Яков Фрейдин | Мой друг Пупок

«Уезжай, голубчик! Если отпустят, обязательно уезжай! Это самый важный шаг в твоей жизни и самый правильный», — сказал мой друг Илья Давыдович Пупко. Близкие друзья шутливо называли его «Пупок», поменяв местами две последние буквы в фамилии. Мы сидели на старинном кожаном диване в его кабинете в квартире на Греческом Проспекте Ленинграда, которая перешла ему в наследство от отца. Я приехал попрощаться с ним после того, как в 1977 году мы с женой подали документы на эмиграцию из СССР. Дружили мы не так уж долго, лет шесть или семь, после того, как познакомились на одной научной конференции, сошлись быстро, почувствовав друг в друге родственные души и обнаружив множество общих интересов. Специальности у нас были сходные — оба работали с медицинскими электронными приборами, оба любили изобретать всякие занятные штучки. Правда, он — в закрытом учреждении, а я — в открытом медицинском НИИ. Жили мы в разных городах, виделись не так уж часто, но переписывались и перезванивались постоянно. Он был старше меня лет на 20 или даже 25, сейчас не помню. Поэтому я не называл его фамильярно «Пупок», а уважительно, по имени-отчеству. Однако нам такая формальность не мешала чувствовать себя близкими друзьями и даже слегка подшучивать друг над другом. Например, я ему говорил: «Некрасиво это вы поступаете, Илья Давыдович, непатриотично. Живёте в советской стране, а поселились почему-то на Греческом проспекте. Вот я, как homo sovieticus, живу на улице «Советская». На что он мгновенно парировал: «А тебе, голубчик, надо бы знать, что в нашей стране все улицы советские, даже те, которые греческие».

Отец Ильи Давыдовича был полярником, но в начале тридцатых годов почему-то был направлен на работу в НКВД. Однако, то, что там творилось, очень его тяготило, и он искал способы, чтобы оттуда уйти, не навлекая на себя и свою семью беду. В 1934 году ему пришла в голову спасительная идея — он попросил направить его, как полярника, в плаванье на пароход «Александр Сибиряков», который должен был отправиться в далёкий и опасный поход по Ледовитому Океану до самого Берингова Пролива, повторяя маршрут «Челюскина». Этому походу придавали большое политическое значение и Давида Пупко назначили туда помполитом. Ушёл он на этом корабле и не возвращался в Питер почти целый год. А за это время в стране произошли серьёзные события: был убит Киров, после чего почти что весь питерский НКВД был расстрелян или сослан в лагеря, а наш умный Давид Пупко был далеко, там, где ничего страшнее кроме полярных медведей не возникало, и потому остался жив и невредим. Ах, как полезно в нужное время быть сообразительным! Впрочем, мой рассказ не о нём, а о его сыне, Илье Давыдовиче.

В один из моих приездов в Питер (я тогда надеялся защищать диссертацию в одном из питерских вузов и потому часто туда летал), мы с Ильёй Давыдовичем, как обычно, сидели на кожаном диване в его комнате и беседовали на разные интересные темы. Я обратил внимание на висевшее над комодом фото молоденького, почти подростка, военного лётчика.

— Кто это там, на фото? — спросил я.

— Не узнаёшь? Так ведь это я сам в 42-м году, — ответил он. — Во время войны я служил на севере в морской авиации. Летал на гидроплане, то есть летающей лодке. Меня туда определили ввиду невысокого роста и малого веса. Подъёмная сила у такой лодки невелика и каждый килограмм веса важен.

— А в боях вы участвовали, Илья Давыдович?

— Летающая лодка МР-1, на которой я летал, не боевая, хотя кое-какое вооружение всё же было: один пулемёт, из которого мог стрелять второй пилот. Наша задача была сопровождать английские конвои, которые через арктический коридор доставляли в Мурманск грузы по ленд-лизу. Корабли шли из Исландии и Шотландии, а наши самолёты их прикрывали. Немцы отчаянно бомбили эти конвои с воздуха, торпедировали их из подводных лодок, и множество кораблей было потоплено. Если подбитый корабль со всем ценным грузом шёл на дно, моя задача была такая: садиться на воду и забирать на борт гидроплана сколько смогу тонущих английских моряков. Летающая лодка МР-1 была маленькая — два пилота, и ещё могла взять лишь шесть пассажиров. Для экономии места я обычно летал один, без второго пилота, хотя это было рискованно. Но зато мог спасти из воды на одного человека больше. Знаешь, что было самое страшное? Я должен был решать — кому жить, а кому умереть. Представь себе, что значит делать такой страшный выбор, да ещё неопытному юнцу! Когда корабль шёл ко дну и моряки падали в ледяную воду, они там выжить могли не более десяти минут. И вот я сажусь на воду; обстановка, прямо скажем, не курорт: с неба немецкие самолёты нас огнём поливают, вокруг гидроплана десятки моряков барахтаются, руки ко мне тянут: «Спаси!», а я только семь человек могу взять на борт, ну, если рискну, от силы — восемь, иначе не взлететь. Остаться на плаву тоже нельзя — немцы с воздуха расстреляют. Забрал людей, и улетай скорее на свою базу. Вот тогда я должен был за секунды решать — кого мне из воды вытащить, а кого оставить. Те, кого не возьму, через несколько минут погибнут от холода. Я что — бог, чтобы решать такие вещи? Но в те страшные минуты я был именно богом — держал в руках судьбы этих несчастных.

— Как же вы решали?

— Старался оставить всё на волю случая — пусть он решает. Брал тех, кто оказывался ближе. Обычно случалось так: взял на борт семерых, а ещё с десяток за машину цепляются, отчаянно пытаются забраться. Что делать? Мне же с ними не взлететь и все погибнем! Приходилось этих несчастных силой обратно в воду сталкивать, на верную смерть. Никому не пожелаю брать на душу такой грех. И это повторялось десятки раз, почти каждый вылет. Вот уж 30 лет прошло с тех пор, а мне часто по ночам снятся умоляющие глаза моряков, кого я оттолкнул…

— Илья Давыдович, — сказал я, — вы с другой стороны на это посмотрите. Да, многих не спасли, но ведь семь человек за каждый ваш вылет были вам обязаны жизнью. Я не знаю никого кроме вас, кто может гордиться тем, что спас жизнь хотя бы одного человека.

— Это так, но всё же, всё же…

***

Как-то мы обсуждали с ним устройство одного прибора, над которым я тогда работал. Вдруг он мне говорит, не то в шутку, не то всерьёз:

— А знаешь, я чувствую большую вину перед советским народом. Я, хоть и не напрямую, но косвенно виноват в том, что на страну обрушилось такое несчастье — кукурузная кампания. Эту злосчастную кукурузу наш любимый вождь Никита Хрущёв велел сеять везде, где попало — от южных гор до северных морей, и этим почти довёл страну до очередного голода. А всё из-за меня…

— Как же это может быть, Илья Давыдович, вы что, были знакомы с Хрущёвым?

— Нет, никогда, кроме как на фотографиях, его не видел. Вот послушай, я тебе расскажу, как это получилось. Тут в Питере есть у меня приятель профессор Тартаковский. Лет двадцать назад он заболел раком горла и ему удалили гортань с голосовыми связками. Операция прошла успешно, но с тех пор он потерял возможность говорить. Особенно его угнетало то, что он не мог читать лекции студентам. Однажды мы беседовали с ним на разные технические темы; он, естественно, в письменной форме. Он меня спрашивает, нельзя ли сделать протез горла с искусственными голосовыми связками, чтобы можно было говорить? Я отвечаю, что протез горла — штука сложная, и я не представляю, как это сделать. Однако, потом стал над этой задачей думать, и пришла мне в голову такая идея: голосовые связки создают звук, но разборчивая речь в основном формируется не в горле, а во рту, то есть движениями щёк, языка, губ. Тогда я решил вместо голосовых связок сделать внешний генератор звука. Сейчас покажу.

Он открыл ящик письменного стола и достал оттуда коричневый приборчик, напоминающий по форме электробритву. Сбоку была кнопка, а на торце пластмассовая трубочка. Он сунул трубочку себе в рот и нажал кнопку. Раздался жужжащий звук, Илья Давыдович стал двигать губами и челюстью, и тут я услышал, как звук, резонируя во рту, превращается в странный механический голос, но можно было разобрать слова: «Это электронные голосовые связки. Внутри — генератор звука, вместо трахеи — трубочка. Звук выходит из неё в рот. Я ртом модулирую звук. Получается речь. Хорошо меня понимаешь?» Он вынул трубку изо рта и сказал уже своим обычным голосом:

— Требует тренировки, но когда приспособишься, то становится довольно разборчиво. Я сделал такую машинку для Тартаковского, и он с ней стал снова читать лекции. Студенты довольны, всё понимают, а он, по его словам, будто заново родился. Я пытался как-то уговорить своё начальство, начать серийный выпуск этих приборов — в стране ведь много безгортанных людей, но от меня только отмахнулись. Вот если бы из него можно было бы, скажем, стрелять и убивать, тогда да, сразу бы ухватились, а произносить слова — кого в нашей стране это интересует? Наш народ должен слушать, а не говорить…

— Да, — сказал я, — это я понимаю, но при чём здесь кукуруза?

— А вот при чём. Как-то я прочитал в газете, что дорогой Никита Сергеевич скоро едет с визитом в Америку. Это был 1959 год. Там же говорилось, что он собирается в штате Айова посетить фермера Росуэлла Гарста, с которым познакомился за несколько лет до того, когда Гарст приезжал в СССР на сельскохозяйственную выставку, где показывал свои семена кукурузы. Там же в газете писали про Гарста и объясняли, что он большой друг СССР, крупнейший специалист по кукурузе, и ещё вскользь упомянули, что он безгортанный — у него из-за рака горла удалены голосовые связки, и он не может говорить. Тут я подумал: если мы сделаем для Гарста такой же приборчик, как для Тартаковского, то авось Хрущёв, скажем, из рекламных соображений даст команду начать в СССР их серийное производство. Мы в лаборатории по секрету от начальства изготовили два образца в корпусе из красного дерева, наши умельцы ещё сделали красивые кожаные футляры, отпечатали инструкцию на английском языке. Я всё это упаковал и отправил в Кремль на имя Хрущёва, с предложением сделать Гарсту подарок от советских учёных. Ответа я не получил, но потом от одного знакомого журналиста-международника узнал, как всё получилось.

Никита приехал в Америку и прибыл к Гарсту на ферму. Они пошли на кукурузное поле, и Гарст что-то шептал, затыкаю пальцем стому, то есть отверстие в горле. В это время кто-то из помощников подал Хрущёву коробочку с нашим звуковым генератором. Никита тут же на поле подарил его Гарсту, а помощник объяснил, как им пользоваться. Гарст сначала не понял, но потом сунул трубочку себе в рот, нажал кнопку, зашевелил языком, и вдруг все услышали «Хэлло!». Гарст просто обмер от изумления и радости, обнял Хрущёва, прослезился. После экскурсии Хрущёв пошёл отдыхать в отведённую ему резиденцию, а Гарст отправился к себе в офис тренироваться с моим приборчиком. Вечером на обеде он уже смог сам сказать, и все поняли, что за такой фантастический подарок, он своему другу Никите раскроет все секреты кукурузного бизнеса. Никита, правда, хорохорился, делал вид, что он тоже в кукурузе понимает, но, тем не менее, слушал внимательно и договорился с Гарстом о массовых поставках семян. Короче говоря, этот Гарст на радостях так заморочил Никите голову, что тот вообразил, будто кукуруза — это палочка-выручалочка для дохлого советского сельского хозяйства, и если её выращивать по всей стране, то мы тут же Америку догоним и перегоним. Вернулся он домой и по дурости начал эту жуткую кукурузную кампанию. А всё из-за моего приборчика. Вот поэтому живёт в моей душе чувство вины перед советским народом. Что касается серийного производства, Никита нам ничем не помог…

Так закончил свой рассказ мой друг Пупок. Честно говоря, до сих пор не знаю, было ли всё именно так, как он рассказывал или это плод его изобретательного воображения — он на такие вещи был горазд.

Через несколько месяцев после нашей последней встречи мы получили разрешение на эмиграцию и навсегда уехали из Советской России. В 1979 году я получил письмо от одного из наших общих знакомых, где он писал, что Илья Давыдович Пупко скоропостижно умер. Было ему всего-навсего 56 лет.

©Jacob Fraden, 2018

Веб-сайт автора: www.fraden.com