Алина Загорская | Кроссовки для Золушки

Это светлое море с его пустынными бесконечными пляжами.

Эта работа, которую я все еще временами люблю – даже после двадцати лет законного брака.

Эта красивая и умная девушка, которая увлекается роликами, тайским боксом, выучилась на программиста и зарабатывает вдвое больше меня. Она зовется «моя дочь» и будет со мной до конца – если, конечно, не наделаю каких совсем уж безумных глупостей. А еще семь сезонов доктора Хауса в компе, и кафе возле дома, а там – замороженный йогурт с фруктами, орешками пекан и апельсиновым вареньем.

Ну вот, пожалуй, и весь пакет льгот, полученный свыше. Интуиция, которая не врет, в отличие от психологов и психотерапевтов, говорит открытым текстом: едем с ярмарки. Больше подарков не предвидится, а предвидится их постепенный отъем – всеми четырьмястами относительно законными способами.

Таблетка чтоб заснуть, таблетка чтоб проснуться, и еще одна – от болезни, которой болела Крупская, только наоборот. А мои … не скажу сколько лет, больше не кажутся мне «ужасной старостью» и «столько вообще не живут». Я поняла, что все еще относительно молода – и это значит, что переместилась далеко вправо по временной оси. «На вид ей лет 35, но внутри сидит хороший полтинник. Драть и драть еще такую даму».

В детстве я хотела быть Золушкой. Или Дюймовочкой. Красивой и доброй – и неважно, что с тобой происходит. Почему-то мне казалось, что красивые и добрые сами о себе это знают и тем счастливы. Ни фига! Мало быть хорошим, надо убедить всех, что ты именно такой – и прогнуть этот мир под себя.

А тот, кто не сумел, пусть будет богом для своих обидчиков. И когда те припрутся к Самому Справедливому Чертогу, пусть встретят там его, которого обидели и затравили. И поймут это, и сами решат, чего достойны.

Дети все про свою жизнь знают заранее. Помню, лет в пять меня привели в Оперный театр – а он во Львове был роскошным, маленькая копия парижской Гранд-Опера – на балет «Щелкунчик». Увидев одну из героинь, девочку моего возраста по имени Мари, которой эта чудесная сказка приснилась, я горько заплакала. Потому что чувствовала – на сцене должна быть я. И знала – неизвестно откуда, но абсолютно точно – что не буду там никогда.

Этот эпизод я часто вспоминаю сегодня, когда руководитель нашей театральной студии, поначалу смотревший с недоумением – «старая дура в актерки рвется» – восхищается моей хабалкой в «Беззащитном существе» Чехова, и взгляд его теплеет. Лишнее подтверждение: жила чужую жизнь, а свою настоящую – проебала.

Тем не менее, на традиционный вопрос «кем ты будешь, когда вырастешь» я отвечала: журналистом. И не потому, что хотела им быть, совсем нет – я даже не представляла толком, что это за профессия. Но реакция взрослых – удивление и восхищение таким неожиданным для детсадовки выбором – меня вполне устраивала. Поразить зрителя было, как я теперь понимаю, моим кредо с раннего детства.

Существует теория, что наша Земля – то самое чистилище, где души очищаются и должны страдать достойно. Если это действительно так, то хуже всех справляются с испытанием люди искусства – они грустят, скулят, а зачастую и просто вопят о своих страданиях. И не говорите мне о свободе выбора – я этого не выношу! Почему? Отвечу газетной историей.

14 февраля, в День влюбленных, Рива Стинкамп, дипломированный юрист и восходящая звезда подиума, должна была выступить перед школьниками Йоханнесбурга и поговорить с ними о домашнем насилии. Она собиралась рассказать о том, как бежала из Порт-Элизабет, где ее терроризировал безумный бойфренд, а также о другом психе, который преследовал Риву после одного-единственного свидания и даже получил от суда запрет приближаться к ней.

Но ничего этого девушка сделать не успела. Накануне праздника любви ее жених Оскар Писториус, олимпийский чемпион и кумир южноафриканских женщин, проломил Риве череп бейсбольной битой, а потом прикончил контрольным выстрелом.

Я работаю в одном из немногочисленных русскоязычных изданий Израиля, получаю смешные деньги и чувствую себя гайкой на конвейере. Пару раз в год я совершаю роковую ошибку, после чего встает вопрос об увольнении. Шеф вызывает меня на ковер, в очередной раз повторяет, что моя фантазия не совместима с высоким званием новостника, и призывает познать, наконец, прелести фактчекинга. Фиг вам!

Единственная радость журналистской работы, с моей точки зрения – найти забавную историю и рассказать ее так, чтобы читатель с замиранием сердца ждал финала. А если для этого не хватает живописных деталей, то я их придумываю, и удержаться мне так же сложно, как алкоголику от лишней рюмки.

Так, в новость о событиях на площади Тахрир, где египтяне, протестуя против политики президента, изнасиловали по ходу десятки соотечественниц, я добавила детальное описание процесса изнасилования, не обнаруженное потом ни в одном из источников. Количество заходов на эту статью просто зашкалило – наш читатель, работник хайтека средних лет, если верить статистике, обожает читать про «обнаженку», «групповухи», а также о том, как очередному еврею в очередной раз грубо наплевали в пейсы. Совершенно непонятно, почему они ищут эту клубнику на серьезном новостном сайте. Впрочем, я знаю немало мужчин, которые хотят, чтобы им делала минет женщина с высшим образованием.

Разразился большой скандал, и я, рванув тельняшку, предложила шефу выгнать меня к чертовой матери. Смелости мне придали затяжная депрессия и припасенный на крайний случай солидный запас снотворного. А шеф ответил, что не может этого сделать, потому что я – самое уязвимое звено в нашей команде. В смысле, нет у меня никого, кроме кошки Кузи. Два дня я его почти любила.

Но так было не всегда. Двадцать лет тому назад, на доисторической родине, я работала по принципу «пиши, что хочешь», и за короткое время превратила убогую газетенку под названием «Торговый дом братьев Дубинских» в самое популярное СМИ нашего миллионного города.

Впрочем, спустя пару-тройку лет мысли закончились, и логично было бы заткнуться, но тут выяснилось, что журналисту этого делать нельзя. Я продолжала работать, но все свои статьи мысленно называла «Не могу молчать».

Архитектор промышленных зданий – так написано в дипломе, подтверждающем наличие у меня высшего образования. Но в «лихие девяностые» на дипломы было плевать – даже на те, за которыми стояли реальные умения. А уж на мой, приобретенный ценой пятилетнего позора под аккомпанемент бабушкиных скандалов, тем более.

Перестройка в стране совпала с моей личной перестройкой – точнее, полным развалом. В 89-м году умер дед, который меня вырастил. Он очень не хотел уходить: «Жаль, так и не узнаю, чем закончится эта заварушка». И осталось загадкой, что он имел в виду – события в стране или жизнь в целом.

Дед был зажиточным человеком по советским меркам. Профессорский оклад плюс руководство кафедрой и научные разработки – за 60 лет работы ему удалось скопить пять тысяч рублей. Огромные деньги, на которые можно было купить новый «Запорожец». Их следовало «хранить на черный день» и ни в коем случае не «расфиркивать». Эту мантру я хорошо запомнила – дед повторял ее каждый раз, когда хватало сердце, и он ложился на диван умирать.

Но умереть я не давала – тут же вбрасывала таблетки и вызывала скорую. Он скончался в больнице, куда лег для профилактического осмотра. Телефон зазвонил в пять утра, и я сразу поняла, что случилась беда: накануне у меня сломался зуб, а это очень плохая примета.

Больница находилась рядом с домом, и когда я влетела в палату, дед был еще теплым. Он выглядел счастливым и умиротворенным, каким я давно его не видела. Врачи утверждали, что он умер во сне, но при этом прятали глаза. Не сомневаюсь, что напортачили чего-то. Хотя не исключено, что дед был сам виноват – тихо пережидал приступ и никого не звал, как обычно.

Через много лет, уже в Израиле, я проверила дату его смерти по еврейскому календарю. Оказалось, что это был Йом Кипур – Судный день, когда Бог призывает к себе праведников. И неудивительно – он именно таким и был, несмотря на то, что жил в настоящем Освенциме, который умело организовала для нас моя бабка, умершая годом ранее от перелома шейки бедра.

Я давно заметила – чем лучше человек, тем более тяжелые испытания ему выпадают. Что тут причина, что следствие – никому не известно. Один популярный артист, с которым я делала интервью, сказал: жизнь – как Океан в «Солярисе». Нет смысла бороться, выяснять причины, взывать к милосердию. Только безропотно принимать и быть готовым потерять все абсолютно в любой момент.

И я осталась одна – если не считать крошечной Маши и ее безработного отца-алкоголика, который едва ли не каждую ночь вышибал нам двери и с которым жалостливые тетки-судьи развели меня за пять минут, нарушив собственные правила.

Дедово наследство я «расфиркала» практически сразу, отремонтировав запущенную квартиру – и это было самое выгодное вложение капитала, какое можно себе представить. Спустя считанные месяцы ровно столько уже стоила банка сметаны. Хорошо помню, как, едва найдя работу, я прибежала к главреду Витьке с просьбой срочно выдать аванс – в соседнем магазине продавали недорогие кроссовки. Всего пять миллионов – то ли рублей, то ли гривен, то ли вообще купонов, которые надолго заменили независимым украинцам деньги. Добрый Витька выдал, а, увидев мою реакцию, сказал: как же тебе мало надо для счастья!

Но о счастье в тот период речь не шла – только об выжить. В шесть утра я будила годовалую Машу, запихивала ее в коляску и, громыхая колесами по мраморной лестнице, мчалась на базар. Покупать продукты надо было очень рано – ближе к полудню они становились дороже раза в полтора, это называлось «галопирующая инфляция».

Вернувшись домой, я трижды пропускала синюшную курицу через привезенную бабкой из эвакуации мясорубку и жарила котлеты, которые были главной Машкиной едой – аллергией на курятину моя дочь страдает до сих пор. Я так спешила, что однажды ребенок вылетел из коляски и покатился по ступенькам, пересчитывая их головой. Но неведомый перестроечный бог хранил это дитя перемен – мозги будущей программистки остались целыми.

Сама же я питалась гороховым супом и чаем без сахара, ухитрившись непонятным образом выкроить деньги на железную дверь. Это была жизненная необходимость в отсутствие всех государственных институтов, включая милицию – три квартиры в нашем подъезде к тому моменту уже успели ограбить. Хотя дом находился в лучшем районе города – рядом с парком, на высоком берегу Днепра, где жила партийная элита.

Время перестройки у меня ассоциируется с ярко-синим небом, свежим речным ветром и не знакомым раньше чувством свободы. Свободы от всего – комсомольских собраний, первомайских лозунгов, душного проектного института, где окна не открывались, а тетки, напрочь лишенные юмора, вязали перед кульманами и без двух минут пять выстраивались у двери, чтобы ровно в 17:00 выпорхнуть из тюрьмы и помчаться по магазинам. От бабушкиных истерик, дедовых нотаций, необходимости симулировать инженера, недоразвитых, мелкотравчатых романов… Жизнь стала простой и логичной, как в джунглях – найти еду и сохранить детеныша.

Помогала нам с Машей только мать моего бывшего, которая заслуживает в этой истории отдельного абзаца. «От это Алина, я тебе так скажу: все мужчины – паразиты. Это четко. Но если женщина вышла замуж, то должна обработать его, паразита, начисто. Обмыть, подмыть, накормить – и нехай себе лежит, не мешает. А в это время делай, что хочешь – за курами ходи, картошку копай. Хара-а-ашо – замечательно!»

Только не подумайте, что свекрушка была какой-то там отсталой крестьянкой – ничего подобного. Среди раскрепощенных женщин села Чернявки Инна Акимовна представляла леворадикальное феминистское крыло. Когда она сообщила мужу, что у нее начались схватки, тот обрадовался и сказал: «Инночка, это прекрасно. Налей-ка мне кофейку». На что та возмущено ответила: «Отцепись от меня, зараза такая! Рожу – тогда и налью».

Свекровь часто рассказывала о своей деревенской юности: «Помню, как молоденькой была – хлопцы за мной бегали страшно! А чего бегали – не пойму, морда была как морда, ничего особенного. Даже один доцент сватался. Да на черта он мне сдался, зараза такая! У меня уже был мой Лесь».

Инна Акимовна страстно любила своего непутевого Саньку и прощала ему абсолютно все. «Ваш сын пьет, – жаловалась я. – Ну не каждый же день, – резонно возражала она. – «Но он бьет меня!» И тут свекрушка превращалась в свирепого зверя – глаза ее метали молнии, а голос звенел медью: «Так не убил же еще!»

Ох, нет, надо остановиться – нехорошо вспоминать такие древние обиды! В конце концов, именно эта женщина спасала нас в больнице, куда только что родившаяся Маша попала с коклюшем, крайне опасным и даже смертельным для таких маленьких детей. Она прибегала в семь утра, приносила еду, чистые пеленки, и я ненадолго засыпала, отключаясь от ежеминутных приступов кашля, грозящих задушить мое маленькое сокровище, нежное и красивое как ангел.

Ее сын приходил нечасто, общался исключительно со мной, а новорожденная дочь, у которой были его глаза, нос и даже торчащие назад пятки, вызывала брезгливость и страх: «Заверните ее, она шевелится!»

Бедный Санька умер несколько лет назад от алкоголизма. Русоволосый, голубоглазый мальчишка с обаятельной улыбкой и неотразимым шармом дворового бандита. В таких надо влюбляться классе в шестом, крутить школьные романы на зависть сверстницам – и выходить замуж за интеллигентных еврейских всезнаек. К несчастью, никто мне об этом вовремя не рассказал.

Перед смертью его бросила вторая жена, Люда – точная копия Инны Акимовны. Она работала за троих, готовила на семерых, а в свободные минуты вязала мужу свитера и заботилась о Маше, когда та приходила в гости к отцу. Уж не знаю, что надо было сделать, чтобы довести ее до развода – но Саньке это удалось. Свекровь и в этом случае была на его стороне: «От это ж всегда так, хорошему хлопцу что-то как попадется, как попадется – на уши не натянешь».

Помню, как Иннонька жаловалась на мужа: «Я ему кажу: Лесь, не бросишь пить – разведусь начисто!» А на заднем плане красовались три огромных десятилитровых бутыли, в которых бродило приготовленное ею же домашнее вино – так было заведено в этой семье.

Словом, выживать предстояло в одиночку, и я стала искать надомную работу. В наследство от бабки мне досталась швейная машинка «Веритас», на которой я начала шить кофточки для какого-то кооператива.

Ужасная работа! Особенно для тех, у кого с детства проблемы с мелкой, крупной и всякой другой моторикой. Но я очень хотела жить, а потому строчила и строчила, как заведенная, пока Сережа Аграновский, известный в городе психолог и не менее знаменитый сердцеед, не предложил мне привести в чувство какой-то американский детектив, переведенный в стилистике еще не родившегося в те годы гугл-транслейтера.

Сережа, как и все население Украины времен ранней перестройки, отчаянно пытался заработать. Страну наводнила отвратительная макулатура – детективы, эротика, рассказы про вампиров и зомби – и Аграновский стремился влиться в ряды новоявленных издателей, забросив никому не нужную в то время психологию. Эпоха шринков еще не наступила, бал правили вылезшие из всех нор «целители», «экстрасенсы», Кашперовские и Чумаки, заряжавшие воду посредством телевизора и дарившие людям какую-то надежду – на фоне разворачивающейся катастрофы.

Редактировать было легко и весело, а термины «копирайт» и «хищение интеллектуальной собственности» не обременяли советские мозги. Я резвилась вовсю, заменяя картонные диалоги афоризмами собственного производства: «Счастье не бывает пожизненным. В отличие от заключения», «Ты в ответе за тех, кого приручил. Только со временем питомник превращается в террариум». «Диагноз: морально невменяем», «И да, и нет, дорогой…», «Близкие это те, кому официально разрешено над нами издеваться – родители, мужья, дети», «Люди, на которых внезапно свалилось несчастье, как правило, вопиют: «За что?!!! И мало кто подумает: «Такова статистика несчастных случаев в регионе».

Аграновский пришел в восторг от моей «редактуры», но заплатить обещал со временем. Я сидела на хлебе и воде и отдавать рукопись даром отказалась. Это повергло его в шок. Пили чай, беседовали о вечном – и вдруг на тебе, такая меркантильность! Как вообще может требовать деньги человек, с которым ты только что флиртовал – это не укладывалось в его голове. Месть психолога была страшна: Сережа принялся рассказывать всем и каждому о моей неадекватности и маниакальной подозрительности, сводя шансы найти работу к нулю.

А Маша тем временем подрастала и превратилась из нежного ангела в упитанного бутуза, сердитого и своевольного. По утрам мы натягивали голубой комбинезон, обматывались полосатым шарфом, напоминающим колпачок Пиноккио из ее любимой книжки, и спешили в садик. Он располагался в диковатом особняке стиля ар-деко, бывшей резиденции Брежнева – с вьющейся спиралью входной лестницей и страшными жабами на фасаде.

Идти Маша не хотела – она предпочитала ехать на мне. Когда же я уставала и спускала ее с рук, ребенок твердым шагом направлялся в противоположную сторону и на все уговоры отвечал воплями. Я пыталась ее отвлечь: «Смотри, какое славное кафе. Вот Машенька вырастет, мы туда зайдем, закажем мороженое и будем есть его ложечкой!» «Кукусля – и спатки!» – сурово обрывала дочь, ставя крест на моих мечтах.

Собственно, она не очень изменилась с тех пор, и продолжает командовать мной, довольно часто переходя на крик. У нее много друзей и прекрасный муж, добрый и умный. Когда мы с ним познакомились, я спросила: почему он все время молчит? На что Маша ответила: «Сделай лицо попроще – он половины твоих слов не понимает». Так я узнала, что родной язык Андрюши из Макеевки – иврит.

Впрочем, начальство Маша тоже не балует. Когда ее попросили однажды поработать сверхурочно, она ответила: даже если бы эта работа горела синим пламенем, она бы и трех минут не потратила, чтоб ее спасти. Думаете, после этого мою дочь выгнали? Как бы не так – зауважали и повысили в должности. Это Израиль, детка.

Я часто задумываюсь – в кого она такая уродилась железная леди? Иногда мне кажется, что это моя внутренняя «плохая девочка», агрессивная и амбициозная, вылезла наружу и ненавидит ту, которая ее давила, стараясь быть хорошей.

Когда Маша была в пятом классе, я привела ее в редакцию, и мы взяли у ребенка интервью. Получился вот такой монолог.

«Я очень люблю телевизор. Просто жить без него не могу. Говорят, когда-то было иначе. Моя мама, например, росла без телевизора Ее родители считали, что он будет мешать ей делать уроки, вот она и выросла совершенно темной моя мама. Тома от Джерри не отличает, а порно от эротики. Даже самое жесткое. Она говорит, что раньше, очень давно, были только две хорошие передачи – КВН и «Тринадцать стульев». Их долго ждали, готовились – накрывали стол, приглашали соседей. Ужас какой-то!

А мне интересно все – и мультики, и кино, и про животных. Я могу смотреть целый день – особенно когда каникулы. Только мама ругается и говорит, что я расту глупая, а когда вырасту – пойду рыть окопы. Дома было «рыть канавы», а теперь она их заменила на окопы. Потому что газеты читает, а там все про военные действия в Газе. Ну и пусть ругается, если ей так легче. Я понимаю – одна меня растит, без мужа. Потому, наверное, сериалы любит. Сама говорит, что глупые, а сама смотрит. Там про семью, про мужей и жен, а ей тоже так хочется.

А мне никакого мужа не надо – вообще никогда. Тем более детей. Это ведь очень опасно – а вдруг я не заработаю денег, сколько надо – и чем их тогда кормить? Я врачом буду, когда вырасту. Детским. Потому что детей люблю».

Кстати, внуков у меня до сих пор нет, и не предвидится.

Но вернемся обратно в перестройку – лучшее время моей жизни, как выяснилось спустя пару десятилетий. Помните, героиню «Титаника» – как бишь ее звали? – которая сразу после смерти полетела стремительным домкратом сквозь годы и расстояния и очутилась на палубе под часами, где ждал ее красавец Лео. Мда…

Афера Аграновского попортила мне нервы, принесла немного денег, но самое главное – я поняла, чем хочу заниматься. И спустя короткое время после того, как закрылась дверь, приоткрылась форточка.

Форточку звали Таня Чудакова, и она была редактором в газете «Днепровская правда». Худая, очкастая и невероятно зажатая еврейская девочка за тридцать, с оттопыренными ушами и кучей комплексов. Она часто влюблялась, но никто и никогда за ней не ухаживал, а лучшей подругой Таня называла журналистку Маргарет из Дюссельдорфа, с которой подружилась по переписке, совершенствуя свой немецкий. Однажды Маргарет пригласила ее к себе в гости, и у Тани, наконец, случился роман.

Вполне допускаю, что танин избранник был хорошим человеком и любил ее – в жизни всякое случается. Впрочем, более вероятно, что воспитанный немец слегка приударил за экзотической иностранкой, но в танином воображении он был настоящим принцем – на фоне украинских мужчин, которых называла «тяжелыми» даже первая красавица нашего города Ира Якубовская, пленившая самого Никиту Михалкова.

Какое отношение имеет эта история к мне? Самое прямое. Таня вернулась из Германии совершенно другим человеком – красивым, счастливым и открытым, как и все тетки, которых кто-то любит. И накануне Нового года капля этой любви упала на меня. «Аля, ты интересный, а главное — грамотный человек. Я не буду подключать к тебе диктофон – сядь и напиши какие-то пожелания к празднику, мне нужна новогодняя передовица».

И я написала – делов-то! Текст назывался «Угостите даму елочкой», а тема была беспроигрышной – любовь и бедность.

«Где, а вернее на какие шиши купить шампанское, утку, яблоки? Кто в конце концов принесет елку – не мне же пачкать смолой новую куртку? Нет, кое-кто на предмет елки у меня имеется, но мало. Помните этот закон – количество рано или поздно переходит в качество? Он как нельзя лучше описывает бывших советских, а теперь не поддающихся определению, но все равно любимых мужчин. Если иметь их достаточно много, будут вам и елка, и шампанское и даже душевное тепло – в разумных пределах. Но из разных источников. Но будут…

Но встречать этот самый Новый год все равно не с кем. Вы спрашиваете, почему? Значит вы не эмансипированная женщина, и говорить нам не о чем. Варите мужу холодец и не отвлекайтесь, этот поток сознания играет и пенится не для вас. И не с вами вот-вот случится чудо – вы же не знаете, как к нему готовиться! А я опытна. Я жду чуда каждую новогоднюю ночь, как, впрочем, и все другие ночи и дни уже…ммм, довольно долго».

Эту, прямо скажем, не типичную для тогдашней прессы статью, опубликовали, а на следующий день меня пригласили в отделанный дубовыми панелями офис одного из главных банков Украины, и человек с лицом американского плейбоя в исполнении актера студии Довженко произнес, обращаясь ко мне: «Для нас будет честью работать с журналистом вашего уровня». Так выяснилось, наконец, кто я по профессии.

А спустя месяц меня оттуда уволили. Официальной формулировки я не помню, но, думаю, по причине общего несоответствия букве и духу славного заведения. Я за ними тоже особо не скучала и отнеслась к этой истории с эпическим спокойствием: бог дал, бог взял. И в награду за хорошее поведение Тот, Кого Нет обратил на меня внимание.

Счастье, как и война, обрушивается внезапно, имени своего не называет и понять, что это было оно, получается лишь постфактум. Две тесные комнатки на улице Ленина, в пыльное стекло бьется муха, а в кресле редактора Витька Пичул – долговязый, унылый тип с гнилыми зубами и пластикой Железного Дровосека. Когда-то он пел в университетском ансамбле, где над ним довольно зло подшучивали: Пичулу повезло, что микрофон разносит звук, а не запах.

Впрочем, компромат можно накопать на любого. Меня, например, однажды вырвало посреди урока, и я боюсь думать, кто именно убирал следы моего позора. А вдруг это был Гарик Померанец, мечта всех девчонок класса? Он любил меня всего две недели, а потом всяко издевался и обливал чернилами.

Несмотря на это, долгие годы рай представлялся мне так: осенний Львов, сумерки, зажигаются фонари. Мы с Гариком идем по Валовой, держась за руки, и подбираем только что вылупившиеся блестящие каштаны.

Пару месяцев назад я нашла это магическое имя в фейсбуке. Пожилой, очень грустный врач-уролог из Нью-Джерси – он не привлек бы мое внимание на сайте знакомств. «Ты была странной девочкой. Напоминала актрису, которая говорила: вы звери, господа, вы звери…. И мы друг другу нравились».

Гештальт, мать его! А нельзя было сообщить об этом полвека назад?! И жизнь моя сложилась бы иначе…

Впрочем, так глубоко копать я не планировала – возвращаюсь к Витьке Пичулу. Этот меланхолик явно не собирался покорять мир и ничего хорошего от окружающих не ждал. Он закончил вуз для неудачников под названием филфак, нырнуть в мутные воды нарождающегося бизнеса не осмелился и с отвращением делал газету для двух упитанных еврейских торгашей, возжелавших славы. Пичул не подозревал, что судьба его очень скоро изменится к лучшему, и встретил меня без энтузиазма.

Спустя всего два года Витька, которого уже называли Виктор Васильевич, стал совладельцем самого популярного издания Днепропетровска. Он восседал в роскошном кабинете, разъезжал на черном бумере с личным шофером и принимал на работу родственников и знакомых.

Так продолжалось до тех пор, пока новоявленный олигарх не уверовал в Бога и не впал со всей дури в христианство. Религия сыграла дурную шутку с бедным Витькой – теперь он требовал писать только о хорошем, а любые упоминания о человеческих пороках безжалостно вычеркивал. Но без криминала и разврата не способна прожить ни одна газета, и «Торговый дом братьев Дубинских» не стал исключением.

Но это будет потом, позже…

А пока предстояло создавать газету – дело, о котором я не имела тогда ни малейшего представления, но которое кормит меня до сих пор. Как-нибудь я соберусь с духом и расскажу вам об этом.

Алина Загорская
Фотоиллюстрации автора