Илья Абель | Женские verbatimы. Петрушевская в Московском ТЮЗе

Читайте также:
Женские verbatimы
Женские verbatimы. Спектакль «Гардения»
Женские verbatimы. Переводные экскурсы
Женские verbatimы. Спектакль «Потанцуем…»

Принято считать, что с прошедшим надо расставаться весело, для кого-то беззаботно, кому-то – даже легко и просто. Правда, парадокс тут в том, что, минуя нашу теперешнюю жизнь, прожитое когда-то все равно из нее не исчезает, оставаясь, так или иначе возвращаясь в настоящее. И потому порой бывает не до смеха, а то и наворачиваются на глаза слезы, поскольку горькое так и остается таковым, как и счастливое – самим собой, хотя со временем отношение к тому и другому может меняться, бывает – и на прямо противоположное. О том, что прошлое не уходит бесследно, своеобразно, свежо и артистично рассказывает спектакль молодого московского режиссера Саши Толстошевой, который она поставила в Московском театре юного зрителя.

В связи с ним может возникнуть вполне риторический вопрос: зачем современным молодым зрителям, пришедшим в этот театр столицы нужна история о том, как когда-то, очень и очень давно жили их родители и их друзья, ровесники, сослуживцы, современники? Откуда эта ностальгическая до грусти нотка в сценическом повествовании, зачем сейчас думать о той нищете (прежде всего финансовой, но не духовной), которая была в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века, когда была написана и эта пьеса ныне классика российской литературы Людмилы Петрушевской – «День рождения Смирновой»? Почему ее смотреть интересно не только из-за аутентичной правдивому до натурализма почти текста драматурга в режиссуре, соединяющей четкий профессионализм с внимательным проникновением в то, о чем написала в другое время Петрушевская. Таким образом, Саша Толстошева, будучи из поколения тех, кто, вероятно, через ее спектакль открывает семейные драмы тех лет, стала и достаточно искренно, честно и уверенно посредником между текстом и зрителем, что и есть задача подлинной режиссуры, посредником в общении с теми, кто воспринимает бывшее когда-то как часть общественной жизни иной эпохи, чтобы сохранить сосуществование близких людей, в том числе, и через художественное высказывание.

Ретрофиниш с открытым контекстом

Так само собою совпало, что спектакль «День рождения Смирновой» стал по стечению обстоятельств финальным в моем театральном экскурсе столичных спектаклей на женскую тему. Тех, где героини пьес российских и зарубежных драматургов собираются по тому или иному поводу, чтобы прожить за полтора-два часа театральной постановки главные моменты своей жизни. Получается ретроспекция семейных, родственных отношений членов одной семьи. Практически все они, за единичным исключением, к тому же описаны женщинами, авторами пьес. Это Ирина Васьковская с ее «Уроками сердца» и Людмила Улицкая с «Потанцуем…» в «Современнике»; Эльжбета Хованец, по книге которой возникла пьеса «Гардения», идущая в Московском театре имени Пушкина. Наряду с ними речь шла и о пьесе Лагарса « Я была в доме и ждала…» на Малой сцене театра имени Маяковского, единственного мужчины среди авторов перечисленных пьес о женщинах.

Так вот, пьеса Людмилы Петрушевской «День рождения Смирновой» даже при самом первом знакомстве с ее содержанием, совершенно явно вбирает в себя темы и лейтмотивы названных выше текстов. Но не только их самих по себе. Нет сомнений и в том, что чеховское начало дает о себе знать в современной драматургии – российской и мировой. Имеет оно непосредственное отношение и к постановке по пьесе «День рождения Смирновой» в МТЮЗе, напоминая чем-то то «Три сестры» (не только по количеству персонажей спектакля) и «Вишневый сад», что Саша Толстошева обыгрывает элегантно и четко, но без нажима, о чем будет сказано далее.

Спектакль, практически открывший новый театральный сезон (премьера 8 сентября 2017 года), идет на Сцене Игр во флигеле, новой площадки МТЮЗа, где, возможно, получит продолжение прерванное ранее экспериментальное творчество молодых режиссеров, которое началось в таком же небольшом пространстве Белой комнаты несколько лет назад. Благодаря усилиям удивительного режиссера Камы Гинкаса и бессменного худрука театра – Генриетты Яновской, творческой семейной пары, чьи последовательные и самодостаточные усилия определяют репертуар этого театра, уровень идущих здесь спектакль, достаточно высокий и в своем роде изысканный в профессиональном плане, в чем-то метафорический и по-своему театральный.

Три героини по очереди выходят здесь на сцену. (Это небольшая также белая комната с окном, из декораций – стол и стулья, шкаф, где в качестве музыкального оформления хит Джо Дассена «Желтая река», перепетый им достаточно давно, тихая, под сурдинку музыка, то ли с туристических посиделок, то ли из дружеского застолья, да скрежет трамвайных колес, что отделяет одну сцену от другой, намекая и на то, что, к тому же, дом с этой небольшой квартирой находится, скорее на окраине города. Принципиально – Москвы, судя по репликам в диалогах и монологах).

Сначала появляется из-за двери, откуда только что вошли в зал зрителя спектакля сама, так сказать, именинница – Эля Смирнова (Екатерина Александрушкина), потом – Полина Шестакова (Полина Одинцова), а затем и Рита Дружинина (Екатерина Кирчак). И только уже в самом конце спектакля среди женщин за столом оказывается единственный мужчина Валентин (в тот вечер его играл Илья Шляга), чтобы после возлияний и закуски, немного по-воровски, захватив принесенную им же бутылку «Чинзано» (так, по названию алкоголя называлась одна из ранних пьес Петрушевской), покинуть оставленное дамами, курящими за окном, застолье.

Естественно, разговор начинает сама Смирнова, как хозяйка дома, как знакомая с мужем Полины, любовником Риты и подруга последней.

Затем как бы поддакивая – подпевая ей, входит в разговор и Полина. И уже ближе к середине спектакля или чуть позже, за скудным столом с минимумом закусок и все с той же бутылкой «Чинзано» оказывается и Рита. Женщины практически все знают друг о друге: или из давних отношений между собой, или по рассказам того, о ком говорят прямо или косвенно – весь вечер.

Разговор постепенно набирает обороты – с грустными воспоминаниями, описанием нужды и обид, желанием выглядеть лучше, чем это есть на самом деле.

В результате выясняется постепенно, как у Толстого в «Анне Карениной», что все три женщины несчастливы, но каждая – исключительно по-своему и на свой лад.

Смирнова дружила когда-то с тем самым Костей, который буквально в тот вечер стал притчей во языцех. Но, по ее словам, не готова была к семейной жизни (возможно, именно с Костей, а ни с кем другим не хотела из-за него). Шестакова – жена Кости, мать его двух дочерей, что отнюдь не дает ей никакого преимущества перед двумя другими товарками в разговоре (Не случайно ведь, Смирнова при всяком случае поддевает Полину – то у нее не настоящие украшения, а чешская бижутерия, то она замужем за алкоголиком). Дружинина – одиннадцатая по счету любовница Кости, мать его тяжело больной дочери, женщина одинокая, для которой провести вечер не дома – настоящая проблема, в том числе – финансовая. (Чего стоят ее постоянные упоминания о десятках копеек, что она платит за час няне, сидящей с ее дочерью. О деньгах так или иначе говорят все героини спектакля «День рождения Смирновой», поскольку живут мало сказать скромно – буквально, впроголодь. Один эпизод, описанный Полиной, когда она двое суток не ела ничего, поскольку муж пригласил друга и они вдвоем съели все, что было в холодильнике тогда дома, более, чем характерен для того, чтобы понять, как выживают эти несчастные, но в чем-то состоявшиеся женщины. Заметим, что режиссер не делает на расчетах, разговоре о тратах акцент, не переводит женские посиделки в публицистику, чтобы связать их прямолинейно и напористо с нашими днями. Спектакль Саши Толстошевой о другом – о том, что перед нами не смех сквозь слезы, а слезы сквозь смех. Или то и другое вместе, почти неразделимое, привычное, ставшее обиходным и единственно приемлемым как возможность остаться самим собой даже в немыслимо некомфортных обстоятельствах.)

Это только поначалу Смирнова демонстрирует себя не только как хозяйку дома, но и как хозяйку положения. Она то прокурор, то судья, то обличитель, то публицист, то свидетель событий и обстоятельств.

Шестакова явно в ее присутствии чувствует себя не очень уверенно. Она и по жизни, как сыграна в этой постановке, человек закомплексованный, хотя и доброжелательный, лишенный зависти и обиды. (Один ее странноватый танец под Дассена как бы оправдывает реплику Смирновой на ее счет о том, что треть поздних по рождению детей не слишком нормальные.)

И совсем не то – Рита Дружинина. У нее есть характер, она справляется со своими трудностями не стоически и подвижнически, а спокойно, как должно, будучи скупой на эмоции, сдержанной в общении и мужественной, как может быть таковой женщина, одна воспитывающая больного ребенка при маленькой зарплате экскурсовода на Новодевичьем кладбище (само место работы могло бы ее сделать слабой и пессимистичной, чего не произошло. Достаточно сравнить танец Риты с танцем Полины. У жестковатых, графичных до языка жестов движениях Дружининой – страсть, умение любить, понимание, что такое женщина. И ее узкая обтягивающая бедра юбка – не свободное платье Шестаковой и не черные брюки и удлиненная вязаная кофта Смирновой в начале действия – говорит о ней больше, чем даже ее слова и теперь смешно выглядящая прическа. Да и платье, в котором подвыпившая Смирнова появляется потом и забирается на стол, больше подошло бы Дружининой, поскольку она, как немногие в СССР женщины, понимает, что такое быть женщиной. Не только супругой, матерью, кем-то еще на ступенях родства, а женщиной.)

Постепенно героини пьесы, выпивая тост за тостом практически по-мужски, пьянеют (и тут тоже каждая в своем роде.) Но не только алкоголь уравнивает их. Выясняется не то даже, что им есть о чем поговорить, и не то только, что в их жизни присутствует один и тот же мужчина (каким он может быть, показывает Илья Шляга, играющий самодовольного жуира на советский лад, любящего выпить и поесть, да и провести хорошо время в женской компании), а то, что между ними есть нечто большее, чем общие темы для разговоров, упреки, претензии. Высказавшись, пусть и в некотором подпитии, три обычные дамы чувствуют, что их объединяет не только одна и та же проблема – удержать любимого мужчину, а и желание жить нормально. Да, так, как другие, но все же не машинально, а с чувством, прежде всего, не опускаясь совсем уж до быта, насколько это возможно, а сохраняя нечто самоценное. (Ни в коей мере при этом ни Петрушевская, ни Толстошева не идеализируют персонажей данной пьесы, пусть они и представляют собой то, что называли не интеллигенцией, в общем-то, а современными культурными людьми, знавшими и про Таганку, и про «Доктора Живаго», и про Бродского и многое другое в том же контексте. В том-то все и дело, что Эля, Полина и Рита – женщины обычные, дамы зрелого возраста, чьи проблемы, несчастья и житейские неурядицы узнаваемы, как то, что переживали жившие тогда в СССР. И Петрушевская жестко и нелицеприятно выставляет своих героинь в «Дне рождения Смирновой», чтобы не было манерного любования ими, чтобы, не приведи бог, не было к ним впечатлительной жалостливости как раз потому, что они сами сделали собственный выбор. И потому живут в тех границах, которые установили или приняли за норму сами за себя, тогда и при известных социальных и политических обстоятельствах.)

Как в хрестоматийных чеховских пьесах, правда, и не только в них, трагическое тут совершенно осознанно рифмуется режиссером с комическим. Не развенчиванием через смешное героинь Петрушевской, а выход через смех из тупика, куда загнали себя по своей воле Эля, Полина и Рита. О танце Полины уже шла речь, Рита, как Шарлотта в «Вишневом саде» показывает фокусы, пародируя своим серьезным видом мастеров тогдашней, полувековой дистанции, эстрады, а Эля в своем шикарном платье, стоя на столе среди стаканов и фужеров – чем не Мэрилин Монро в своем свободном белом платье. Конечно, Смирнова контролирует себя, она не будет сексуально выпевать припев известной песенки Монро, тем более что голос ее для этого не подходит – хрипловатый, как бы прокуренный и спитой, но с уверенными и покровительственными интонациями. Тем не мене, что-то пародийное есть и в том, как резко изменился ее наряд, а затем, поменялось и ее поведение. Именинница стала женственной, насколько смогла и как умела, что стало прологом к приходу мужчины, который был ей знаком, но не стал не то, что мужем, а и партнером на ночь из-за прямолинейности намерений и банального поведения вне зависимости от того, кто рядом. (Он, например, судя по всему, не привык пить в одиночку, поэтому ставит прямо на стол гипсовый бюст Вольтера, как товарища по компании, что тоже есть все же юмор, а не ирония постановщицы, которая к прошлому относится спокойно, но без иронии, скорее, сочувственно, чем холодно.)

В принципе, спектакль по пьесе, которую Саша Толстошева принесла в театр, с намерением поставить ее здесь и сейчас, уравновешенный и оптимистичный, как это ни покажется странным на первый взгляд в разговоре о нем. Он о реальной жизни, без укрупнения чего-то одного – положительного или отрицательного в ней, о том, что в любых ситуациях есть смысл и урок, есть подтекст, который режиссер чутко и тонко представила зрителям, сделав спектакль в любом определении – современным и актуальным, знакомство с которым провоцирует тем не менее – катарсис и переживание, что для нынешнего театра большая редкость. А здесь убрано все лишнее, но нет игры в философию, в экзистенциальные поиски себя в бытии. А есть жизнь – такая, какой она увиделась Людмиле Петрушевской, какой она прожита была многими, и какой сохранилась не только как напоминание и урок истории в каком-то аспекте, а просто и однозначно – как будничное прохождение ежедневных испытаний и рефлексии по их поводу.

Что в «Дне рождения Смирновой» ожило до редкой достоверности, сохранив ауру театрального действа, лаконичного, щепетильного и узнаваемо приемлемого для восприятия.

Илья Абель
Фото Елены Лапиной, представлены МТЮЗом