на небесех, — море слез подступило к глазам ее, — да святится имя твое, — громко шепнула Таня, — да приидет царствие твое, — шепот её, оканчиваясь, дребезжал высокой, болезненной нотой, — да будет воля твоя!… — тело ее, сделавшись вдруг тяжелым и неуклюжим, сунулось на колени, слезы текли свободно и сладко, — на земле, как и на небе, хлеб наш насущный даждь нам днесь, — шепот ее прервался, заплясали, сведенные судорогой, губы, — и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, — рыдания рвали ее изнутри, — не введи нас во искушение, и избави нас от лукавого… — Таня глотнула, откинула мокрые волосы, попробовала выговорить последнюю фразу, губы не слушались, наконец она произнесла с усилием, — ибо твое есть царство, и сила, и слава во веки!… — горло перехватило.

Аминь.»

Голова упала, слезы текли не переставая, стоя на коленях, Таня пыталась припомнить другие молитвы и не могла, память отказывалась служить, она принялась повторять «Отче наш», однако слова молитвы утонули в слезах. Молча, механически качая головой, она стояла на коленях в кромешной темноте траншеи, мыча, не помня себя, не понимая ни следующего шага, ни прошлого, желая сберечь нежданную беременность, испытывая только одно это желание, только его, подчиняясь ему, преклонясь перед ним. «Нечего, нечего делать, — говорило желание, — надо идти, здесь опасно, очень опасно, слишком опасно, остальное потом, потом, все потом, после, скоро рассвет, идти станет опасно, опасно-опасно, уходить теперь, пора, пора, пойдем, — опершись о земляную стену, Таня встала на ноги, огляделась. Короткий остаток ночи — вот и все, что у нее есть. Скоро проснется капитан, проснется похмельный, злой. Он предупредил ее, он ее предупредил. Да. Если он, освирепясь, захочет ее расстрелять — кто удержит его? Некому. Стало быть все равно идти? Бежать? Однако — не с чем. С голыми руками, уйти, ничего не узнав, не поняв, не встретив, даже не попытавшись? Таня стиснула зубы, она не понимала, что ей делать, она сердилась на себя, на больную, запропавшую Настю, на пьяного капитана, она проклинала себя, Настю, войну, забрасывая ногу, пытаясь выбраться, наконец она вылезла из траншеи, оттолкнувшись от земли встала — темная фигура выросла перед ней, словно по волшебству.

— Госсподи!…

— Нет, это я, Настя. Пошли. Тут он, тут, видала я, со спины видала-то, мельком, а все ж узнала!…

— Это ты?…

— Я. Я давно тут.

-26-

— Госсподи…

— В ближней землянке, в ближней, в общей, в большой, две девочки с ним и мальчик.

— Мальчик?

Таня оглохла.

В голове заболело, запело.

— И две девочки, может больше, двух видела, двух только, — Настя шла скоро и говорила, говорила, — что с тобой?…

— Что?

— Не идешь совсем. Случилось что?…

— А?

— Слышишь, ты меня слышишь?…

— Да.

— Били? — Настя остановилась, — этот длинный бил, офицер бил?

— Нет.

— Голова болит?

— Нет. Нет…

— А что?…

— Ничего. Идем.

Настя зашагала, Таня пошла, остановилась.

— Что опять?

— Ты его видела?

— Кого?

— Мальчика?

— Видела. Издаля.

— Этот?… — Выдернув из узкого, обметанного разреза, Таня развернула мятый целлофан.

— Не знаю. Темно, — едва взглянув на фотографию, Настя подняла умоляющие глаза, — ей-богу не знаю, темно было-то, темно… Пойдем, — Таня дрогнула, отвернулась, — что с тобой?…

— Ноги не идут.

— О, госсподи!…

— Я боюсь.

— Я знаю, — Настя шмыгнула носом, сплюнула, — и я боюсь, казалось мне — ничего не боюся, ан нет — боюсь, боли боюсь. Смерти.

— Настя…

— Что?

— Ты прости меня.

— Тебя-то? За что?…

— Сука я, ссука…

— И я.

— Не верь мне, не верь, нельзя верить, не могу я тебя вылечить, не могу, пообещать могу, а вылечить — нет, и никто не может, никто…

— Знаю.

— Хочу, я хочу, как хочу, если б ты знала, а что, толку-то что от хотения моего, хочу я чтоб войны не было, а она есть, хочу сына найти и не могу, хочу тебя вылечить, выходить, хочу, хочу! — Таня взяла Настю за плечи, тряхнула.

— Ну?…

— Я буду, буду, я хочу, чтоб ты знала, как бы ни сложилось, — Таня хрипела, снова и снова встряхивая бедную Настю, — если буду жива — я буду с тобой, клянусь, клянусь, я буду с тобой, как бы ни было, я буду, буду, до конца… — Таня осеклась, — прости…

— Ладно.

— Клянусь.

— Брось!… — слезы душили Настю, — говно это клятвы, не надо ничо, ничо не надо, разбредутся бараны, скоты, не найдешь никого, идти, идти надо, слышь, слышишь, идти, блядь!…

— Клянусь. — Обхватив, Таня прижалась к Насте всем телом, — ты прости меня, прости, — шептала она, Настя не сопротивлялась, только материлась, бросив руки, — что это, что это у тебя? — прижатым бедром Таня почувствовала что-то жесткое, угловатое.

— Пистолет.

— Зачем?… Зачем?!…

— Взяла вот.

— Не вздумай.

— Думаю, всю дорогу думаю…

— Не вздумай! Не знаешь ты, и я не знаю, сколько намерил господь, сколько — того ты не знаешь, не можешь знать, нельзя, нельзя, не сдавайся, — Таня кричала Насте в лицо, в глаза, — убью, убью тебя!… — Таня ударила Настю раз, другой, она била ее по лицу, по глазам, и снова, и опять, — убью, убью!!!…

— Убей. — Настя вынула из кармана, протянула пистолет — будто сама не своя, Таня взяла, взвела механически, — где он?…

— Кто?

— Этот?… Человек?… Хозяин зоопарка? Урод этот?…

— Вот он.

Таня повернулась – навстречу им шел человек в пригнанном военном без знаков отличия, человек вел за руку мальчика, лицо которого было опущено, лица было не разобрать, человек взмахнул свободной рукой, улыбнулся.

— Сережа?…

— Он, — Настя кивнула, — он и есть.

— Это я! Я искал тебя!… — Сергей засмеялся, встал, Таня задышала, отступила.

— Вы знакомы?…

— Знакомы, — Сергей мотнул красивой головой, — мы знакомы!…

— Да, — Таня растерянно взглянула на Настю, — кажется.

— Я искал тебя, — Сергей шагнул. Еще. Замер.

Тишина зазвенела.

Заухала.

— Кто это?… — Таня взглянула на мальчика.

— Это мальчик, мой мальчик…

— Как его зовут?

— Я искал тебя…

— Как? — мальчик молчал, — я не слышу? — Таня присела, глаза ее оказались против испуганных глаз незнакомого мальчика.

— Как?…

— Таня…

— Как тебя зовут?!… — не унималась Таня, — как зовут?!…

— Я-я… — Сергей мешкал, — ты… Я объясню… — Таня встала, вытянулась.

— Как его зовут, как зовут, как, как?!…

Лицо мальчика задрожало, он приподнялся на мыски, взмахнув тонкой рукой, всхлипнул, в эту минуту раздался выстрел.

— Вот так… — выпучив глаза, Настя смотрела на мертвого, слова застыли на сухих губах.

Все молчали.

Долго.

— Теперь уходить, — чуть слышно шепнула Настя, — бегом бежать.

— Девочек приведи, ну, приведешь?!…

— Приведу.

Жарким, солнечным полднем, в вонючих лабиринтах коллектора, память о котором всколыхнулась и утихла, чтобы не исчезнуть никогда, Таня отыскала третью, последнюю девочку. Настя ждала наверху, она сидела возле открытого люка, щурилась, разглядывая детей, пытаясь уловить в них черты своего погибшего сына, поминутно вздыхая. Наконец из люка показалась голова девочки, следом на свет выбралась Таня.

— Ну что, все? – спросила Таня.

— Все, — старшая девочка кивнула.

— Три девочки и мальчик?

— Все, — старшая девочка кивнула опять.

— Была четвертая девочка, — сказала другая, помладше, — погибла при обстреле, был еще мальчик, но он сбежал.

— Сбежал?

— Да.

— Какой он был?

— Смелый.

Таня засопела.

— Ну, ну, — Настя тихонько толкнула ее, обняла, — ну будет, будет, потом поговорите, потом, сейчас ко мне в подвал, скорей, скорей надо, днем страшно ходить, нельзя.

— Менты, — сказала старшая девочка, мальчик поднял большие, черные глаза.

— Опасно, опасно днем, в подвал, в подвал, — продолжала Настя, — недалеко тут, там не воняет, там еда есть, не много, но есть, там можно и день и два, отдышитесь, там и поговорите. Айда!…

Компания поднялась, пошли.

— Ты меня слышишь? — спросила Настя, поминутно озираясь, сбавляя шаг.

— Слышу, — отвечала Таня.

— Хорошо ли?

— Хорошо.

Настя смахнула слезу.

— Взрослые все, взрослые-то какие?

— Да, — Таня кивнула.

— Мы рядом с ними — дети.

— Правда.

— Мальчик-то, мальчик, ни одного слова не сказал.

— Не беда.

— Ни единого.

— Скажет еще, бог даст.

— Девочки ничего, разговорчивые, старшая-то такая бойкая, только держись. Огонь…

Таня улыбнулась.

— Не твой, а?… Не твой мальчишка-то?…

— Все мои.

Настя длинно посмотрела на Таню.

— Ясно, что не твой, волос черный, кучерявый, сам будто загорелый…

— Все.

— И эта, азиаточка узкоглазенькая… — вздохнув, Настя тряхнула головой, — а знаешь, отчего не говорит мальчишечка-то?

— Отчего?

— Догадалась я.

— Ну?

— Догадалася.

— Говори, — Таня зло взглянула на Настю, — ну же?

— Языка-то русского он совсем не знает, не ведает. Из каких он? А?…

— Не знаю, не хочу знать, не до того щас.

— Ясно, не до того.

— Потом, все потом…

— Не могу, глядеть не могу, — всхлипнула Настя, — как представлю…

— Ну, хватит, хватит. Молчи…

— Я молчу.

— Молчи.

— У них небось и родители есть, — лепетала Настя, вновь оглядывая детей, — с ног небось сбились, ищут небось…

— Никого нет, — спокойно отвечала старшая девочка.

— Совсем никого, — младшая махнула рукой.

Долго шли молча, оглядывась, слушая шуршание трав.

— Куда ж вы теперь?

— Уйдем.

— Куда?

— От войны подальше. Пойдешь с нами?

— Я-то?…

— Ты?

— Куда мне.

— Пошли. — Настя не отвечала, — пойдем?…

— Не пойду.

— Подумай…

— Думала. Не пойду. Не зови, не пойду, не хочу я, в тягость быть не хочу!… — Настя вскрикнула, дети оглянулись.

— Как знаешь.

— Не хочу.

— Я найду тебя…

— Брось.

— Я найду тебя, устроюсь и найду, только дождись. Дождешся?…

— Дождусь.

Настя сплюнула, вытерла губы, огляделась.

— Как ты его, — Настя встрепенулась, — Серегу-то, одним разом, как кабана, — Таня поддернула широченные сползающие штаны, — насмерть.

— Забудь.

— Разве забудешь?…

— Далеко еще? – перебила Таня.

— Близко. Я б его сама, своими б руками… — Настя смолкла, вытерла пот, — теперь близко. Рядом. Отдышитесь, тогда уж… Может сдать их кому?…

— Кому? Некому!… — дети не оглянулись.

— Тощие, замученные, кому нужны-то?…

— Мне.

— Сама, стало быть?…

— Стало быть, сама.

— А с твоим-то как же, с твоим-то, с родным?… — Таня молчала, — будешь искать?

— Буду.

— Охо-хо, — Настя вздохнула, — стало быть ты теперь многодетная мать… — Настя кивнула в спины молчащих детей, — русская…

— Мусульманка.

— Вон что, — Настя опасливо взглянула на Таню, — и не выговоришь…

— Русская мусульманка, мать замученных детей, — тихо сказал мальчик.

— Как вся моя родина, — приобняв мальчика, громко шепнула старшая девочка.

КОНЕЦ

Андрей Васильев