Михаил Смирнов | Танечка

Об авторе

Смирнов Михаил Иванович родился в городе Салавате. Образование – среднетехническое. Печатался: «Литературная газета», «Новая литература», «Работница», «Венский литератор», «Бельские просторы», «Южная звезда», «Северо-Муйские огни», «Луч», «Мастерская», «Слово\Word», «Зарубежные задворки» и др.
Лауреат ряда литературных премий, в том числе Лауреат Международной премии «Филантроп»,
Лауреат Международного конкурса детской и юношеской художественной и научно-популярной литературы им. А.Н. Толстого,
Лауреат Международного конкурса им. Де Ришелье,
Лауреат Международного конкурса Национальной литературной премии «Золотое перо Руси» и мн. др.
Библиография:
Изд-тво «Китап»:
Книга «Поиски графских сокровищ»
Изд-во «Булат», Ростов-на-Дону:
«Одна, но пламенная страсть» в соавторстве с Сергеем Малашко, г. Магадан
Член товарищества детских и юношеских писателей России
Член международного творческого объединения детских авторов (МТОДА)
Член творческого совета журнала «Северо-Муйские огни»

Танечка

Невысокая худенькая девушка с покрасневшими коленками, в выцветшем коротковатом платьишке, не обращая внимания на промозглый холодный ветер и нудный осенний дождь, едва слышно напевала и медленно танцевала на обрыве. Встряхивала мокрыми мышиными хвостиками-косичками, запрокидывала голову, торопливо говорила, подставляя под мелкую морось синюшные губы, заливисто смеялась и, словно прильнув на мгновение, отстранялась и опять продолжала танцевать на пожухлой траве, не замечая, что всё ближе и ближе край обрыва…

Виктор мотнул головой и посмотрел в окно, за которым летела холодная морось, чахлая яблонька сиротливо постукивала ветками по стеклу, темные низкие тучи давили, скрывая округу за мелким обложным дождем. Виктор зябко передернул плечами, поплотнее запахнул легонькую осеннюю курточку и поджал ноги. Из-под щелястых полов тянуло сыростью и холодом. Протяжно заскрипела старая табуретка, на которой сидел возле окна. Прислонившись к обшарпанной стене, он исподлобья осмотрел небольшую низенькую комнатку, где, если не ошибался, не был уж лет пятнадцать, а может около того. Виктор долго сидел, поглядывая в мутное окно, вспоминал, что произошло за последние дни, для чего он бросил в городе всё и вернулся в эту деревню, в это захолустье. Для чего приехал, что хотел увидеть, или кого встретить, но зачем, если сам забыл, вычеркнул эту деревню из памяти, словно ничего и не было. Но получилось так, что случайно увидел голенастую девчушку на улице, которая словно из прошлого явилась, чтобы напомнить о себе, и что-то внутри екнуло и так заныло в груди, что он махнул рукой на все дела и помчался на вокзал. Не успевая в кассу, едва успел запрыгнуть в вагон, долго уговаривал проводницу, что возьмет билет на следующей станции, затем забросил сумку на полку и присел возле окна. Более суток трясся в поезде, неотрывно поглядывая на унылую осеннюю погоду. Потом еще полдня тащился в старом скрипучем автобусе, подолгу останавливаясь возле деревень и сёл. Пристроившись на краешке сиденья, ехал вместе с бабками, которые крепко вцепились в свои многочисленные авоськи и мешки, и обсуждали последние деревенские новости, будто другого места и времени не нашли. А рядом с ними, звякая бутылками и стаканами, голосила подвыпившая компания, временами затихая, и опять начинали шуметь. И ещё три часа торопливо топал, часто спотыкаясь, по разбитой проселочной дороге, обходя глубокие колеи, заполненные водой, скользил по пожухлой траве, чертыхался, когда разъезжались ноги, возвращался на обочину и снова торопился, пока не добрался до дома бабки Авдотьи. Поднялся по расшатанным ступеням, того и гляди, свалишься с крыльца, распахнул дверь, обитую старым дерматином, из дыр которого торчали клочья ваты и торопливо прошел в горницу. Осмотрелся, словно надеялся, что, наконец-то, встретит её, свою Танечку, к которой примчался за многие сотни километров, и которую забыл на долгие годы. А может просто не хотел вспоминать, потому что так жилось легче. И всё было бы по-прежнему, но на днях, когда возвращался с работы, сердце захолонуло, аж дыхание перехватило, когда заметил нескладную девчушку в летнем выцветшем платьишке и с тоненькими косичками, которая, услышав музыку из открытого окна, не обращая внимания на людей, стоявших на остановке, стала медленно покачиваться, словно танцевала и что-то едва слышно напевала. Потом взглянула на него доверчивым взглядом, звонко рассмеялась и, запнувшись, вспыхнула и торопливо отвернулась. Вот она-то, эта девчонка, и напомнила Танечку – ту, единственную, которую, как ему показалось в тот момент, он продолжал любить все эти годы, но старался скрывать своё чувство, потому что мешало жить. Но столкнувшись с девчушкой, снова огнем полыхнуло внутри. Сердце забилось часто и неровно, словно не было годов расставания и опять внутри зажгло. Поэтому бросил всё и помчался в далекую деревню, в свое прошлое, чтобы побыстрее встретиться с Танечкой и остаться с ней навсегда.

Вздохнув, Виктор протер воспаленные глаза, и опять осмотрел комнатушку, пожимая плечами. Ничего не изменилось за эти годы. Тусклое зеркало, засиженное мухами, висело в простенке. Под ним стояла тумбочка, поблескивали пузырьки, рядом лежала потрепанная колода карт, видать, баба Дуня продолжает гадать деревенским девчонкам, и лежали очки – одна дужка целая, а другая примотана изолентой. К стене притулился колченогий стол, на нем: потрепанная книжка без обложки, старая тетрадка, а рядом огрызок карандаша. Наверное, опять баба Дуня все расходы записывает, как раньше бывало, когда возвращалась из магазина. Сядет и долго думает, что-то бормочет, на пальцах начинает считать, потом возьмет карандаш, послюнявит и медленно выводит каракули в тетрадке. Деньги любят счет, как она говорила. Виктор вздохнул, почесывая небритый подбородок, и снова взглянул на комнату. Всё тот же оранжевый абажур с кистями, но стал каким-то поблекшим, а может пыль скопилась за эти годы, кто знает. На божнице старая икона и перед ней едва теплилась лампадка. Баб Дуня говорила, что с этой иконой под венец шла. За цветастой занавеской виднелась спинка старой кровати, и высилась горка мягких подушек, а на стенке висел потертый коврик. Рядом окошко с задернутыми занавесками. Щели заклеены пожелтевшими газетными полосками. Видать, баба Дуня готовится к зиме, а может просто холодно в доме, поэтому и заделывает щели. А вон геранька на подоконнике. Цветёт, как прежде. Он помнил, как дождливыми вечерами сидели с Танечкой за колченогим столом, пили горячий чай с карамельками, или вслух читали книжки, что она очень любила, изредка поглядывали на плачущие оконца и прислушивались к завыванию ветра…

– Решил, что Танечка сидит и горючими слезами заливается, тебя дожидаясь? – сказала баба Дуня, поправляя грязный фартук, и взглянула поверх очков. – Ошибаешься, колобродный! Соизволил спуститься с небес на землю. Ишь, явление… Господи, прости! – и, повернувшись к иконе, истово перекрестилась.

– Баб Дунь, как бы сказать… – перебивая старуху, покачал головой Виктор и принялся приглаживать темные волосы с едва заметной сединой. – Сам не знаю, не могу понять, почему и для чего приехал. Поверь. Увидел девчушку на улице, словно меня подтолкнули, какой знак подали. И так защемило в груди, так сильно засвербело, аж не продохнуть, я плюнул на всё и поехал сюда. Захотел Танечку увидеть, с ней встретиться. В общем, бросил всё и приехал. Даже не знаю, почему так получилось, – он устало провел по небритой щеке и снова запахнул куртку.

Виктор сидел на скрипучей табуретке и посматривал в оконце, наблюдая за деревенской жизнью. Исподлобья глядел на старуху. Столько лет прошло, но баба Дуня, какой была, такой осталась, ничуть не изменилась, даже очки те же, и темный платок тот же носит, и коричневая кофта с латками на локтях, да и характер не изменился. Вон, как разговаривает с ним. Ну и правильно… Заслужил. Виктор посмотрел в окно. Вон старик в расстегнутой драной телогрейке, из-под которой еще видна меховая безрукавка и застиранная рубаха навыпуск, в засаленных штанах с пузырями на коленях, и в фуражке со сломанным козырьком. Опершись на клюку, он так и продолжает сидеть на лавочке возле дома, словно не замечая холодных порывов ветра, и что-то рассказывает соседу, который слушал, прислонившись к забору, и смолил вонючую цигарку, прикрываясь от мелкой мороси. К старику притулилась серая кошка и дремала, потом привстала, потянулась и опять легла, свернулась в клубок и, не обращая внимания на воробьишек, что расчирикались, разодрались из-за какой-то травинки. А вон старая церквушка стоит. Оттуда бабка вышла, держит внучку за руку, сама перекрестилась и малышку заставила, а потом заторопились по улице. Наверное, на службе были, или свечки ставили за здравие и упокой. Он опять взглянул в окно. Хоть и говорят, что здесь, в деревне, время меняется, становится замедленным и тягучим, но все же, как заметил, деревня изменилась. Какая-то неухоженная стала. Дома постарели и потемнели, а некоторые сильно просели, чуть ли не по оконца вросли в землю за эти годы, сильно разрослась крапива, да чертополох поднялся возле кривых, щелястых заборов. Местами, в палисадниках виднелись чахлые яблоньки, но в основном кустились заросли сирени с бузиной, скрывая низкие окна домов.

– Ехал, и были нехорошие предчувствия, – встрепенувшись, сказал Виктор и взглянул на старуху. – Что-то душа не на месте. Все ли в порядке, баб Дунь?

– У нас-то всё хорошо, ничего не случилось, ежели можно так сказать, а вот ты… – поправляя платок, прошамкала старуха. – Неужто не знаешь, ничего не замечаешь? – она опять посмотрела на него поверх очков, помолчала, поправила платок, потом сказала. – Самое страшное, что случилось – ты совесть потерял, а может, вовсе не было её, или специально так делаешь, чтобы спокойнее жилось. Бог тебе судья. Он рассудит и всё расставит по местам, каждый получит, что заслужил. Не думая, ты взял и выбросил самое хорошее, что было в твоей душе. Всё растоптал ради легкой жизни, а главное – в душу наплевал и перешагнул через нашу Танечку, – обвиняя его, прошамкала баба Дуня, ткнула пальцем в переносицу, поправляя очки, и мелко перекрестилась, глядя в красный угол. – Она и без этого хлебнула горя, когда осталась без родителей. И голодала, и по соседям жила, а потом отправили в детдом. Когда вернулась оттуда, не озлобилась на людей и на жизнь, а такая чистая, такая светлая была, она всему радовалась. Она жизни радовалась, паскудник этакий. А ты взял и… – она помолчала, потом сказала. – Где же тебя носило эти годы, бесстыдник? Гляжу на тебя – одежка-то богатая. Наверное, хорошо живешь. Вон, какой холеный сидишь, аж морда лоснится! Как сыр в масле катаешься, – не удержалась, съязвила старуха. – Ну, похвастайся, а я послушаю, – и взглянула поверх очков.

– Всё хорошо, не жалуюсь, – задумавшись, Виктор пожал плечами, пригладил растрепанные волосы с проседью, рассматривая щелястый пол. – Зачем мне хвастаться? Многого в жизни добился, – обвел взглядом темную комнатушку и ткнул пальцем в сторону окна. – Честно сказать, здесь бы такого не было. Правда! В лучшем случае, стал бы агрономом и не более того и всю жизнь прожил в грязи. А в городе добился всего, или почти всего. И работа хорошая, и квартира есть, машина с дачей, и жена хорошая, скажу тебе, да еще сыновья-погодки и дочка подрастают.

– Думаю, не забыл, как сюда прикатил? – перебивая, махнула рукой баба Дуня. – Пока я гостевала, задурил девке голову, добился, чего хотел, в душу наплевал и смотался исподтишка, аки трус последний. Да-да, сбежал, испугался. И не смотри на меня так! – и она погрозила скрюченным пальцем. – Вот попомнишь мое слово, твои сыновья пойдут по той же дорожке, по какой ты пошел, а потом тоже удерут от трудностей. Дети идут по стопам родителей, – и опять повторила. – Попомнишь мое слово. Всё сбудется, как я сказала.

Виктор взглянул исподлобья на старуху, тяжело вздохнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и промолчал. Он многие годы делал вид, сам себя обманывал, будто ничего и не было в деревне, и можно сказать, что не должен отвечать за Танечку, за ту ночь, потому что они любили друг друга, а то, что потихоньку сбежал, не мог объяснить причину, или не хотел – так легче жилось. Да, он спокойно жил, пока не увидел девчушку на улице, и душа-то заболела, напомнила ему о прошлом. Ему всегда хотелось легкой жизни, и он нашел ее – эту жизнь. Нашел для того, чтобы лишиться самого ценного, как ему казалось сейчас. Нашел, чтобы потерять свою Танечку.

– Вот уже вечер на носу, – зашамкала старуха, одернула кофту с латками на локтях, посмотрела в оконце и вздохнула. – Смеркается. Чем ближе к порогу, тем быстрее дни мелькают. Не успеешь глаза открыть, а уже сумерки за окном. День прошел. Вечерять-то будем, Витька, или где-нить покормили?

– Ужинать? – он потер подбородок, взглянул в окно и торопливо стал расстегивать большую сумку. – А знаешь, не откажусь, баб Дуня. Только сейчас почуял, как проголодался за эти дни, пока сюда добирался. Вот, разбери пакеты с продуктами, – он поднялся, взял тяжелую сумку и поставил на стол. – Там колбаса, конфеты, заварка, что-то еще, точно не помню… Всего понабрал, когда сюда приехал. В городе-то не успел в магазины заскочить. Пришлось в ваше сельпо заглянуть. В общем, держи, сама разберешься.

Баба Дуня внимательно осматривала свертки и кульки, что-то доставала и аккуратно укладывала на разнокалиберные блюдца и тарелочки, что стояли возле самовара, чтобы повечерять, а остальное опять заворачивала и убирала в шкафчик, который был напротив стола – это у нее продуктовый склад.

– Давно хотела вылепить всё, что на душе накипело. Жаль, раньше не приехал, а то бы показала, где раки зимуют. Если бы ты знал, как разболелась Танечка, когда ты сбежал отсюда, – неожиданно прошамкала старуха и утерла темной заскорузлой ладошкой впалый рот и, повторяясь, принялась рассказывать. – Мы уж опасались, что она руки на себя наложит. Она долго ждала тебя. Думала, что вернешься, а потом кто-то приехал в деревню и сообщил, что ты на другой девке женился. И Танечка сломалась, очень сильно разболелась, в горячке металась. Я дни и ночи возле нее сидела, ни на секундочку глаза не смыкала, ее берегла. Выхаживала, словно ребеночка нянчила, не оставляла одну. А потом прозевала, и она, бедняжка, в сильном жару вскочила и помчалась на склон горы. Показалось, будто ты позвал, и она побежала, чтобы встретиться с тобой, и всё кружилась и смеялась на обрыве, как мне рассказывали, а потом сорвалась с кручи. Когда наши мужики отыскали ее в кустарнике под обрывом, она чуть живая была. На руках притащили ко мне. Я думала, Богу душу отдаст, до того плохая была, ан нет, все же смогла ее выходить, но опосля, когда поставила на ноги, никто не узнал девчонку-то, совсем не узнали. И лицом изменилась, и душенька умерла. Была-то худющей, а стала вообще как тростиночка, одни глаза остались. Все дни и вечера просиживала на обрыве, ни с кем не хотела разговаривать, всё молчала и на других смотрела, словно что-то хотела спросить, но не решалась. Эх, глаза бы не смотрели на тебя, бесстыдник! – не удержавшись, погрозила скрюченным пальцем старуха. – Это твоя вина, что наша Танечка чуть не померла, что жизнь ее сломал. Взять и выгнать бы тебя взашей. Кликнуть мужиков и пущай гонят до остановки, до автобуса, чтобы никогда не появлялся в нашей жизни, чтобы никогда о себе не напоминал. Эх, ты, дрянь этакая… – и, махнув рукой, она замолчала.

Виктор закрутил башкой, взъерошил шевелюру, нахмурил густые брови и взглянул исподлобья на старуху, хотел ответить, но поник. Он пошкрябал подбородок, протяжно вздохнул, поплотнее запахнул легонькую куртку на рыбьем меху – холодно и сыро в доме, исподлобья взглянул на разбушевавшуюся бабу Дуню и поерзал на скрипучей табуретке.

– Хватит, баб Дунь, – сдвинув густые брови к переносице, буркнул Виктор. – Молодой же был, несмышленый. Может, испугался. Может, не понимал, но сейчас-то я приехал, все же вернулся…

– Ишь ты, он вернулся! – перебивая его, притопнула баба Дуня и грозно запыхтела. – Вот гляжу на тебя и не пойму, ты дурак, или притворяешься, а? – она прищурилась, ткнула пальцем в дужку, поправляя очки, и посмотрела на него. – Вроде бы взрослый мужик, а всё легко принимаешь, словно в игрушки играешь, и до сей поры не хочешь понять, что человеку жизнюшку сломал, в душу наплевал и растоптал ее, шкодник. Ишь ты, а сейчас заявился и плачет, сердце у него захолонуло! Что же сердце не подсказало тебе, что с Танечкой творилось, когда сбежал, как последний трус? Что она столько времени в жару металась, в горячке рвалась, лишь тебя найти, и к себе вернуть, что с кручи упала, еле живая осталась – это ты не почуял, сердечко не ёкнуло, что беда приключилась. А потому сердце не подсказало, что ты, вертопрах, просто трудностей испугался и не захотел с сироткой жить, потому что у нее за душой ни кола, ни двора не было, струсил, что родители начнут ругать за нищенку. Вы же привыкли брать в жены таких же, как сами, чтобы одного поля ягодка была, а кто беднее живет, тот не человек. Вы не замечаете таких, боитесь испачкаться, а у самих-то души темнее черного. Поэтому умызнул и скрылся за отцовской спиной, и душенька успокоилась. А про Танечку-то не подумал, что с ней будет. Эх, трус! – старуха махнула рукой, присела на табуретку, загремела стаканами, блюдцами да ложками, долго молчала, о чем-то думая, а потом ткнула пальцем в него, словно точку поставила. – Паршивец!

Покачиваясь на скрипучей табуретке, Виктор молчал. Изредка пожимал плечами, поеживался от сквозняка, не отвечая, слушал, как ругалась старуха, и посматривал в мутное оконце. Проводил взглядом пастуха, который неторопливо шел по обочине в длинном мокром плаще и с кнутом в руках. Рядом бежала огромная рыжая собака. Следом появилось стадо, медленно бредущее по раскисшей деревенской улице. Странно, как еще пасут в такую погоду. Наверное, последние дни выгоняют и всё. Холодно и трава пожухлая. Несколько овечек закрутились на месте, разноголосо заблеяли, а потом быстро исчезли в узком переулке. Старик, сосед, распахнул скрипучую калитку, покликал рыжую буренку и ласково провел ладонью по спине – кормилица вернулась. Где-то в стороне протяжно крикнула старуха, подзывая корову, в ответ громко мыкнула пеструха и, помахивая грязным хвостом, скрылась на соседней улице. Ничего не изменилось. Всё, как было раньше, в те времена, когда он приехал на отработку, так и сейчас осталось, лишь сама деревня постарела, ежели взглянуть на дома.

…Скрипнув тормозами, замызганный, запыленный автобус остановился. Лязгнула расхлябанная дверца. Неторопливо спустился дедок, придерживаясь за ободранный поручень, выволок из автобуса мешок с яркой оранжевой заплатой на боковине, закряхтел, вскидывая на плечо и, пригибаясь, медленно побрел к дому, стоявшему на краю деревни. Приостановившись на последней ступеньке, высокий темноволосый парень в расстегнутой осенней куртке, где была видна клетчатая рубашка, в потертых джинсах и в новеньких кедах, выглянул, посмотрел по сторонам и спрыгнул, поправляя за спиной большой туристический рюкзак со шнуровкой по бокам. Не удержавшись, парень громко чихнул от пыли, что облаком нависла над дорогой, и услышал, как засмеялись девчонки в автобусе. Смутившись, он торопливо шагнул на обочину, стараясь не наступить на коровьи лепешки, и снова поправил тяжелый рюкзак.

Приглаживая короткие волосы, Виктор помахал вдогонку автобусу и, пошмыгивая носом, стал осматриваться, не зная, в какую сторону податься. С обеих сторон две деревни, разделенные остановкой, позади которой стоял, как он понял, деревенский клуб, а дальше виднелось поле и сломанные ворота без верхней перекладины, а может, просто два столба вкопали и всё на этом. На поле, громко перекликаясь, стайка мальчишек играли в футбол. Виктор повернулся, взглянул на ребятишек, что носились по деревенской улице, тоже затеяли какую-то игру, а вон старуха, тепло одетая, опираясь на клюку, направилась к колонке, держа в руке пустое ведро. Добралась, налила, потом погрозила скрюченным пальцем маленькой девчонке, которая возилась в холодном ручейке, что бежал от колонки, прикрикнула на нее. Девчушка вскочила. С опаской взглянула на нее и, забывшись, торопливо вытерла грязные руки об подол нарядного платьишка. Громко заплакала, что ей попадет и, спотыкаясь, медленно пошла к дому.

Неожиданно загорланил петух. Витька вздрогнул. Следом отозвался второй, третий, пятый и началась деревенская перекличка. Где-то протарахтел трактор и, чихнув несколько раз, умолк. А вон в том двухэтажном сером здании с полукруглыми, арочными окнами, наверное, магазин. На окошках толстенные, кованые решетки и большущие тяжелые ставни. Возле магазина высилась большая куча пустых ящиков и несколько бочек. Из одной бочки выскочил черный лохматый щенок, забавно гавкнул и, не удержавшись, завалился набок – малыш еще, неуклюжий. Прислонившись к стене, стояли два мужика, видать местные, в больших галошах, в пузырястых штанах, один в расстегнутой рубахе до пупа, а второй, наоборот, в пиджачке, наглухо застегнутом и в фуражке, сдвинутой на затылок. Они, отгораживаясь от всех, нетерпеливо пересчитали мелочь и принялись проверять карманы, в надежде, что еще найдут деньги. Видать, на бутылку соображали. А возле массивной двери с большим навесным замком, на широких выщербленных ступенях судачат несколько старух, придерживая сумки, и рядом крутятся ребятишки. И, пока магазин закрыт, они занимались своими ребячьими делами, шумно играли в какую-то игру, но затихали от окриков старух, а потом опять начиналось веселье, не обращая внимания на оплеухи и тычки.

Мимо, натужно взревев, промчался грузовик, обдав пыльным облаком и мелкими камушками из-под колес. Повернул возле магазина, и кому-то громко просигналив, рывками стал забираться на гору, где стояли длинные, темные здания, а вдалеке тянулся сплошной лес. Вон еще одна машина вывернула из кустов и быстро промчалась вдоль опушки. Рабочий день в разгаре.

Виктор поправил тяжелый рюкзак. В нем свертки с едой, что мать собрала в дорогу, теплые вещи на всякий случай, смена белья, да несколько толстых книг, чтобы не скучать в этой захолустье. Взъерошив короткие волосы, Виктор посмотрел по сторонам, не зная, в какую сторону направиться. Заметил, возле доски объявлений, которая висела на боковой стенке остановки, появилась худенькая голенастая девчушка в простеньком ситцевом платьишке. Она стояла и внимательно читала пожелтевшее, выцветшее под солнцем и дождями, большое объявление, а потом принялась срывать старые, потрепанные листки, очищая стенд, и бросать в урну, стоявшую рядышком с ней. Виктор подошел, поправляя рюкзак, и нетерпеливо дернул девчушку за тоненькую косичку с простеньким бантиком.

– Эй, малявка, не подскажешь, где находится ваше деревенское или колхозное начальство? – сказал он, продолжая осматриваться. – Где ваша контора, чтобы оформить документы, или ты еще этого не знаешь?

– Ай, мне же больно! – она вскрикнула и отдернулась, а Виктор увидел, что перед ним стоит не малявка, а его ровесница, может, чуточку помладше и, насупив светлые брови, с удивлением рассматривала его. – Зачем драться-то? Взрослый, а дергает за косички, словно мальчишка, – она опять взглянула на него и на его большой рюкзак. – А вы откуда приехали, и для чего ищите нашего председателя? – раздался тихий, протяжный говорок и тут же рассыпался мелкий, дробный смешок и она затеребила бантик. –Уборочная начинается. Ох, добрый урожай в этом году, как сказал председатель! Успеть бы, собрать, пока дожди не начались. Вот Сергей Лукьяныч, по полям и мотается день и ночь, да еще технику проверяет, механиков подгоняет. Устал, одни глаза остались. Но думаю, скоро должен подъехать. Его ждут в правлении. Из района прислали механизаторов. Вовремя приехали, помощники, – она подробно принялась рассказывать ему, а потом внимательно посмотрела на Виктора и запнулась, невольно поправила прядку светлых волос и, внезапно вспыхнув лицом, потупилась и, торопливо отвернувшись, опять принялась отдирать старые присохшие листки с объявлениями. – Извините, мне нужно работать.

– Это… – растерянно сказал Виктор, взглянув на худенькую светловолосую девушку, и почувствовал, как неожиданно и непривычно для него, вдруг ёкнуло сердце и гулко заколотилось, когда он перехватил чистый, доверчивый взгляд и улыбку, едва заметную, мимолетную, но такую добрую, и такую родную, словно много лет знал её – эту девчонку, что задохнулся, натужно прокашлялся и, запнувшись, стал торопливо говорить, словно оправдывался. – Это, ну, как его… А меня на отработку прислали. Правда! Вот направление, взгляните, – и засуетился, из глубокого кармана доставая документы, словно перед ним было деревенское начальство. – Возьмите, возьмите, – настойчиво протягивая девчонке. – Вот они, посмотрите. Я же не обманываю. Правда!

Опять раздался мелкий, заливистый смешок. Девчонка вспыхнула, покраснела и исподлобья взглянула на него.

– Ну, если правда, что практикант, тогда идите за мной, – она махнула рукой, дотронулась до рукава, а потом не удержалась, фыркнула и быстро помчалась по узкой тропке к небольшому одноэтажному зданию, которое стояло неподалеку от деревенского клуба, и крикнула. – Не отставайте, студент, а то у нас можно в трех соснах заблудиться, что вы уже умудрились сделать! – и опять рассыпался звонкий смешок.

Она взбежала на крыльцо, где несколько человек в грязной робе стояли и курили, что-то обсуждая, а потом спустились и, размахивая руками, направились к машинам, стоявшим неподалеку. Девушка приоткрыла дверь, обитую жестью, дождалась, когда он подойдет и ткнула, показывая кабинет председателя, едва слышно засмеялась, когда Виктор споткнулся об высокий порог, и быстро захлопнула дверь.

Виктор сбросил рюкзак и уселся на старый стул, стоявший возле двери. Долго сидел, дожидаясь председателя. Успел прочитать на стене все приказы, распоряжения, просмотрел брошюрки, стопкой лежавшие на подоконнике. Потом, когда приехал Сергей Лукьяныч, с ним засиделся, разговаривая в кабинете. Затем дожидался, пока оформили в соседнем кабинете, и едва появился в коридоре, как опять столкнулся с председателем и вышел с ним на крыльцо. На ступеньках сидела светловолосая девчушка и, не обращая ни на кого внимания, медленно покачивалась, словно танцевала, и еле слышно напевала, похлопывая узенькой ладошкой по коленке.

– Думаю, вы успели познакомиться с нашей Танечкой, – вдруг непривычно ласково произнес председатель, и неловко погладил заскорузлой ладонью по худенькому плечу. – Это моя главная помощница. Незаменимая. Даже не представляю, что бы без нее делал. Мало того, что в библиотеке навела порядок, так еще и мне успевает помогать. Умница, одним словом. Танюша, покажи избу своей бабы Дуни. Вот, постояльца к ней отведи. Скажи, я попросил. А продукты завезу, как немного освобожусь, пусть кормит и не беспокоится, – и опять провел ладонью по светлым, словно выгоревшим волосам, потом что-то шепнул Виктору, исподтишка кивнул на девчонку, ему погрозил пальцем и нахмурил густые чернущие брови. – Столоваться будешь у бабы Дуни. Понятно?

– Да, всё понял, – сказал Виктор, и поправил широкие лямки рюкзака. – Голодным не останусь. Завтра выйду на работу. Ничего, найду мастерские.

Кивнув, Виктор проводил взглядом председателя, который запрыгнул в машину и шофер, газуя, быстро рванул с места, скрывшись в густом облаке пыли. Поправив рюкзак, спустился с крыльца и взглянул на деревню. Да уж, это далеко не город, даже не поселок, а деревня, где-то у черта на куличках. Он вздохнул, взъерошив жесткие волосы.

Украдкой посматривая друг на друга, Виктор и Танечка медленно шли по деревенским улочкам. Вздрагивали, когда неожиданно гавкали собаки, бросаясь на шаткие заборы или, как оглашенные, горланили петухи. Случайно задевая друг друга, густо краснели. Танечка расспрашивала про жизнь городскую, удивляясь, как люди, словно муравьи, живут в этих домах-муравейниках, как можно пройти мимо, не здороваясь с соседями – этого она не понимала. А Виктор с любопытством поглядывал по сторонам и расспрашивал про деревню, где никогда не был – сам родился в городе и вся родня жила в городах, в больших и маленьких, а дачный поселок, где у них был дом, где он всегда проводил лето или приезжали на выходные – это далеко не деревня. Танечка рассказывала, махала рукой, что-нибудь показывая, и звонко смеялась, перехватывая удивленные взгляды, а потом запнулась, помолчала и, словно решившись, взглянула на него.

– А у тебя есть девчонка? – она неожиданно спросила и вспыхнула, полыхнула румянцем. – В городе, наверное, все дружат, потому что там много мальчишек и девчонок да? – и сразу же потупилась, чтобы он не заметил. – И в школе вместе, и в кино или в театры можете сходить, а у нас этого нет, только клуб, куда по выходным привозят кино и библиотека и всё. А ты дружишь, да? – и снова взглянула на него.

И Виктор растерялся, не знал, что ответить. Да, у них принято дружить. И он дружил с девчонкой, еще со школьной скамьи, когда его перевели в другую. Так получилось, что в школе просидели за одной партой, потом он поступил в техникум, а она пошла в музыкалку, но ежедневно продолжали встречаться. Да, она хорошая девчонка. Она умная, начитанная. И родители, как её, так и Виктора, постоянно говорили, если они женятся, то будущее будет обеспечено, а вот про любовь разговоры не заводили. Никто, ни родители, ни они. Зачем нужна эта любовь, если всё было расписано для них. Зачем самим думать, если родители позаботились о будущей жизни. Так проще жилось, не напрягаясь, не задумываясь о завтрашнем дне. Да, они дружили со школы. Наверное – это была привычка, была обычная многолетняя дружба и не более того, а может, этого хотели родители, чтобы они были вместе… Всё может быть. Задумавшись, Виктор пожал плечами.

– Понимаешь, в городе все дружат, – наморщив лоб, как-то очень спокойно сказал он. – Нельзя без этого, и не получится. Скучно. А так, хоть поговоришь и повеселишься, и вместе праздники встречаем, – сказал и не заметил, что Танечка нахмурилась, потом снова улыбнулась и, приоткрыв калитку, побежала по тропке к дому.

– Баб Дунь, иди сюда, баба Дуня, – тонко, протяжно крикнула Танечка, поднялась на высокое крыльцо, и распахнула дверь. – Я постояльца привела, – она прислонилась к косяку, и затеребила простенькую ленточку в тонкой косичке. – Иди, встречай нового жильца. Председатель попросил. Сказал, что попозже завезет продукты. Будешь кормить бедного, худенького и голодного студента, – глянула на его крепкую фигуру, и опять рассыпался смешок, и снова полыхнуло её лицо, а у Виктора, что было непривычно для него, неровно, тягуче заколотилось сердце, когда опять взглянул в эти чистые, и доверчивые глаза.

Донесся протяжный скрип половиц. На просторной веранде, увешанной вязанками чеснока и лука, где густо пахло разнотравьем и березовыми вениками, и тут же на стене, на больших вбитых гвоздях висели две старые фуфайки, пальто с облезлым воротником, рядом грязная керосиновая лампа без стекла и неожиданно – яркий цветастый зонт, а под ними в рядок стояли галоши, грязные сапоги и валялся чилиговый веник. Дверь приоткрылась и на пороге появилась высокая сухопарая старуха в темной длинной юбке, глухой кофте с латками на локтях, в платке до бровей и в очках, поверх которых сначала долго и хмуро смотрела на Виктора, словно в душу хотела заглянуть, потом перевела взгляд на девчушку и улыбнулась.

– Танечка пришла, здравствуй, моя хорошая, – сказала она и погладила по светлым волосам. – Здравствуй, мое солнышко. Проходи в горницу, проходи. Не стой возле порога. Загонял тебя председатель. Совсем как тростиночка стала. Ничего, поговорю с ним, вправлю мозги! – повернулась к Виктору и ткнула пальцем в дужку, поправляя очки. – Откуда прибыл, постоялец? – взглянула на него и опять нахмурилась. – Что забыл в нашей глухомани? Ну-ка, докладывай! – и встала перед ним, уперев руки в бока.

– Это… Из города приехал, – запнувшись, сказал Виктор, с опаской посмотрев на серьезную старуху, и торопливо стал рассказывать. – Прислали на отработку. Я учился на механика. Диплом получил. Думал, в городе останусь, отец хотел договориться и не успел, и меня отправили сюда. Сказали, что буду поднимать сельское хозяйство. Одному пришлось добираться. Меня Виктором зовут, а отчество – Алексеевич.

Танечка звонко закатилась, услышав про сельское хозяйство. Вслед за ней, не удержавшись, прыснула старуха, но тут же осеклась и опять насупилась.

– По имени называют, а по отчеству величают. Надо еще заслужить, чтобы тебя по отчеству окликали. Уразумел? – она хмуро посмотрела на него. – Студент, говоришь? Ага, понятно, еще один лодырь прибыл. К нам каждый год приезжают практиканты, чтобы поднять наше хозяйство. Наверное, давно бы пропали без студентов. Правда, многие не выдерживают, и в город сбегают, всё легкую жизнь норовят найти. А ты надолго, или в город подашься за легкой жизнью, а, Витька? – и взглянула поверх очков.

– Надеюсь, что всю отработку пробуду в колхозе, а может, останусь навсегда, если понравится деревенская жизнь – это время покажет, – пожимая плечами, сказал Виктор. – Ваша деревня красивая и большая, и работа хорошая будет, как председатель пообещал. В общем, время покажет, сколько проживу здесь, – повторил он и покосился на Танечку.

– Ну ладно, потом поговорим, – поправляя платок, буркнула старуха и посторонилась. – Чать устал с дороги, пока добрался до деревни. Ну, проходи в избу, раздевайся. Танечка, покажи ему комнату, а я на стол соберу. Постояльца покормлю, как приказал председатель, да сами повечеряем.

И она загремела чугунком, разогревая ужин и, доставая посуду, и всё бормотала, что от этих самых приезжих практикантов, ну, вообще никакого проку – один вред колхозу и бесполезный перевод продуктов.

Ударившись головой о низкую притолоку, Виктор охнул, схватившись за лоб, и перешагнул порог. Сбросил возле него тяжелый рюкзак и с любопытством стал осматриваться. Он впервые попал в простой деревенский дом, и всё было интересно. Небольшая полутемная комнатушка. Низкий, неровно покрашенный грязно-голубой потолок. В углу заметил паутину. Видать, редко убираются в этой нежилой комнате. Оранжевый абажур с кистями и запыленная тусклая лампочка, засиженная мухами. На подоконнике вовсю цвели гераньки в жестяных детских ведерках. Возле стены, рядом с оконцем, где висели простенькие занавески, раскорячился щелястый стол – можно палец засунуть между досками. А рядом тумбочка, сверху лежала стопка газет, какая-то книга и колода старых затертых карт. В углу, между цветастыми занавесками виднелась старая кровать с высокими спинками и под тюлевой накидкой – горка подушек. И еще несколько тусклых фотографий на стенах. Вот и всё убранство: ни радио, ни телевизора, ни транзистора – ничего из цивилизации. Вздохнув, Виктор взъерошил волосы, удивляясь, как люди живут в деревне, как он будет жить в этом захолустье. Сбросив новенькие кеды, прошелся по холодным скрипучим половицам, которые были застелены полосатыми половичками. Осмотрелся и, не найдя, на что присесть, подошел к окну, прислонился к стене, стараясь не задеть гераньку на подоконнике и уставился в мутное оконце, наблюдая за размеренной деревенской жизнью.

– Эй, практикант, гляди, цветок не сломай, – поджав губы, в комнате появилась старуха и, громыхнув, поставила табуретку. – Вот, возьми. Какая-никакая, а всё же мебель. Можешь отдыхать. Покличу, когда будем вечерять, – опять ушла на кухоньку и, разговаривая с Танечкой, загремела посудой.

Ужинали вчерашним вермишелевым супом, где плавали тоненькие прожилки мяса и холодной картошкой в мундирах, обмакивая в блюдечко с пахучим подсолнечным маслом, и затем долго сидели, неторопливо пили жиденький чай с карамельками, и Виктор принялся расспрашивать про деревню, что-нибудь показывая в оконце. Старуха неохотно отвечала, а то и просто отмахивалась и сама начинала выспрашивать Танечку, какие новости в правлении колхоза – это было интереснее. Танечка искоса поглядывала на недовольную бабу Дуню. Смущаясь, перевела взгляд на Виктора. И, вспыхнув, тихо сказала, что покажет ему и деревню, и старенькую церковь, которой лет двести, а может и того больше. А еще они побывают на речке и посидят на большом обрыве, откуда всё-всё видно до самого горизонта, где ей нравилось бывать, куда всегда уходила, чтобы поглядеть на воду, на старый скрипучий паром с таким же старым паромщиком в его круглогодичном жестяно-гремящем плаще, послушать перекличку рыбаков и почитать книжки – это всё обещала показать. Взглянув на покрасневшую девчонку, которая сидела и, опустив голову, теребила тоненькую косичку, Виктор кивнул головой. Поймал ее взгляд, когда она искоса посмотрела на него и снова потупилась, и что-то внутри зажгло, и так полыхнуло, аж дыхание перехватило. И Виктор, не задумываясь ни секунды, напрочь выбросил из головы всё, что связывало с городом, с его девушкой, с которой дружил еще со школьной скамьи и на которой хотел жениться. Он решил вычеркнуть всё, связывало с прошлым, когда встретился с чистым и доверчивым взглядом Танечки. И выбросил, забыл и пошел… Нет, он помчался сломя голову за худенькой, голенастой девчонкой, которая неожиданно для него ярким огоньком, светлячком вспыхнула в его жизни. И Виктор потянулся к этому лучику счастья, к Танечке, чтобы остаться с ней навсегда.

Едва проснувшись, он уже не мог дождаться, чтобы побыстрее прошел день и наступил вечер, и тогда они с Танечкой пойдут гулять. Днем были мимолетные встречи на улице или в правлении, а бывало, что она забегала в мастерские и Виктор, чумазый, выходил и подолгу стоял, смотрел, как она, изредка оборачиваясь, махала ему рукой, а потом скрывалась за поворотом, снова появлялась и опять исчезала, но всегда поворачивалась, чтобы взглянуть на него и улыбнуться. А если Виктор бывал в правлении, тогда они вели торопливые разговоры ни о чем, но в то же время о многом. Взгляды, легкие касания и сердце начинало колотиться, места в груди не хватало и они замолкали на мгновение, а затем опять говорили и говорили, пока не приходилось бежать или ехать по делам. Но наступал вечер, и они, куда бы ни шли, где бы ни были, потом, все же, приходили на высокий обрыв реки. Виктор скидывал куртку, они присаживались и молча смотрели на темную воду, на яркий огонек костра, светивший где-нибудь неподалеку на берегу, слушали, как разговаривали приезжие рыбаки, уставшие за долгий день, вон их машина стоит возле кустов, а рядом палатка темнеет, а вон там, если прислушаться, доносится скрип старого парома, перевозивший трактор. Уткнувшись в берег, паром недолго отдыхал, но, услышав сигнал машины или протяжный крик с противоположного берега, паромщик, дедка Артем, размахивая фонарем, зычно кричал в ответ и снова паром отправлялся в свой привычный путь.

Они всегда уходили на любимое место, на высокий речной обрыв. За поворотом тропинки, если забраться на вершину, открывалось широкое пространство, окаймленное кромкой леса на противоположном берегу, а с их стороны, под лунным светом или фонарем паромщика серебрилась гладь реки.

– Прислушайся.… – тихо сказал Виктор.

– К чему? – также, шепотом, спросила Танечка и застыла, стараясь не шуметь.

– Послушай, как звучит ночь… – Виктор медленно обвел рукой и притих.

У каждой ночи свои звуки, разнообразные, где-то резкие, а где-то приглушенные, но в то же время, все равно хорошо различимые. Вон там, возле берега плеснула сонная рыба, а неподалеку глухо звякнул котелок или кружка. Наверное, рыбак поднимался, чтобы воды попить. В общем, какое-то завораживающее спокойствие было возле реки и над рекой. Время для них проходило незаметно. Они сидели, изредка шептались, ловили взгляды и, потупившись, краснели. И так просиживали до тех пор, пока не начинало светать, а трава покрывалась холодной росой. И тогда Танечка поднималась и, что-то тихо напевая, начинала кружиться в легком танце, не обращая внимания, что намокает легкая обувь и подол простенького платьишка. А он сидел и смотрел на нее: на худенькую и невысокую, на её тонкие и светлые косички с простенькими бантиками. Ловил её лучистый и доверчивый взгляд светлых глаз и у нее такая радость, такое счастье было на лице, что Виктору хотелось обнять её, такую маленькую и беззащитную, милую и родную, прижать крепко-крепко и никуда не отпускать…

И он не отпустил Танечку, когда поужинали и сидели в комнате, пили чай, а на улице загромыхал порывистый ветер, пробежав по старой крыше, и начался проливной дождь. Бабы Дуни не было, еще с утра уехала погостить к родственникам в соседнее село и попросила, чтобы Танечка присмотрела за хозяйством и практикантом, как привыкла называть Виктора. И вместо того, чтобы пойти гулять, они остались дома.

Они сидели за колченогим столом, тихо шептались, посматривали на окна, за которыми порывистый ветер грохотал железным листом над головами, и прислушивались к неумолкаемому шуму дождя. Дождь хлестал в окно, и ручейки стекали по мутному стеклу, а затем порывы ослабли, и полетела медленная и мелкая морось, скрывая округу в туманной дымке.

А они сидели, пили чай из большущего самовара, который ловко вскипятила Танечка. Дули чай с баранками, с печеньками, с простенькими карамельками, но которые казались Виктору самыми вкусными конфетами, какие он пробовал в жизни. А потом уселись на кровать, где, бывало, вслух читали книги, а сейчас, не включая свет, шептались в темноте, касаясь друг друга, краснели, благо, что не видно было в темных сумерках. Неумело отозвалась на поцелуй Танечка, и тут же прятала смущенное лицо. И снова потянулись друг к другу, всё крепче и жарче обнимаясь и целуясь, а потом все и произошло, и Танечка осталась с ним до утра.

Наступило утро и Танечка, оглянувшись на Виктора, потянулась к нему, хотела поцеловать, но передумала, опасаясь разбудить, едва касаясь, дотронулась до его губ и поднялась. Набросила платьице, на цыпочках вышла из комнаты и захлопотала на кухне. Тихо напевала, гремела чашками, ойкала, оглядываясь на дверь, и звякала ложками. А потом, когда всё приготовила и расставила на столе, позвала Виктора завтракать. И кружилась возле стола такая счастливая, такая яркая, что, казалось бы, вот оно, пришло настоящее счастье, о котором столько времени мечтал и ждал. Мечтал и, наконец-то, дождался и получил, но Виктор сидел на скрипучей табуретке, долго и задумчиво смотрел на Танечку и не мог понять, что с ним произошло ночью. Казалось бы, первая и настоящая любовь, первая девушка и женщина, нужно было гордиться, радоваться и беречь ее, любить еще крепче, но что-то щелкнуло в душе и отключилось, оставляя какую-то пустоту. Непонятная пустота. Он глядел, но перед ним была не Танечка, на которую не только насмотреться, надышаться не мог с той поры, как приехал в деревню, как с ней встретился и пошел за этим лучиком счастья. Не Танечка, к которой тянуло, за которой хотелось бежать, сломя голову, догнав, обнять её и остаться с ней навсегда. Нет, это была не она… Сейчас, утром, как показалось Виктору, перед ним стояла ничем непримечательная, обычная, деревенская девчонка. Он не мог понять, что с ним случилось, что произошло ночью, почему Танечка, за которой готов был пойти на край земли, вдруг она превратилась в неприметную девчонку, какие постоянно встречаются в жизни на каждом шагу, мимо которых проходишь и не замечаешь. И уже нет той единственной, о которой мечтал, потух огонек и исчез светлячок, ради которой нужно совершать безрассудства, можно горы свернуть, лишь бы она была рядом. И вот, наступило утро, и сказка закончилась…

А Танечка продолжала напевать. Ничего не замечая, порхала вокруг стола. Старалась подсунуть ему лучшие кусочки, или просто притронуться к нему: едва касаясь, едва задевая, провести по коротким упрямым волосам, а потом стереть пальцами легкую насупинку, что пролегла на переносице и едва заметно, всего лишь на мгновение, прильнуть к нему – это и есть счастье, ради которого нужно жить. Счастье, которое она искала и, наконец-то, дождалась.

После работы, едва наступал вечер, Танечка приходила к бабе Дуне. Если моросил дождь, сидели с Виктором в комнатушке, читали книгу или просто разговаривали. Изредка заходила баба Дуня и, тогда засиживались допоздна. Ну, а если была хорошая погода, уходили на гору. Сидели на краю обрыва, шептались, а то просто молчали и всё прислушивались к ночным звукам. Танечка не замечала, что с каждым днем, с каждой вечерней прогулкой или дневной встречей на улице, Виктор не отталкивал её, но в то же время, он становился более холодным, все чаще отворачивался от нее и хмурился, тогда взгляд становился острым, колючим и чужим. Всё чаще находил причину, чтобы задержаться на работе, или подолгу сидел возле конторы, о чем-то думал, посматривая на дорогу, на проезжающий автобус, или собирался и уезжал с агрономом в поля и возвращался поздно, приезжал так, чтобы никуда не выходить. И тогда Танечка, немного посидев, уходила, чтобы ему не мешать, чтобы он отдохнул. Прошел месяц, другой и Виктор, не отпрашиваясь, ничего и никому не объясняя, торопливо собрал вещи и затолкал в рюкзак, пока старухи не было дома и словно воришка, скрываясь за заборами и кустами, переулками добрался до автобусной остановки и уехал. Смылся, как последний трус. Сбежал, чтобы напрочь забыть Танечку, забыть эту деревню, выбросить и вычеркнуть всё, что связано с ней и побыстрее вернуться в ту жизнь, к которой привык, где ждали его, где всё было приготовлено для счастливой жизни на многие годы вперед.

Он сбежал в счастливую жизнь, какую пообещали родители. «Сынок, одной любовью сыт не будешь. Точно не помню, но кто-то сказал, что любовь слепа и нас лишает глаз. Поэтому, советую, не будь слепцом» – так сказал отец, когда Виктор признался ему про Танечку, о том, что произошло в деревне. – «Взгляни на нас с матерью. Признаюсь, мы прожили без любви, но наш дом превратился в полную чашу – это и есть настоящее счастье, а не ваша детская любовь». Виктор понимал, что будущее будет обеспечено, если послушается родителей. И он пошел по стопам родителей. Вскоре была свадьба, собрались многочисленные родственники, отовсюду приехали гости. Отмечали в лучшем ресторане города. Машины подъезжали, одна шикарнее другой и подарки привозили, о которых можно лишь мечтать. И началась жизнь, а рядом была красавица-жена, которая поддерживала его в любой момент, которая стала, казалось бы, его второй половиной. Казалось, но не стала. Дом – полная чаша. Было всё, что душе угодно, но любви не было. Не было того, что он испытал с Танечкой. И сын родился, и второй через год, а за ними дочка, и подрастали такими же, каким раньше был Виктор и его жена. Родители радовались, глядя на них, и жена ни слова не говорила, всё для дома, всё для Виктора делала. Казалось бы, если взглянуть со стороны, всё славно в семье, даже очень хорошо. И продолжалось бы дальше, но ему случайно повстречалась на улице голенастая девчонка, танцующая на остановке. И чем-то задела Виктора, то ли чистым взглядом, то ли увидел светлые тоненькие косички с простенькими бантиками, как у Танечки, или звонким смехом, а может просто напомнила ему первую любовь, которую он бросил ради счастливой жизни, какую обещали и сделали ему родители. И Виктор словно очнулся от долгого сна. Взглянув со стороны, как прожил эти годы, как было всё, но в душе была пустота, не было главного – тепла и любви, и тогда он бросил всё и, не раздумывая ни секунды, помчался в деревню. Уехал, чтобы опять вернуться в свое прошлое, где, как казалось, он по-настоящему был счастлив. Помчался, чтобы снова повстречать свою Танечку и, наконец-то, после долгих лет разлуки, остаться с ней навсегда. С ней, с той Танечкой, какую он помнил, какую всегда любил, как ему показалось в тот момент…

– Что молчишь-то? Хватит ворон ловить, – и Виктор вздрогнул, услышав голос бабы Дуни. – Уставился в окно и не моргнет. Я говорю и говорю, а он, как об стенку горох – не слышит.

– Что говоришь? – перебивая, непонимающе взглянул Виктор. – Какой горох, где? – он тряхнул головой и растер лицо. – А, извини, баб Дуня. Сижу, в окошко смотрю и ничего не вижу и не слышу – задумался.

– Да я рассказывала, что Танечка ждала тебя, долго ждала, – поджав тонкие морщинистые губы, сказала баба Дуня, – что ты вернешься. Всё на остановку бегала, каждый автобус встречала и провожала. Потом Танечка узнала, что ты женился на другой. Она сломалась, пружинка внутри не выдержала, хрупнула и всё. Твоя вина – это ты сломал Танечку. И она поблекла, в тень превратилась. Танечка ходила по деревне, ни с кем не разговаривала, никого видеть не хотела. Да и сейчас всех сторонится. Только и признает, что меня, да ребятишек и всё. Она, бедняжка, так и живет одна-одинешенька. Никого не захотела видеть рядом с собой, хотя многие звали ее замуж. Всем давала от ворот поворот. Тебя не могла забыть. Потом, видать, свыклась. Хотя, кто знает, чужая душа – потемки. До сих пор работает в клубе, в нашей библиотеке. Все дни и годы с книгами просидела. Что в них хорошего – не понимаю. А вот она из рук не выпускает. Вечерами приходит с ребятишками на гору, – баба Дуня махнула рукой, и у Виктора екнуло сердце. – Вон туда уходят, и она читает книжки, а детишки сгрудятся вокруг и слушают. Так и сидят, а зима наступает, в библиотеке собираются. Любят ее, души не чают и не знают, что с ней произошло, – и неожиданно сказала. – Знаешь, не стало нашей прежней Танечки. Враз постарела она, увяла словно цветок полевой, и снаружи, и внутри. Сгорела, когда ты сбежал. Из лучика в уголек превратилась наша Танечка. Вот так! – она замолчала, покачивая головой, поправила платок, а потом снова ткнула пальцем, словно припечатала. – Это твоя работа – паскудник!

– Баб Дунь, неужели, правда, что Танечка в деревне? – Виктор поморщился, прижимая руку к груди, и почувствовал, как заколотилось сердце: гулко, неровно, с перебоями, словно в далеком прошлом, будто в молодость вернулся. – Где живет, в том же доме, да? – торопясь, стал расспрашивать.

Старуха пожала плечами и поправила платок.

– Да, в родном доме, где она родилась и выросла, там и до сей поры живет, – продолжая покачивать головой, сказала баба Дуня. – Никуда не уезжала. Здесь её знают и любят. Сейчас возвращалась из сельмага, смотрю, а она с ребятками на горе сидит. Ну, там, над рекой, над паромом, – и опять махнула рукой. – Всё туда ходит. Наверное, книжки читает, или опять рассвет будет встречать, когда ребятки по домам разбегутся.

И Виктор не удержался, быстро поднялся, поплотнее запахнул куртку и вышел на улицу, хлопнув дверью. Заторопился по узкой тропке в сторону реки, где была его Танечка, где они всегда сидели, дожидаясь рассвета, где впервые поцеловались, где, наконец-то, они были счастливы. И Виктор увидел ее, а рядом были ребятишки. Сердце захолонуло. Опять застучало неровно, с перебоями. Он остановился – ноги ослабли и тихо присел на камень, раздвинул ветви и долго всматривался, казалось бы, в родные черты, но в то же время – чужие, незнакомые и какие-то холодные. Он надеялся встретить другую Танечку, что из прошлого, а перед ним была не она, которую он любил, как ему казалось, о которой вспоминал, когда сюда добирался, и к которой сейчас бежал. На склоне горы была другая Танечка: словно еще меньше стала росточком, вся поникшая, постаревшая, с тусклым голосом, взглядом не ярким, какой был раньше, а поблекшим и задумчивым. Таким взглядом смотрела, словно что-то пыталась вспомнить, или хотела увидеть, но не получалось.

Он сидел за кустами, наблюдая за Танечкой, вспоминал встречи, разговоры и робкие поцелуи, и ту единственную ночь… Да все, что связывало его с этой деревней и с той Танечкой, с той – из прошлого. Сидел и думал, а потом поднялся, долго стоял, прислушиваясь к ее голосу и к самому себе, к своей душе, словно старался заглянуть внутрь себя и, наконец-то, решившись, торопливо пошел, а потом побежал. Не оглядываясь. Быстро. Спотыкаясь и, скрываясь за кустами и в проулках, он заторопился к остановке, чтобы побыстрее вернуться к легкой и комфортной жизни, к которой привык за долгие годы, где ждет жена с сыновьями и дочкой, где жизнь расписана на многие годы вперед и дом – полная чаша, а не старая изба в деревне. Он бежал, чтобы вернуться к себе и вычеркнуть Танечку из жизни, из памяти. Забыть навсегда.

По-прежнему скрипел старый паром. Доносились протяжные крики с противоположного берега, зычно отвечал паромщик, выглядывая из небольшой будки. Утомившись за день, неторопливо разговаривали рыбаки подле костра, позвякивая кружками и котелком, и опять готовились, но уже к ночной рыбалке.

А Танечка сидела на обрыве и вслух читала книгу, изредка замолкая, и задумывалась. Ребятишки, сидевшие возле нее, терпеливо дожидались, когда она вновь начнет читать. Танечка сидела, задумавшись, а перед глазами стоял Виктор, которого она ждала. Продолжала ждать все эти долгие годы.

Счастье, ради которого нужно жить.