«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
La mia Italia è il sole.
Моя Италия – это солнце.
Это жаркое итальянское Светило разлито даже в людях: торговце затейливыми, отчасти жутковатыми карнавальными масками с длиннющими носами; в дородной матроне, пышущей жаром, запахом оливкового масла, радужной юбкой, пылающими золотыми браслетами на пухлых запястьях и тем особым певучим романским речитативом, который нет-нет да и выдаёт в этой дивной женщине её цыганскую родню; в сухом, высоком, смуглом гондольере, что, кажется, и просолен, и просмолен, и выдержан почище любого доброго коньяка: но это солнце – грациозное, не допускающее ни одного лишнего движения в размеренной, плавной, геометрически выверенной работе длинным коричневым веслом.
И в палаццо – тоже солнце. Я точно знаю, что величественные хоромы покрыты не крышами – они торжественно и ярко сработаны солнечными зайчиками, миллионами этих зайчиков, и с какой бы стороны канала ты не взглянул вверх, тебя ослепляет нежным светом. Тем светом, при котором не хочется мгновенно зажмуриться, а который хочется созерцать. Потому что – ещё мгновение, и эта нежная позолота уступит место куполу, в котором заполыхает жаркая небесная бирюза, и ты навсегда пропустишь то неповторимое счастье, которое было даровано тебе одному.
И эти солнца я даже не вижу. Они слышатся во мне, как слышится звон струнных: от арфы до контрабаса – то переливчато, то пиццикато, то неведомой струистой волной: когда невидимый смычок творца только прикасается к натянутым жилам, а подушечки пальцев неспешно скользят по грифу. Эти солнца наполняют моё обоняние. Одна пицца чего стоит. Каюсь, сразу слямзываю маслинки. Потом вдыхаю божественный аромат запечённых грибочков и моцареллы… И, собственно, – всё. Пиццы нет. Как не было…
Кстати, фонарь на набережной Неаполя – одинокий и тусклый, хотя его длинный овальный мерцающий двойник плавно плещется в чёрной воде. На жёлтый блик откликается неведомая рыба, и несколько пузырьков, едва родившись, исчезают в небытие. И откуда-то из ночи, пахнущей лавром и лимоном, вдруг вспыхивает изнемогающее счастьем теноровое бельканто.
Величественная феллиниевская синьора в розовой от пота белой блузке, сквозь ткань которой, как две огромные маслины, просвечивают соски, продаёт помидоры в пыльном пригороде Неаполя. Некоторое время смотрит на меня, стоящего рядом, говорит неожиданно колоратурным сопрано: «Caro amico…» и протягивает громадный, похожий на сердце, томат.
А в Италии сейчас… Благодать. Теплынь… Тринадцать-пятнадцать градусов… Январь, чёрт… На Сицилии так – вообще… До – семнадцати… Может, и поныряем ещё… Водичка там – чистая-чистая… Кристальная – просто… До метров двадцати дно, как – на ладошке… Жаль только, что – ноябрь. Не смогу вам показать виноградники Пьемонта. У подножья Альп. Там выращивается виноград сорта Неббиоло. С итальянского – «туман». Ягодки покрыты белёсым, бархатистым налётом. И собирают его в сентябре, когда подножье Альп – в тумане. Знаете, когда утром… Рано-рано встаёшь… Когда лозы с налившимися гроздьями ещё – в утреннем парном молочном тумане. Идёшь в этой белой пелене. Пьёшь каждую капельку этого волшебного терпкого виноградным духом тумана. А ног своих не видишь. Только надо обязательно босиком идти. Сонная влажная жирная земля чавкает под твоими ступнями… И кажется, что нет другой земли, другой планеты, другого утра…
А, стоя осенним солнечным днём на кладбище острова Сан-Микеле перед светло-серой небольшой вертикальной плитой памятника Иосифу Бродскому, вдруг вспомнилось:
Как жаль, что тем, чем стало для меня
Твое существование, не стало
Мое существование для тебя.
В который раз на старом пустыре
Я запускаю в проволочный космос
Свой медный грош, увенчанный гербом,
В отчаянной попытке возвеличить
Момент соединения… Увы,
Тому, кто не умеет заменить
Собой весь мир, обычно остается
Крутить щербатый телефонный диск,
Как стол на спиритическом сеансе,
Покуда призрак не ответит эхом
Последним воплям зуммера в ночи…
В воздухе носились паутинки самой середины русского бабьего лета, а поодаль вдруг зазвенел высокий капризный девичий голос. Я обернулся. И увидел девушку: изящный гибкий стан – в чёрном плиссированном платье, такой же чёрный ажурный платок, из под которого выглядывали желтоватые пряди. Высокая женщина, рядом с девушкой, наклонилась над неведомой могильной плитой, выпрямилась, перекрестилась и вдруг посмотрела в мою сторону. Я отвёл взгляд. Но чувствовал, что эти две женщины – большая и маленькая – говорят обо мне.
Девочку звали Джульетта. Это я узнал позже, в номере отеля, куда эта ненасытная бестия меня затащила.
Джульетта, девочка моя… Прости меня. Прости. Ты навсегда останешься во мне. Твои дивные карие глаза. Твои жгучие поцелуи. Твоя тающая нежность. Твой озорной азарт. Но ты не пойдёшь против своей родни. А я не стану воевать с твоей матерью, отцом и прочими родственниками. Я не хочу этой войны. В этой войне не будет победителей. Эта война никому не нужна. Она лишь разрушит твою жизнь, моё дивное итальянское чудо. Но ты справишься, девочка. За эти дни я столько отдал тебе себя, что нынче ты стала во много раз сильнее. В тебе – моя страсть, моя любовь, мои силы. И ты сможешь жить дальше. Ты уже знаешь – что такое истинные чувства и никогда не поддашься искушению принять суррогат чувств. В тебе нынче – тот камертон, который безошибочно выдаст кристально чистую ноту «ля» истинной, безусловной любви. И не позволит тебе соврать самой себе. Никогда – моя маленькая, дивная Джульетта. Никогда.
Солнце, растворённое золотистым червонным заревом в восточных капиллярах утренней Венеции, налитое жгучей оранжевой влагой на крышах дворцов дожей, зажигает моё и моей спутницы лица алым светом. Я смотрю на спину высокого гондольера и окунаю кисть своей руки в эту золотисто-красную акварель. Достаю из воды руку. А как так случилось, что из свинцовой ноябрьской зыбкости Невы, на гранитной ступеньке которой мы… Да, конечно, – мы: не делимое, единое, само собой разумеющееся. Мы вдруг уронились прямо в утреннее солнце Венеции. В сердце Венеции. Не было ни Пулково, ни терминалов, ни чемоданов, ни пузатой тушки аэробуса. То есть, наверно, всё это было, но каким-то чудесным образом во всём этом мы просто не принимали никакого участия… Всё это промежуточное просто потеряло всякий смысл. Два человека, до безумия любящих друг друга, всего-навсего были бесплотными статистами в суетливом вещественном мире. А их истинное «я» превращало время в нелепую пародию часов со стрелками. А, быть может, время для нас вообще остановилось? Его-то, земного времени, у меня и так осталось с гулькин нос. А это спящее восхитительное существо каким-то неведомым чутьём поняло это и научилось столь драгоценные секунды нашей с ней жизни превращать в вечность. И в этой вечности не было ни аэропортов, ни городов, ни людей вокруг. В этой вечности были только мы. Мы – это две громадные тени на зябкой ряби венецианского канала, а за спинами этих теней оранжево-мглистое утреннее Светило бронзовыми бликами пляшет на тёмно-зелёных водах…
В доме, где нам три недели предстояло жить в Палермо, я прошёл коридор и оказался в маленькой комнатке, в которой едва помещалась кровать. Я открыл дверь комнатки и увидел кухню семейного ресторанчика: дымящиеся спагетти в кастрюлях, скворчащие на сковородах колбаски, чаны с тестом для пицц, терпкий запах маслин и белая дверь гигантского холодильника. Другая дверь вела в ванную. В комнатке из мебели было одно: высокая, металлическая, с округлыми пузатенькими ангелочками на четырёх вершинах высоких никелированных ножек кровать.
Да, я знаю, что есть такие люди, которые прекрасно умеют разбивать сердца. В самое чистое, самое прекрасное эти люди умудряются вплести такую круговерть, что, собственно, сами чувства в лабиринтах этих хитросплетений срываются со своих мест; именуясь по-прежнему, тем не менее, теряют свой истинный природный смысл, а самая что ни на есть бытовая банальность предстаёт чудовищным нагромождением изощрённой зауми… А жизнь-то – проста. Проста, как вот этот влажный, чуть простуженный взгляд сонной феодосийской девочки. Которая нынче стоит посреди Венеции и, ей-богу, ещё не понимает – что с ней происходит. И даже не думайте этой девочке что-либо объяснять: она не поймёт ещё больше. Достаточно это дивное чадо поцеловать в височек. И напоить горячим кофе. Кстати, а где тут венецианцы варят кофе? Нет, всё-таки, видно, никогда не привыкну к тому, что всё колышется. Колышется вода каналов, отражённая в низкой бирюзовой венецианской безоблачности. Колышется мостик Риальто. Такое чувство, что не вода под нами, а мы сами неспешно плывём неведомо куда. Вслед – за высоким смуглым гондольером, который исчезает под мостом, появляется, и выражение его прямой спины устало, но гордо.
Никогда не знаешь – где тебя настигнет счастье: в маленькой деревушке, примостившейся у альпийского склона, по которому – когда солнце стремительно открывают и закрывают несущиеся тучки – бегут одна за другой вверх пушистые изумрудные ёлочки; у прохладного свежего озера, в котором тихо покачивается обрезанный ноготок месяца; в сицилийской кафешке – смуглое юное создание с печальной улыбкой на припухших устах и заплаканными очами ставит перед тобой белоснежную чашечку с чёрным кофе и шёпотом говорит: «Prego…»; в жаркий осенний полдень, когда прикладываешь раскалённую щеку к прохладе камня Колизея и слышишь тупой стук меча по деревянному щиту, лязг боевых колесниц, звон трезубца о латы, свист воздуха из проколотого горла и гортанный рёв трибун.
Согласно легенде, влюбленная пара, которая поцелуется на закате под мостом Вздохов, сохранит свою любовь до глубокой старости… Но я не верю в легенды. И мне больше не надо никаких любовей. Они, эти любови, для меня закончены. Раз и навсегда. Все прочие любови для меня закончены. А если человек, который в одно мгновение стал мне родным, исчезнет, не будет и меня. Вообще. А это чудо – рядом. Эта смуглая озорная феодосийская девочка мгновенно стала мне родной. Это – выше всяких любовей. Поэтому под мостом Вздохов мы с этой девочкой никогда не проплывём. Целуясь на закате.
Я, кажется, наконец, понял, что такое любовь. Безо всяких там красот и изысков. Без пламенных речей и спазматических физиологизмов. Любовь – это когда ты вдруг становишься другим человеком. Тем человеком, который тебе бесконечно дорог. Нет, даже не дорог. Тем человеком, без которого ты просто не можешь дышать. Этот тот человек – твой воздух. Твоё дыхание. Ты чувствуешь волшебный аромат этого человека даже во сне. Даже – за тысячи километров. Ты сам становишься этим человеком. Ненадолго. Буквально – на несколько минут или секунд. Но эти минуты или секунды стоят всей жизни. Никогда не думал, что взрослый полувековой мужик может на несколько дивных мгновений становиться маленькой женщиной. Видеть её глазами дымчатую прелесть закатной Венеции. Чуять аромат моего свежего пота – а в девочке по утрам просыпались все бесёнки мира – её чуть курносым носиком. Слышать сердцем этого обворожительного существа мои задыхающиеся систолы и асистолии. Да, я на несколько мгновений становлюсь этой загорелой, егозливой, смешливой отроковницей, а она… А она иногда – с мозгами взрослого трезвого мужика. Мозгами – рассудочными, жёсткими, внятными. И меня, зарвавшуюся озорную девчушку, просто ставила на место. И это – не метафоры. Это – метаморфозы. Те метаморфозы, когда неповоротливая склизкая гусеница вдруг становится чудесной, с прозрачными цветными крыльями бабочкой и весело взмывает в бирюзовую лазурь ноябрьских венецианских небес.
А потом, дорогие мои читатели, нырнём во Флоренцию. Флоренция – это одно божественное сияние. Я даже знаю – чем там буду вас кормить. Никаких – фриттату с кальцоне. Только – площадь Синьории с «Геркулесом и Какусом». Работы Баччо Бандинелли. Фонтан из белого мрамора. И, конечно, – галерея Уффици: Микеланджело, Батичели, Рафаэль, Леонардо, Тициан… И – хватит. А то у вас будет несварение.
А сама Флоренция для меня благоухает нежнейшим светом: миллиарды солнечных корпускул пропущены сквозь разноцветные витражи храмов и, окрашенные этой лёгкой акварелью, зажигают души людей тёплым, мягким огнём – тем светочем, при котором нельзя заблудиться даже в самую тёмную ночь.
Моя Италия – это солнце.
La mia Italia è il sole…
Сергей Жуковский