Татьяна Таран | Игры с виртуальными гробами

Прочитала, как одна подруга уложила другую в виртуальный гроб. Из добрых побуждений, чтобы у той прошла депрессия. Настоящая там была депрессия или мнимая, из разряда «Ой, девочки, всё так плохо, у меня депрессняк жуткий», не знаю. Но метод, который был применён, прямо скажем, зверский. И вот что хочу сказать. Есть ситуации, при которых жизнь не нуждается в таких искусственных стимуляторах. А депрессия, если она настоящая, должна лечиться у врача.

Мне захотелось тут же ответить на этот пост. Вот написала: «Трепанобиопсия».

– Не бойтесь, это обычная процедура. Мы вам сделаем местное обезболивание, потом небольшие проколы внизу спины, вы практически ничего не почувствуете.

Манипуляцию мне назначили для исследования раковых клеток. Врачам нужно было знать: лимфоциты-мутанты гуляют только по кровеносной системе или зарождаются в кроветворном органе – костном мозге и выходят оттуда уже «поломанными»?

Это была не первая диагностическая процедура на выявление стадий рака и его типа. Можно сказать, привыкла. Бесконечные УЗИ, компьютерные томограммы, осмотр пятнадцатью врачами, лечение антибиотиками от разных предполагаемых заболеваний, с основным упором на гайморит: «Лимфоузлы у вас от него и воспалились, вылечим гайморит, через месяц уйдут и шишки на шее».

Через два месяца шишки на шее были уже размером с кусок мыла. Биопсия под контролем УЗИ в нашем онкодиспансере и коротенькая справка: «обнаружены клетки, похожие на опухолевые».

А после этого понадобилось уточнение, которое могла дать процедура под названием «трепанобиопсия». Какая мне разница? «Био» было почти не больно, немного неприятно всего лишь. Наверное, и «трепано» – так же.

Когда мне сделали обезболивание, первый шурф я перенесла нормально. Бурили подвздошные кости. Второй шурф терпела, но мне казалось, что этот перфоратор пронзает не кости, а всю меня, прям поперёк тела, от спины, через живот и вонзается в кушетку. На третий прокол дрель победила меня. Я кричала: «Дайте мне еще обезболивание, я не могу больше это терпеть!»

Медсестра сказала:

– Потерпи, миленькая, это же тебе надо. Нужно пройти всю диагностику для назначения правильного лечения. Если сейчас не сделать все шесть проколов, в другой день придётся повторить всё заново, костный мозг нужен свежий, из шести точек.

Четвёртый шурф терпеть было уже невыносимо, мне казалось, что я ору на всю процедурную, но, как потом сказала медсестра, меня уже почти не было слышно… Сквозь уплывающее сознание я слышала обрывки фраз:

– Нельзя больше обезболивать… сердце не выдержит… надо быстрее…

Дальше я помню, что у меня упали вниз руки с кушетки. То есть я была спиной кверху, руки лежали вдоль туловища, а потом они почему-то повалились на пол, как тряпки, будто в них вообще не было костей. Помню еще, как медсестра присела перед правой рукой и стала надевать на нее тонометр для измерения давления.

Передо мной стоял ящик с бутылочками препаратов, на них были какие-то жёлтые наклейки. Пока я могла – смотрела на них. А потом, на пятом шурфе, все эти бутылочки вдруг слились и стали одной уходящей вдаль трубой. В которую меня и засосало со свистом, потому что я помню, как заложило в этот момент уши, как будто накачали через них всю голову воздухом, и она вот-вот разорвётся. И, в общем, в этом тоннеле ничего хорошего я не увидела, только летящую навстречу жёлтую концентрированную точку на дне этого странного сосуда…

Шестой шурф я не помню. Его сделали, конечно. Потому что от этого сильно зависел исход лечения неходжкинской лимфомы агрессивного типа. Так я это поняла, хотя не медик.

Потом я четыре часа лежала на спине без права шелохнуться. Нельзя было пошевелить даже пальцем, чтобы не спровоцировать кровотечение. Четыре часа слёзы текли из глаз просто так, просто от боли. Без всхлипов, без слов, просто ручей стекал на подушку, беззвучно. Я слышала, что люди могут плакать без звука, теперь я тоже одна из них.

Шурфы заживали долго, недели две. Под повязками я не могла увидеть, что там? А когда их убрали, на пояснице было по три красных точки справа и слева, расположенных как по углам равностороннего треугольника. Так еще шары на бильярдном поле в самом начале выставляют, только у меня их меньше было в треугольнике.

Потом ещё было много исследований, например, позитронно-эмиссионная томография с введением в вену радиофармпрепаратов, с которыми нужно было 45 минут лежать в закрытой горячей комнате за толстыми бетонными стенами. Там я про себя пела песню «То берёзка, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый, где найдёшь ещё такой?». Когда слова кончались, я начинала медленно отсчитывать секунды и складывать их в минуты, потом снова песня, потом еще десять минут по 60 секунд в каждой, потом ещё… После ПЭТа клаустрофобия тоже теперь не пустой звук для меня.

Потом было еще шесть курсов химиотерапии, когда ты опять лежишь, а тебе в течение шести часов капают поочередно пять препаратов, и ты не знаешь, какой из них вызовет аллергию или шок, или остановку сердца. Но ты лежишь и терпишь, и бьёшься за жизнь. Потому что у тебя семья, потому что у тебя – ты, потому что инстинкт самосохранения сильнее всех на земле.

Депрессия? Лечить в виртуальном гробу? Не знаю… У меня тоже была депрессия. Уже после того, как я закончила лечение. Через год после того, как доктора мне сказали: «У вас всё чисто. Метастазов больше нет. Идите, и живите обычной жизнью».

Я пошла, но жить обычной жизнью – не смогла! Я только что перенесла полугодовой ужас. Я не знала, чем всё кончится. Впереди маячили слова «пятилетняя выживаемость, устойчивая ремиссия», но они были так далеко! Ближе были слова «возможность рецидива». Да, и лысина, тоже. Парик на целый год. Мне оформили инвалидность, потому что болело всё.

Я закрывала шторы и двери комнаты и, лежа в кровати, на планшете писала рассказы. По пути вылечивая то, что пострадало в ходе лечения от рака. Так прошел год.

А потом наступила посттравматическая депрессия. Я так же лежала в комнате. Только не могла больше писать, читать, общаться, смотреть телевизор, видеться с кем-либо. Просто лежала неделями и смотрела в одну точку. Мне не хотелось ничего. Когда вам не хочется ничего – в прямом смысле – ни есть, ни пить, ни гулять, ни читать, ни писать на протяжении нескольких месяцев – у вас депрессия.

Если вы в этом состоянии способны дать адекватную оценку происходящему и пойти к психотерапевту – это хорошо. Я не могла. Мне просто ничего не хотелось делать, куда-то идти, кого-то искать, зачем? Лучше лежать в темной комнате и смотреть на стену. Неделями и месяцами. Это – депрессия.

Мои родные с этим смириться не могли. Нашли доктора, прекрасную Наталью Александровну, клинического психолога, её все знают в медицинском университете. Как она меня вытаскивала из этой «шубы с головы до ног» – известно только нам с ней. Это длилось очень долго. Сначала я не могла прожить без её сеансов неделю, бежала к ней, как за спасением. Потом встречи становились все реже. Она прочитала мои рассказы, которые были тогда еще только в компьютере. Потом она сказала: «Вы уже год ничего не пишете. Это неправильно. Идите и пишите!»

– Так у меня всего два читателя – вы и муж.

На что она ответила: «Есть два, будет и двадцать».

Потом я пригласила её на презентацию своей первой книги, она пришла, мы обнялись. Это была наша общая победа. Моя — над поломанными лимфоцитами, а её – над моей депрессией. Прошло уже четыре года. Инвалидность сняли и сказали: «Радуйтесь, не всем удаётся это преодолеть». Я радуюсь, я каждое утро смотрю на бухту Золотой Рог – ура, вот новый день встаёт зарёю алой!

Но что-то сейчас расплакалась…

При слове «трепанобиопсия» мне всегда хочется плакать. Не играйте в эти игры с виртуальными гробами. Есть вещи пожёстче.

Татьяна Таран