Игорь Хентов | Проза

Не всё потеряно

Липкин опаздывал. Лёшка уже включил аппаратуру, настроил, но играть не начинал. Вагана не было и можно было минут десять пофилонить, хотя то, что новый администратор Елена Николаевна сдаст с потрохами, даже не обсуждалось.

— Опять пробка?

— Ехидно спросил Лёшка.

Липкин не ответил. Ему, в который раз, было неловко.

Шли, в основном, на него. Поэтому, эти вечные опоздания прощал и Лёшка, и Марик, который пел прежде.

Липкин, настраивая видавшую виды скрипку, на которой играл ещё его дед, посмотрел в зал. За сдвинутыми столиками в конце зала сидела компания. По цветам, стоявшим в вазе в центре стола, было ясно, что у кого-то день рождения. Из-за ближнего стола уже слал воздушные поцелуи симпатичный коллектив салона красоты, куда раз в месяц Липкин ходил наводить марафет. Ходил только к Ирке.

Во-первых, она отлично стригла, а во-вторых…

«Во-вторых» рано или поздно должно было случиться. И Липкин, и Ирка прекрасно понимали это, но оттягивали момент. Так бывает. И, конечно же, как всегда, за предпоследним столом, у окна, расположился Иваныч, о котором было известно…

Впрочем, то, что было известно об Иваныче, никто не говорил вслух. Наколки на руках, Мерседес, с шофёром, охранником по-совместительству, — всё это многое объясняло. Тому, кто понимает, конечно.

Иваныч всегда приезжал один. Ему немедленно подавали запотевшую бутылку «Абсолюта», которую, на радость обслуживающему персоналу, он никогда не допивал, и три тарелочки: с красной икрой, душистым Бородинским хлебом и сливочным маслом. Всё это великолепие, естественно, сопровождала пара «Нарзана». Обычно Иваныч ужинал не более двух часов, затем подходил к Липкину, незаметно вкладывал в боковой карман его жилетки стодолларовую купюру и выходил из кафе.

Липкин заиграл «Опавшие листья», с длинным проигрышем, чтобы можно было успеть поздороваться с залом. Потом Лёшка спел «Добрый вечер, господа».

Затем «Одиноким пастухом» продолжил Липкин. В начале надо именно так. Никаких быстрых танцев.

Их пусть заказывают. Когда созреют.

Созрели к середине второго отделения.

Конечно, начали со «Дня рождения». Потом ещё, ещё.

Заказали «Старого портного». Лёшка пел с удовольствием: у него был красивый баритон, с хрипотцой, под Шуфутинского, а Липкин обыгрывал у столов.

А потом открылась дверь, и вошли они: четверо с бритыми черепами, в шнурованных высоких ботинках и чёрных пиджаках, на которых не хватало только, пожалуй, свастик.

Они сели за свободный столик и нарочито отстранёнными холодными глазами стали смотреть на веселящихся танцующих людей. Официант подошёл к их столу и, приняв заказ, удалился на кухню.

Минут через 20 он принес шашлык, водку, салат.

Нормально. Всё как у всех.

Предчувствие беды возникло у Липкина сразу, в тот самый момент, когда они появились в дверях.

В родном южном городе о скинхедах слышали, но видеть не приходилось. Разве что пресса постоянно муссировала слухи о наци, об их факельцугах, каких-то тренировочных лагерях. Но всё это было как бы на иной планете, а может быть, об этом просто не хотелось думать.

Ресторан гулял уже по полной программе. Лёшка пел, Ирка смотрела на Липкина влюблёнными глазами, а Липкин со скрипкой ходил между столиков и, как умел, делал вещи. Приняв очередной заказ, он подошёл к эстраде и передал Лёшке деньги, но объяснить, что нужно исполнить и для кого не успел.

Один из бритых, видимо, главный, встал, подошёл к эстраде и начал говорить.

Слова он произносил утрированно чётко. Видимо так, как говаривал какой-нибудь штурмбанфюрер из документального фильма перед пленными красноармейцами или в Варшавском гетто.

— Вы можете работать, но пока мы здесь отдыхаем, чтоб я не слышал песен этих Розенбаумов и Высоцких с Шуфутинскими. Ясно?

Говоря это, он смотрел в глаза именно Липкину.

Ресторан притих. Смолк даже гомон за столом с цветами, где сидели несколько мужчин.

Лёшка зарядил что-то из Круга.

Кровь прилила Липкину к голове. Он не был бойцом, хотя два раза дрался из-за девчонок. Но это было давно.

Многие его друзья в прошлом занимались боксом, борьбой или карате: теми видами спорта, которыми обязан заниматься каждый уважающий себя пацан.

Липкин завидовал им, но его, согласно семейной традиции отдали в музыкалку, чтоб он стал…

Это другая история.

И понял Липкин, душой понял, понял каждой клеточкой своего тела, что если будет так, как пожелал бритый, по-фашистски, то жизни той, которая была прежде, уже не будет.

Липкин поднял скрипку и начал играть «Хава Нагила».

Лёшка умолк. Остальные трое подошли к главному, и теперь уже восемь глаз требовательно и нагло смотрели на Липкина.

— Липа! Ну зачем тебе это? Чего ты быкуешь? – Шептал за спиной Лёшка.

А Липкин играл, хотя немного подрагивали руки.

Но они-то, бритые, этого не могли знать. Значит, всё было правильно.

На последних тактах «Хава Нагилы» к бритым подошёл Иваныч и что-то тихо сказал, едва шевеля узкими губами.

Трое бритых, как по команде, повернулись, и вышли из заведения. Главный оплатил счёт и убрался вслед за дружками. Цепкий взгляд водителя Мерседеса сопровождал бритых до тех пор, пока они не повернули за угол.

— Не всё потеряно, — подумал Липкин.

Потом Иваныч пригласил его за свой столик. Липкин спрятал скрипку в фигурный чёрный футляр и присоединился к Иванычу, хотя прежде никогда не подсаживался к гостям: в кафе это не приветствовалось.

Через час Иваныч уехал, а Липкин напился, как никогда в жизни. Ирка отвезла его домой. Лёшка на следующий день не вышел на работу.

Тётя Вера

Верочка влюбилась, когда ей было 16 лет. В таких случаях обычно пишут: влюбилась в первый раз. О Верочке так не напишешь. Она просто влюбилась. НАВСЕГДА.

Её избранник Витольд работал (ни за что не угадаете) в цирке ассистентом дрессировщика. А Верочка пришла на цирковое представление: единственное развлечение, которое она могла себе позволить. Отец выпивал. Не так, конечно, как брат матери Егор, но, тем не менее, от его и так небольшой зарплаты монтёра оставались крохи. Выручали шабашки. Но что шабашки? Сегодня есть, а завтра нет.

Мать была медсестрой, и те редкие свободные часы, которые у неё были, посвящала трёхлетнему Тимке. В общем, жили, как и большинство соседей, в двушке трамвайчиком, в облупленной пятиэтажке, на окраине небольшого провинциального среднерусского городка.

Верочка с детства любила зверей: бесхвостых драных котов, шелудивых голодных собачонок. Она даже любила мышей, которые частенько захаживали на кухню, и, не найдя ничего съедобного, уходили в поисках лучшей доли.

Поэтому, цирк-шапито, который раз в два года заезжал в городок, для Верочки был чем-то вроде Диснейленда (хотя, возможно, что об этой сказочной стране Верочка и не слышала).

Витольда, если честно, звали Витька. Но где Вы встречали циркового Витю? А Витольда – в самый раз. Отвечаю.

Витольду было что-то около двадцати. В армии он не служил. По здоровью, конечно. Администратор забухал с одним из военкомата, и Витольду быстренько белый билет сварганили: с почками чего-то нашли.

А вообще Витольд был черноволосый синеглазый парень, с наколками на груди: раньше блатовал по-малолетке, но дальше, слава Богу, не пошло. Да и здоровый был. А в цирке иначе нельзя. А ну-ка: зверей корми, за ними убери, в магазин сходи. И так с утра до ночи.

Верочка увидела Витольда, когда в номере с медведем и козой он страховал Петера Гржимали, известного в цирковом мире как Петя Шамота, потому что утром, при прибытии поезда в Волгодонск, Пётр прочитал с бодуна гордое название «Атоммаш» наоборот. Настоящую же фамилию знаменитого дрессировщика знали только в отделе кадров «Цирка на сцене» — организации, расположенной на набережной южной столицы России – весёлого города Ростова-на-Дону.

Витольд был хорош. Длинные чёрные кудри. Могучие бицепсы. И главное, что во время работы Витольд успевал обсмотреть всех представителей прекрасного пола от 18 до…Это «до» чётко не регулировалось, как впрочем и от восемнадцати. …Гастроли, однако. Не до жиру.

В этот день на представлении людей было немного.

Июль. Жара. Да и на тех, кто присутствовал, глаз Витольда не останавливался: старушенции, детвора…

Всё же, к концу номера, Витольд высмотрел девушку. С первого взгляда так себе, середнячок, но если присмотреться внимательно, то какие вопросы. Да и на безрыбье…

Во время прощального парада всех артистов Витольд уже прямо смотрел в Верочкины глаза и растопырил пальцы двух рук. Это значило, что через десять минут он ждёт её у выхода из шапито.

Домой Верочка не пришла. Выпивший отец этого не заметил. У матери была ночная смена.

Цирк стоял ещё три дня. Утром Верочка устроилась туда уборщицей. Дело-то не в деньгах.

Родители восприняли новость без эмоций. Они, эмоции, для богатых, кто хоть раз в Сочи был, для…

Сами знаете.

Да и лучше так было. Тимке ещё вон сколько надо.

И началась у Верочки новая, весёлая, цирковая жизнь.

Пусть и уборщицей. Но Витольд ведь рядом. Обнимет, и нет этих неподъёмных вёдер, этой грязи с утра до вечера.

Так было с полгода – самого счастливого времени в жизни Верочки. А потом заболел дрессировщик Шамота: цирроз. Номер взял Витольд. К тому времени его медведь слушался. А как не слушаться бурому? Против лома приёма и люди не придумали. Верочка поначалу плакала, когда была на репетициях: больно мишку жалко было. Потом Витольд запретил смотреть.

Явилась, не запылилась ассистентка Маринка, которую после циркового училища в их цирк направили на стажировку. Красивая: рост, фигура. Как на арену выйдет – все мужики в зале хлопать начинали.

Витольд женился на Маринке через месяц после того, как она нарисовалась.

Верочка осталась одна. Правда, когда Маринка забеременела, Витольд украдкой к Верочке захаживать начал. Вот и опять счастья кусочек привалило.

Лет через 10 Витольд с Маринкой известными стали. Фамилию звучную, цирковую придумали: Маджини. Звучит. Правда, в городке каком-то скрипач один дочку привёл. После представления за кулисы пришёл и спросил, не потомки ли они великого скрипичного мастера Маджини. Посмеялись. Что со скрипача взять?

Скрипки одни в голове.

А Верочка уборщицей так и служила. Привыкла. Постарела только очень: работа тяжёлая. А с другой стороны, кому надо, чтоб выглядеть хорошо? — Когда года через два Маринка влетела опять и в декрет ушла, Витольд и поползновений не делал. По-пьяни даже. Говорили, что к Ольге – воздушной гимнасточке ходил. Понять можно.

Верочку уже называли Верпална или по-простому тётя Вера. Особенно молодые. Да иначе и неудобно. Сколько лет – не понять: то ли сорок, то ли пятьдесят с хвостиком. Похудела Верочка: кожа да кости. Глаза одни из под чёлки седой смотрят. Добрые очень. А безотказная! Ковёрный новый пришёл. Куда там! Элита.

— Поди, тёть Вера, принеси то, подай сё. И она идёт. И спасибо не просит. Колян, что ножи метает, раз вступился.

— Слышь, говорит. Оставь тёть Веру в покое. Сам сходи.

А то я тебе быстро зубы пересчитаю.

Отстал клоун. А как не отстанешь, когда Колян в спецназе служил, а в цирк пришёл после госпиталя: вторая чеченская только кончилась.

Умерла тетя Вера внезапно. Сердце, наверное. В Белоруссии это было. Под Гомелем, кажется. Во время переезда. На маршруте. Каждый вагон цирковой, где артисты и обслуга живут, к тягачу принайтован. Люди в кабине сидят. Так положено. Все вроде спали.

— Тёть Вера, зажигалку дай, курить буду,

— Вовка-шофёр сказал. А она молчит. Он за руку.

Холодная уже.

Остановились машины. Все собрались. Маринка заплакала. За скорой Витольд поехал в село ближайшее. Он к тому времени двухлетку «Альмеру» заимел.

Хоронили на следующий день. За селом, на кладбище. Могилку сами выкопали. Администратор речь сказал. Оградку Витольд лично поставил. На табличке художник написал В. П. Любимцева. И даты, естественно: в отдел кадров звонили, чтоб прояснить.

Прояснили. Тёте Вере через неделю сорок пять стукнуло бы.

Поминали потом. Саня – эквилибрист видел, как Витольд плакал у клетки с медведем. Многие ему не поверили: известно – эквилибрист.

Альтисты

Конкурс в том году на струнное отделение был огромный: четыре человека на место. Из каждой аудитории третьего этажа консерватории раздавались звуки скрипок и виолончелей. Миша же и Марина играли на альтах. В альтисты из скрипачей их перевели ещё в музучилищах: Мишу в связи с богатырским ростом, а Марину – с недостаточной скрипичной беглостью. В южный развесёлый город Миша приехал с Урала, где отец дослуживал майором артиллерии. У Марины, жившей с матерью-медсестрой неподалёку от консерватории, отца не было. Мише, как ни странно, она понравилась с первого взгляда: тонкая, белокурая, со светлыми серыми глазами (раньше он обращал внимание исключительно на кареглазых румяных пышечек). Видимо, всё дело было во взгляде: таком беззащитном, что Мише сразу захотелось взять её за руку и спасти всё равно от чего. Играла она так себе: на четвёрочку. Миша, как инструменталист, был покрепче, зато, в отличие от Марины, мало разбирался в сольфеджио, гармонии, истории и русском языке: предметам, которые сдавать перед специальностью было необходимо. Тем не менее, по мере отсева конкурентов, и Марина, и Миша добрались до финишной прямой: на альт брали пять человек (естественно, об этом узнали из кулуаров), а претендентов было шесть.

А любовь они закрутили буквально на второй день. Помимо бешеной юношеской страсти, этому способствовали ночные дежурства Валентины Петровны – матери Марины, делавшей вид, что не догадывается о происходящем. Миша у Марины был первым, что, конечно же, было даже по тогдашним временам архаикой, но придавало их отношениям особое чувство. И был ещё один нюанс, поразительный и сыгравший важную роль в грядущих событиях. На одинаковую букву начинались не только их имена, но и фамилии: Мишина была Якоби (что, безусловно, сыграло роль в неудавшейся военной карьере отца, чьи сокурсники по военному училищу уже давно были полковниками и генералами), а Марины – Яковенко. Поэтому и играли они друг за другом в самом конце списка конкурсантов.

Программа Сашки из Белгорода подходила и концу, и было ясно, что он проходит, так же, как и трое ребят до него. Миша готовился к выходу. Сашка доиграл, и члены комиссии одобрительно закивали головами, о чём тут же поведала пианистка Юлька, переворачивающая ноты аккомпаниатору. План в Мишиной голове созрел моментально: он вышел на эстраду и стал откровенно лажать. Лицо доцента, решившего ещё на прослушивании взять его в свой класс, перекосила презрительная гримаса. Мишу остановили в середине крупной формы и пригласили Марину, которая ровненько, как могла, исполнила и Баха, и концерт, и пару пьес, и, естественно, была включена в список поступивших.

Когда Мишу забрали в армию, они ещё переписывались, а потом… потом у всех бывает по- разному. Марина выскочила за Сашку, и уехала с ним куда-то (то ли в Курск, то ли в Орёл), а Миша, отслужив, поступил в мединститут, а когда закончил с отличием и его, и ординатуру, пару лет поработав в глубинке, подал с отставником-отцом документы на репатриацию в Израиль (матери уже не было).

…Доктор Менахем Якоби, пятидесятилетний преуспевающий онколог, приехал давать консультации в российский провинциальный городок не по своей воле. Отношения России и Израиля были налажены, и врачи частенько ездили в служебные командировки. Что-что, а встречать гостей в России умели. Со времён короткой практики в Брянской области, Миша Якоби не принимал на грудь такое количество горячительного, но, собрав волю в кулак, вошёл в женскую палату онкологической клиники с улыбкой и, поздоровавшись с до и послеоперационными больными, начал осмотр.

На второй от окна кровати лежала женщина, лица которой он не видел, так как она спала, с головой укрывшись простынёй. Миша решил осмотреть её последней, но женщина проснулась и открыла лицо.

За последние тридцать лет Миша видел всякое и на войне, и в непростой мирной жизни, но, увидев вновь, молящие о помощи, глаза Марины, он остолбенел. Перед ним лежала измождённая, измученная болезнью женщина, но для него это не имело никакого значения. Он поцеловал её в губы, а потом в лоб, к безграничному удивлению медсестёр и коллег. Впрочем, это значения не имело тоже. Миша посмотрел историю болезни: Марина была не операбельна и, в лучшем случае, ей оставалось жить полгода.

А потом они говорили. Каждый рассказывал о себе, о тех тридцати годах, которые они прожили друг без друга. Марина о том, что, родив Катьку для себя, почти в 40, осталась одна, так как Сашка запил, не вписавшись в перестроечную безумную жизнь, и они давно разошлись. Миша о бесконечных войнах, кассамах, смертниках, взрывавших автобусы с детьми и стариками. О своей блестящей карьере, красавице Соне и чудесных детях ему говорить было почему-то неловко.

Через неделю, решив вопрос со своим руководством и полностью профинансировав лечение, доктор Якоби спецрейсом вылетел с Мариной в Израиль. Далее Миша, практически, не жил дома, а потом, через четыре месяца, Марина ушла. Умница Соня вопросов не задавала. Почти год Миша Якоби потратил на то, чтобы удочерить Катьку, живущую у каких-то дальних родственников, и ему, (спасибо Г-споду) это удалось.

Катька выросла, и пошла по Мишиному пути: стала доктором. А когда Мишин сын Йоська разошёлся со своей Жанной (чего не бывает?) вышла за него замуж (призналась потом, что влюбилась без памяти, лишь увидела). То, что доктор Менахем обожает своих внуков и внучек знают все. Не знают только, что среди них у него есть любимица: тонкая, белокурая Ноэми, со светлыми серыми глазами и, молящим о помощи, взглядом.

Игорь Хентов