Андрей Ладога | Учительница первая моя

Андрей Ладога – сценарист, режиссер. …Вы узнаете меня. Юноша я простоватый, люблю вещи бесхитростные: белый Lex, ковбойские сапоги, рассказы Ивана Бунина, белые рубашки, лучшего из Владимиров Владимировичей – Набокова, черные кожаные штаны, Led Zeppelin, куртку из невесомого парашютного шелка, голых девушек Амедео Модильяни, прогулки по субботней Москве майскими утрами, Ван Гога, борщ с копченым гусем, красивых и, как правило, гармоничных женщин.

Папа как-то сказал: «Как хорошо, что рост моего сыночка исчисляется метрами!»

Мама подхватила папу: «А вес – центнером!»

– Выглядишь на все сто, – хмуро сказала мне мамуля.

Словом, вы легко узнаете меня!

(Из автобиографии)

Учительница первая моя

(Записано шариковой ручкой на линованной бумаге – поперек)

После урока физичка, встав коленками на стул и отклячив обширный зад, быстро что-то писала в журнале, при этом строго выговаривая мне:

– Ирина Александровна просила тебя зайти к ней домой…

Обмирая, я замер в нехороших предчувствиях…

– …по поводу олимпиады по литературе для наших девятых классов, – продолжила физичка, – ты только дистанцию там соблюдай, она гриппует, хоть и выздоравливает уже. Знаешь её адрес?

– Да, – я едва слышал себя.

– Тогда топай!

…Открыла мне её mаmаn – сосредоточенная, одетая в халат дама с высоко взбитой, какой-то архаичной прической. Прическа напомнила старательно завитые бороды ассирийских воинов на черно-белых барельефах в учебнике по истории древнего мира. В сознании всплыли укоризненные «пионерские» интонации: «Вавилоны на голове крутишь!»

Утонченный халат был украшен рисунком крупных алых роз, две из них интимно оборачивая пышную грудь, удачно подчеркивали округлость монументальных объемов. Мелкая цепочка бледного металла, пунктирно пробежав вокруг сдобной шеи, направляя взгляд, пикантно терялась между огромных роз. Серьезные глаза за старыми модными очками смотрели не мигая. Я почувствовал задушенный аромат… «Красное поле»? «Красные маки»? «Красная Москва»!

Всё в её maman было чрезмерно богатым, преувеличенно сладким, очевидно неприкасаемым.

– Здравствуйте, – интонацией я «шаркнул ножкой» в некотором почтении.

– Здравствуй, – она, улыбнувшись, «прочла» мою интонацию. – Ты Андрей?

Кивнув, я вздрогнул, услышал жалобный слабый голосок:

– Ма-а-ам, кто там?

Maman благосклонно и осторожно наклонила свою «вавилонскую башню».

– Входи, – и, обернулась в сторону комнаты, – это к тебе! Олимпиец твой.

– Андрюша, – слабый голосок Ирины Александровны мгновенно окреп, – проходи!

В моем дипломате лежало последнее сочинение «For Iren», плеер, наушники и кассета с «ядерной», «ломовой» музыкой: Smoke on the Water, Lazy, Black Night, словом, the best от Deep Purple.

– Только ты подальше от неё, – строго и задумчиво сказала мне её mаmаn, – Андрюша… И недолго. Она слабенькая ещё. Чай будешь? С лимоном?

– Лучше кофе, – я вдруг (с чего?) решил держаться нагло, – если можно.

– Кофе, – она произнесла это ровно, без утвердительного вопроса.

– Кофе, – я имитировал её тон. И затем, глубоко вздохнув, хамски добавил: – И сливки. Если можно.

Mаmаn её скривила рот, я догадался – это была усмешка:

– Как это похвально, молодой человек, что вы навещаете свою заболевшую учительницу, проходите, она ждет вас.

И я прошел…

– Здравствуйте, Ирина… Александровна!

– Привет! – и тише, – ангел мой…

Но я услышал. И ещё тише:

– Солнце, дверь закрой!

Я торопливо прикрыл дверь. Зажмурившись, обернулся. Её черная челка, алый румянец на меловых щеках, опущенные ресницы, бледные капризные губы… Подумалось литературное, а потому пошлое: «Неодолимое порочное притяжение пожилой двадцатичетырехлетней женщины…»

Я вставил кассету в плеер и, путаясь в её волосах, ощущая нездешние ароматы духов и жаркого пота, осторожно надел на неё наушники. И увидел близко-близко глаза её-мои любимые… Не удержался и прижался к её пылающему лбу своей холодной, только что с мороза, щекой.

– Приятный ты какой, прохладный, – сказала Ирина еле слышно, – люблю, – и добавила одними губами, – тебя…

Я включил плеер.

– Ты подальше от меня, – она, улыбнувшись, обняла меня за шею и прищурила глаза, – я заразная!

– И это плохо… мне поставишь? Я здесь и для этого тоже. Не хочу на олимпиаду.

– Поставлю, не читая, «отлично»! Поедешь и выиграешь олимпиаду как миленький.

– Ты не оставляешь мне выбора, – сказал я и подумал: «Это всё равно сильнее меня»

Я поцеловал сухие горячечные губы Ирины. Она ответила мне, с деликатной требовательностью раздвигая языком губы. Поцелуй был долгим, губы её потрескавшиеся успели стать влажными. Где-то на окраине поплывшего в никуда сознания возникли звуки кофемолки в кухне, Highway Star еле слышным эхом в наушниках… И всё ожило, заныло, стало твердо и тесно. Ирина задышала чаще горячей грудью, и я оторвался от неё наконец – она начала обессиленно задыхаться.

– Oх!.. Теперь я не одна…

– Я с тобой!

Руки, плечи, грудь её без лифчика – всё влажное, пышущее, болезненно манящее…

– Классная музыка для классной учительницы! – губы Ирины стали малиновыми.

– Моя любимая, – зашептал я в её ухо, – любимая моя…

– Помнишь эти яблоки и эти вишни? – Ирина медленно задрала свою майку.

– Забыл-забыл-забыл! Не опускай майку!

– Знаешь, – она взяла мою руку и запустила себе под одеяло, – на мне нет трусиков…

На мгновение ощутив дрожащими пальцами шелковистое, постыдно всё прервав, я, пригибаясь как под обстрелом, затравленно метнулся в кресло – шаги за дверью. Не опуская майку, давая мне возможность рассмотреть, Ирина медленно закуталась в одеяло. Из-под одеяла мне показали кончик язычка – дрожащий, розовый, деликатесный на вкус кончик язычка. Сердце моё раздвоилось и стало гулко стучать в тлеющих угольями ушах. В комнату торжественно вплыла её maman, и кофейный аромат смешался с запахом «Красной Москвы».

– Кофе твой, Андрюша, – сказала mamаn. И добавила значительно: – Со сливками.

– Спасибо! – приняв из её рук чашку, я скандально и невпопад звякнул блюдцем.

– Не кричи. Что это у тебя руки дрожат?

– Волнуюсь, – прошептал я, – перед олимпиадой.

– Да всё будет хорошо, не переживай! Пунцовы какой… Ты не болен?

– Всё зе бест, – я стал неловко греть свои ледяные трясущиеся ладони о чашку с кофе.

– Зае… что?!!

– Мамуля, это по-английски! Всё отлично!

Mаmаn строго посмотрела на дочь, затем на меня:

– Не волнуйся. Ирина Александровна тебе поможет! Научит тебя всему. Правда, Ирина Александровна?

– Конечно, помогу! – пробубнила Ирина из-под одеяла. – Разумеется, я научу. Ещё как научу! И именно что – всему!

– Я еще совсем не всё знаю, – сообщил я обществу, – главного не знаю.

– Узнаешь и главное, – оберегая прическу от излишнего, mаmаn экономно кивнула сама себе, – занимайтесь! Русский язык требует этого!

– Язык, да! – подтвердил я, не удержавшись. – Язык мой требует! А также всё другое.

Maman осторожно выдвинулась из комнаты. Мгновенно возникло название сюжета: «Сберегательная Maman», трепетно относящаяся к эмоциям, движениям, прическам. Надо будет запомнить.

Дверь тихо закрылась, но не до конца.

– Рассказ почитаешь? – я не узнал свой деревянный, из липы, голос.

– Оставь, – нетерпеливо сказала Ирина, – потом… Обязательно!

Я отпил кофе, не почувствовав вкуса, понял только, что горячо, и опять посмотрел на дверь.

– Да оставь ты свой кофе! – прошептала раздраженно Ирина, хмуря брови. Она перехватила мой взгляд и вытянула из-под одеяла голые руки: – Иди сюда. Давай ещё раз. Для надежности!

Я отставил кофе, вернулся к ней на кровать и поцеловал свою любимую учительницу ещё раз. Потом ещё… Для надежности.

– Ты как бабочка на моей ладони, боюсь пыльцу с тебя сдуть, – слушая, я не слышал её шепот, – в новогодние каникулы, я буду одна. Приходи… учиться.

И я не поехал на олимпиаду, этим же вечером в горячке жара и предчувствий слег в постель – блаженные ночи и дни «в обнимку» с голыми женщинами Рубенса, Ренуара и Модильяни. Ночи в метаниях, гриппе и томительных температурных мечтах…

Дней через десять, сразу после Нового года я опять пришел домой к Ирине, дверь в этот раз открыла она сама. И я мгновенно понял – мы одни…

9 «А» класс, зимние каникулы – Мясницкая, «Шоколадница», 2017 г.