Любовь Розенфельд | Модель

Старик был настолько красив, что мимо него было трудно пройти и не остановиться. Это же Иерусалим! Толпы паломников, экскурсантов. А старик – как картина – седой, с роскошной белой бородой, с великолепными выразительными голубыми глазами. Пышная седая шевелюра, при этом непостижимо каким образом сохранившиеся чёрные брови и ресницы. Туристы его фотографировали, приглашали к походному столу, угощали, давали выпить рюмочку под привычное и немного ироничное «Лехаим! – за жизнь!»

Он жил тут же, недалеко от туристического маршрута, на крохотной площади старого города, где его самодельная хижина прилепилась к небольшому ресторанчику. Сначала хозяин заведения полагал, что такое соседство будет мешать его «бизнесу», потом смекнул, что именно этот старик и привлекает к нему клиентов. Рядом такие же кафе-ресторанчики, но только у него всегда многолюдно. Хозяин сам помог утеплить жильё старика толстым картоном от большого ящика, в котором привезли новый холодильник. В простенок между парусиной и картоном вставил пенопласт из той же упаковки холодильного агрегата. Теперь не страшны холода. Это Иерусалим! Тут даже снег бывает. Редко, конечно, один-два раза в год. Тает моментально. Но всё же! Кто-то притащил старику ковёр, вполне приличный. Зачем выбрасывать, если можно избавиться от ненужной вещи и заодно сделать доброе дело «мицву»!

Точно так же появились в пристройке к ресторанчику и пластиковые стулья со столом. Хозяин устроил старику освещение, переброску от своего столба, поставил розетку к телевизору. Поролоновых матрасов тоже хватало для того, чтобы провести ночь в лежачем положении. Получился настоящий «дворец».

Нечего говорить, что повар ресторанчика теперь не выбрасывал недоеденные, почти целые порции, официант заносил их «квартиранту» по поручению хозяина. Передавались и фрукты, слегка примятые и не имеющие товарного вида, и напитки, срок годности которых давно истёк, хотя они и были вполне пригодными. Турист теперь пошёл грамотный. Всё видит, все сроки вычитает. А старику и так сгодится! Он сам не раз говорил, что никогда так хорошо не питался, как теперь. Конечно, он немного лукавил. Ведь были времена, когда его ещё не считали стариком, у него было имя – Фима или Ефим Лазаревич. Чаще всего просто Фимка, как любовно звали его друзья и женщины.

Сколько раз в те благословенные времена он бывал в самых дорогих ресторанах! Сколько красивых и разодетых женщин повидал он на своём веку! И не только повидал! «А тут и посмотреть не на кого. Они одеваться не умеют, красятся, как проститутки!» Вкус у Фимы был утончённым…

Красивым он был всегда. Его избаловали родители, так как он был долгожданным, желанным и поздним ребёнком, притом таким милым и добродушным, что его любили все: воспитательницы в детском саду, учителя в школе, а больше всего, конечно, женщины. Стоило Фимке глянуть, как он тут же чувствовал, что одержал победу, остаётся только добить жертву и не столько добить, сколько просто подобрать плод, упавший к его ногам. Он пользовался своим обаянием до самого последнего часа.

А настал ли этот «последний час» теперь? Кто знает? Проходит, бывало, парочка довольно молодых людей. Фима, сидящий на низком табурете возле ресторанчика, привычно смотрит на ноги женщины, потом взгляд его поднимается выше, выше и, наконец-то, встречается с её взглядом. Он замечает, как дама удивлена, она что-то быстро шепчет своему спутнику. Он знает, о чём идёт разговор.

– Смотри, смотри на этого старика!

– Да, колоритный, нечего сказать!

– Но глаза, глаза! Он же иронизирует!

– Ещё бы! Ты так на него пялишься, что он может многое себе вообразить. Ему, наверное, лет восемьдесят, если не больше.

– Может, подойдём?

– И что мы ему скажем?

– Сама не знаю, но просто жалко потерять такой случай. Скорее всего, он говорит по-русски. Ты плёнку ещё не всю истратил? Надо бы сфотографировать его.

– Я не сомневаюсь в том, что он говорит по-русски. И плёнка есть.

– Пошли… Простите, вы тут живёте?

– Где, тут?

– В Израиле.

– Уже двенадцатый год.

– Всё время в Иерусалиме?

– Почти…

– А откуда вы приехали?

– Женщина, зачем вам это знать. Во многих знаниях много печали, не так ли?

– Да вы философ!

– Возможно. Но я ещё и практик, очень многое умею. Если у вас, конечно, есть время и если ваш кавалер не возражает, могу продемонстрировать.

– Да он просто нахал, – вспыхивает «кавалер».

– Видите, он уже ревнует, а я ещё ничего не успел сделать.

– Пошли! – мужчина потянул за рукав оторопевшую женщину. – Пошли же, наконец, дальше!

Фима улыбается, довольный. Такие сцены он наблюдает каждый день, и ещё много чего можно тут увидеть! Недавно одна дама увезла его к себе на виллу, не захотела «общаться» в его «доме».

– Как можно так жить? – ужасалась она. – Неужели у вас нет детей, внуков?

– Почему нет?! У меня шестеро детей от трёх жён и восемь внучат. Могу всех перечислить, назвать по именам, знаю их дни рождения…

Но какая вилла!!! Конечно, это надо видеть. Везде ковры, цветы, вазы, картины. Фима сделал вид, что в такой квартире ему приходилось бывать, и не раз. Он не выразил удивления. После прекрасного купания, которое скорее можно назвать омовением, после королевского угощения, Фима «общался» с хозяйкой столько, сколько ей хотелось. Потом он спросил, как её зовут.

– Алла. Как это ты додумался спросить? – томно промычала она. – Позволь не поверить, что тебе восемьдесят два года! Никогда не дала бы!

– А я и не взял бы, – заявил Фима.

Потом пришлось забыть об этой женщине. Только в первое время он чувствовал, как замирает в нетерпеливом ожидании, глядя на случайную машину серебристого цвета, разворачивающуюся недалеко от площади. Такая же была и у неё, у Аллы… «Но, нет, так нет!» – постановил он для себя. Мало ли забот у настоящей востребованной модели. Думал ли он когда-нибудь, что станет натурщиком или моделью, как это теперь модно называть?! Смешно! Конечно, нет. А этот Розенцванг, что держит мастерскую недалеко отсюда, он просто замучил его. Позируй ему хоть сутками, а он будет тебя «писать».

Фима еле сдерживался, чтобы не рассмеяться, когда он видел, как Розенцванг штампует свои «полотна». Бесконечные еврейские местечки, которых «художник» никогда в жизни не видел в натуре. Идиотские скрипачи, почему-то всегда сидящие или стоящие на крышах! Боже мой, стоит одному нарисовать скрипача на крыше, как все начинают это тиражировать, как нечто удивительно оригинальное. Но если душа не летает, какая может быть крыша!

Фима видел когда-то в кино одного скрипача в необычном месте, но не на крыше, а в проёме окна консерватории, это был Илья Сац. Тогда черносотенцы убили Николая Баумана, незадолго до этого выпущенного из тюрьмы. Покойника везли на телеге, а музыку власти запретили. Вот тогда и заиграл на скрипке Илья, заодно дирижируя смычком и стоя в проёме окна. А из других окон тоже неслась музыка, и всё это складывалось в похоронный марш. Полицейские бегали со свистками, но музыкантов не могли арестовать, потому что их фактически не было на улице, они не принимали участия в траурном шествии, приказ не нарушался. Музыканты не выходили из своих классов в консерватории.

«Скрипач на крыше» – нечто вроде циркача, только с бородой и в сапогах. А одна художница преклонного возраста пришла с этюдником и тоже пристроилась рисовать Фиму, так она изобразила его сидящим на месяце. Ночь, такой тоненький месяц-рожок, а на нём сидит Фима в тех же сапогах кирзовых и с той же скрипкой в руках.

– Раньше так рисовали чёрта, сидящим на месяце, – пробормотал Фима, когда увидел это полотно законченным.

– А какая вам разница? – возразила художница.

– Мне нет разницы, но тут моё лицо хуже задницы,– в запале заявил Фима.

– Интересно, я вам плачу и рисую, как хочу!– срифмовала и художница. – Вы такой красивый мужчина, но, оказывается, ужасный нахал.

– Я это давно знаю, но я же не сказал, что вы плохо рисуете, мне моё лицо не понравилось, а не ваше! – терпеливо свёл на нет последствия конфликта Фима.

Да, он был востребованной моделью, но ещё никогда и никто не изображал его так, чтобы он сам себя узнал в этом портрете или в композиции на картине. Профессиональные художники носили с собой специально для него кипу вместе с пришитыми к ней кудрявыми пейсами, такими же седыми и серебристыми, как шевелюра Фимы. А туристы не часто, но всё же покупали картины и увозили их домой в Америку, Австралию, во Францию, Аргентину и в другие страны и континенты.

Иногда Фиму везли к Стене Плача, клали на плечи специальные покрывала и усаживали перед пюпитром с молитвенником. Там его фотографировали, а рисовали уже у себя дома или в мастерской. Это было невыгодно, если ты позируешь несколько часов, а то и дней, плата значительно выше, но Фима соглашался на любую работу. Всё же хотелось иметь живые деньги!

Разумеется, он получал полагающееся ему пособие по старости, в придачу небольшую сумму денег «на съём квартиры», ему помогли оформить с кем-то договор о съёме. Но денег этих Фима даже не держал в руках. По договорённости с банком, один раз в полгода деньги переводились в Россию, его семье от третьего брака. Там у него остались дети – парнишка 17 лет и девочка, Светлана, ей было 14. Жена не могла приехать в Израиль вместе с ним, так как тут не имела бы никаких прав ни она, ни дети от матери, русской по национальности, тем более что Фима с ней не расписался в своё время. А «гражданских» жён тут всерьёз не принимают.

А вообще-то деньги ему не были нужны. Но уж если заводились, Фима любил покуражиться. Он надевал лучшие свои вещи и являлся в ресторан к своему «хозяину». Там он гонял официантов, возвращал им плохо подогретые блюда, требовал тёплое или охлаждённое вино к определённым блюдам. Короче, корчил из себя миллионера и завсегдатая, чем вызывал любопытство публики, охочей до скандалов. Клиенты задерживались специально, чтобы досмотреть «спектакль», который устраивал Фима. Конечно, в это время они не сидели праздно, а поглощали фрукты, пили пиво, покупали всякие мелочи, только бы не уходить, а досмотреть интересную сцену до конца. И Фиму, и хозяина это вполне устраивало.

Вообще, старик был человеком лёгким, он почти никогда не болел, в свои годы сохранил почти все зубы на зависть многим. Он всегда легко относился к жизни, не задумываясь о будущем, но и не питал иллюзий относительно всего остального человечества.

В один из ненастных осенних дней к нему в лачугу пришёл очередной художник или ученик с хорошим большим этюдником. Сговорились. Молодой человек не стал напяливать на Фиму кипу, не стал совать ему в руки скрипку.

– У вас такое лицо, что ему никакие атрибуты не нужны, – сказал он.

«Молодой ещё, не знает всех хитростей профессии», – подумал Фима.

Художник писал медленно, уходя он отворачивал работу, закреплённую на самодельном мольберте, к стене и оставлял у Фимы, договаривался о встрече во второй половине следующего дня, так как в первую половину дня он учился. И хоть бы раз Фима полюбопытствовал, что же у него получается! Нет, этого он никогда не делал. Недаром же говорят, что «полработы» не показывают. Пока художник рисовал или «писал», как они любят говорить, Фима наблюдал за ним. Парень молодой, но, кажется, одержим своей будущей профессией или увлечением живописью. Фима позировал три дня. Он поил гостя чаем, угощал своими разносолами.

Наконец, тот объявил, что закончил работу. Художник вынес во двор кисти, предварительно замоченные в растворителе, чтобы домыть их под проточной водой, для чего Фима снабдил его специальным вентилем, чтобы открутить шайбу у стояка.

– Ну и как, теперь я могу посмотреть вашу работу?

– Да. Я сделал всё, что хотел, – сказал художник и повернул полотно.

Фима замер перед картиной. Он не мог сразу понять, что же произошло. Это зеркало, нет, что-то большее. На Фиму смотрел он сам. Такой, как есть. Неужели у меня так заметно слезятся глаза? И какая в них мировая скорбь! Не может быть! Это я? Фима молчал.

– Вам нравится? – спросил художник, сворачивая свои вещи и увязывая кисти в мокрую тряпку.

– Не знаю, – задумчиво произнёс Фима, – только так меня ещё никто не рисовал. Нет, нет, с вас я денег не возьму, – решительно отстранил он руку художника с протянутыми ему купюрами. – Я не бедный, я получаю пособие и подрабатываю моделью, вы же видите, что у меня всё есть.

– Но мы же договорились, неудобно. А портрет, по-моему, получился.

– Кончен разговор, будьте здоровы, только не говорите своим, что я вам позировал бесплатно, а то набегут опять со скрипками, кипами, талмудами и талесами.

Юноша ушёл. Стало тихо. Фима загасил свечу. Свеча стояла на столе зажжённой во все дни, пока Фима позировал. «Старик со свечой» – так назвал картину художник. «Старик со свечой» – печально думал о чём-то Фима.

Ночь была беспокойной. Впервые, кажется, за всю жизнь, Фима думал не о себе, а о своих жёнах и детях как-то не так, как раньше. Может быть, я виноват перед ними? У меня пять сыновей и одна дочка. Уже подрастают внуки, а что я для них сделал? Что я о них знаю? Нужен ли я им? Неужели только тем, кому посылаю деньги? А может быть, они хотели бы меня видеть. Неужели я такой старый и такой одинокий, каким он меня нарисовал? Моя первая жена с семьёй тут, недалеко, но они никогда не приходят сюда. Стыдятся? Злятся. Не могут простить прошлое? Я тогда многих женщин любил и многих бросал…

У меня было огромное безразмерное сердце, полное любви. И к чему я пришёл? Боже милосердный, если ты есть! Я всегда был доволен своей судьбой. Это же не грех? Нет? Что со мной случилось теперь? Я должен умереть? Ладно, мне не страшно, я уже столько видел в жизни, что больше мне никто ничего не покажет. Я, наверное, был плохим мужем, плохим отцом…

И всё же, зачем мне нужны теперь это здоровые зубы, эти крепкие ноги, эти сильные ещё руки? Разве такие как я, здоровые и счастливые люди, умирают. А если я заболею, кто мне подаст кружку воды? Хозяин ресторана? Художник Розенцванг? Сейчас! А почему я должен заболеть вдруг ни с того ни с сего! Хотел бы я опять посмотреть на этот портрет…

Я даже фамилию его не запомнил – Сергей Че… или Чилин, не помню. Бог его знает!

Фима встал, зажёг огарок свечи и подошёл к зеркалу. Да, это я, и там был я. Как странно. Я умру, а где-то будут мои портреты, они будут жить в чужих далёких домах, перейдут по наследству детям, а потом и внукам тех, кто их покупал. Те будут думать, что этот старик играл на скрипке в местечке, которого никто никогда не видел. Меня не будет, и вместе с тем я буду…

Может быть, правы ортодоксальные евреи, которые говорят, что запрещено изображать людей или животных, так как получается, что их создают заново вместо Бога?! Создают? Оживляют? Дарят им бессмертие?

Любовь Розенфельд

Фотоиллюстрация Yackov Yacki Sechenko