Олег Рябов | Губы русалки

Эту тайну я ношу в себе уже пятьдесят лет. И не делился я ей не потому, что в ней есть что-то постыдное или порочное, запретное или заповедное, – нет, просто рассказывать её не интересно было: и не поверят, и засмеют, или просто не придадут того значения, которое она имеет для меня или имела.

Давным-давно, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, отдыхали мы летом с родителями на какой-то турбазе, где-то на Оке, то ли на Кусторке, то ли в Чулково. И наладился я там ловить краснопёрок в местном проточном озере. Рыбки были крупненькие, жирненькие, я их солил в эмалированной кастрюле с отломанной ручкой и развешивал вялиться на солнышке.

Озеро было лесное, но довольно большое. Находилось оно в паре километров от турбазы и купаться в нем из-за коряг было не очень, и все ходили купаться на Оку, где заодно можно было поваляться на золотом песочке. Зато рыбы разной было в том озере предостаточно, и добежать мне до него было – десять минут. Пользовался я без зазрения совести чьим-то бесхозным ботником, запрятанным в прибрежную осоку и привязанным пеньковой веревкой к корню упавшей ивы. Точнее, это был не ботник: ботник – это же долбленка, а тут была довольно вместительная плоскодонка. И конечно, она была не бесхозная – хозяин у неё, конечно, был, просто я о нем не думал, а потому и не заморачивался.

Удочку мне соорудил батька – раздобыл у кого-то из местных и леску, и крючок, и пробку для поплавка. С вечера я брал в столовке пару кусков ржаного хлеба, заходил на кухню, капал в хлеб подсолнечного масла из чьей-нибудь бутылки, и, размяв его в приличный и ароматный ком, засовывал в карман. Утром вставал с восходом солнышка, и два-три часа до завтрака были мои.

Иногда я и окуней ловил, но для этого надо было идти в деревню, чтобы накопать навозных червей, а красноперку – можно на хлеб. К тому же красноперок приятнее и интереснее ловить – конечно, когда они ловятся. Гребнёшь веселком пару раз, встанешь среди кувшинок и лилий белых, привяжешься концом пеньковым к листочкам водорослей, что бы ветром не сносило, и такое напряженное ожидание охватывает и предвкушение.

Вот тогда-то та странная история со мной и произошла, которая смущала меня потом всю жизнь. Скатал я из хлебного мякиша катышек в пальцах, насадил его на крючок, закинул и сижу. А сам тем временем руку в воду опустил и тру пальцы, чтобы остатки хлебные смыть, и тут чувствую, что меня что-то за палец трогает. Сам я, конечно, в этот момент следил за поплавком, но, почувствовав прикосновение, отвлёкся, глянул и увидел, как мой палец целуют или облизывают красивые женские губы. Полные такие и довольно твердые, я это прямо почувствовал. И цветом они были: холодные и бледные, точнее – бледно-голубые и бледно-розовые одновременно.

Я понял, что это – русалка. Постаравшись не испугаться и не напугать её, вещички я быстренько свои собрал, удочки смотал и погрёб домой. Про этот случай я никому не рассказывал. Через день кончилась наша смена на турбазе, уехали мы с родителями домой, и забыл бы я про свою русалку.

Но судьба моя сложилась потом так, что постоянно мне приходилось сталкиваться с разной нечистью: и в прямом, и в переносном смысле. Пока учился я, подрабатывал охранником в сумасшедшем доме – вот уж насмотрелся да наслушался разных фантазий! Потом дипломная работа в институте была у меня по глухой домовой резьбе, а там опять все эти берегини, фараонки да русалки. А по работе пришлось помогать людям бороться и с полтергейстами, и с приведениями, и с прочей дрянью. Потому и книги-то в домашней библиотеке стали странные такие подбираться: Чулков «Абвега русских суеверий», или Максимов «Нечистая, неведомая и крёстная сила», или Афанасьев «Поэтические воззрения древних славян на природу», или уж вообще – пятитомник Шафарика «Славянские древности», вышедшие в Праге в первой половине девятнадцатого века.

Про тот случай с русалкой я никому не рассказывал, и не потому, что чего-то смущался или боялся – просто я забыл про него. А вот рассказы посторонних, ну и знакомых, да и близких мне людей про домовых и банников, лесовиков и кикимор я люблю слушать. И конечно, не надо мне объяснять, да и я объяснять никому не собираюсь, что стирать грязное бельё в озере или в речке нельзя, и выливать нечистоты туда нельзя, а уж бить палкой воду или ночью купаться – вообще дурь несусветная. Для этого и умницу Пушкина не надо вспоминать, у которого Балда веревку запустил в озеро, что бы чертей мучить.

Правда, одну странность с годами я стал в себе замечать: не люблю я купаться, хотя и на Волге вырос. Полежать на песочке, погреться, позагорать – могу, и с удовольствием! А вот в воде мокнуть – не хочу! Ну, бывает – в речку в жару окунусь или в море за компанию залезу поплескаться и морской водой пополоскать носоглотку для здоровья. Но в озеро, где ила по колено и коряги, и водоросли меня не заманишь!

Прошло много лет: наверное – пятьдесят, и пришлось мне вспомнить ту детскую встречу на озере с моей русалкой, поцеловавшей мне пальцы. Ловили мы как-то окуней с моим семилетним внучонком Максимом в таком же лесном озере, каких тысячи в наших краях. И высоченные темные ели наклоняются так же над водой, и белые лилии с желтыми кувшинками радуют глаз, и окунь клюёт бодро, и ручей довольно широкий впадает в озеро. Зеркало воды изредка покрывается мелкой рябью, и тогда солнце дробится, отражаясь, и слепит глаза голубыми, зелёными и розовыми осколками.

Только лодка у нас уже цивильная резиновая и удочки легкие, современные, из композитных материалов.

Сидим мы, на поплавки посматриваем, обсуждаем перспективы «Арсенала» на текущем чемпионате Англии. Середина июня, жарко, время к полудню, и тут Максимка вдруг мне говорит:

– Дед, а что это там, в носке плещется так здорово в воде?

Я посмотрел в дальний конец озера, куда показывал внук. Там происходило что-то необычное: непонятно кто, очень крупный, довольно периодично, раз в минуту, поднимал в воздух высокий и очень объемный столб воды, брызгами разлетающийся по сторонам.

– Наверное, это медведь рыбу ловит, – попытался я отшутиться от Максимки, продолжая всматриваться в носок озера, где сквозь заросли камыша и осоки впадал лесной ручей. К этой моей шутке присоединялась доля тревоги: я знал, что в ближайшем охотничьем хозяйстве в прошедшую зиму было зафиксировано одиннадцать медвежьих берлог.

Спустя некоторое время мы с Максимкой смогли проанализировать происходящее и понять, что фонтан брызг возникает всегда в одной точке, и потому, скорее всего, это бобер попал в поставленную браконьерами рыбацкую сеть. Хотя за двести метров, глядя против солнца, ни медведя, ни бобра, ни ещё кого-то разглядеть с достоверной точностью мы не могли.

– Максим, – сказал я внуку, – если это бобер запутался в сетях, надо его спасать.

Мы смотали по-быстрому удочки, и я торопливо погрёб к точке непонятного для нас явления. Приблизиться к устью ручья мы не смогли – отмель нанесённая ручьём была огромной, и на очень большом пространстве глубина была не больше двадцати сантиметров. Мы уткнулись в эту отмель и поняли, что дальше не продвинемся. Но этого было достаточно: на площади в сто квадратных метров прямо перед нами разыгрывалось невероятное зрелище.

Полтора или два десятка огромных рыбин в метр длиной, с толщиной туловища не меньше трехлитровой банки, выпирая из воды на пять, а то и десять сантиметров, кружили по отмели, наскакивали друг на друга, выпрыгивая при этом иногда в воздух. Их спины рассекали воду мощно, и нам хорошо была видна отливающая розовым чешуя, размером с юбилейную рублёвую монету. Несколько раз они натыкались на нашу лодку, и мы чувствовали, как они сильны и как они заняты своим делом. Это был нерест: рыбины метали икру.

Мы с внуком с изумлением минут двадцать наблюдали этот рыбий фестиваль. Казалось, что мы им совершенно не мешаем, и они на нас никакого внимания не обращали. Молча, совершенно ошарашенные, мы возвращались домой. Вопросов было много.

Не доехав до дома моего товарища, к которому мы приехали в гости на рыбалку, я заскочил к местному браконьеру и бывшему егерю, которого хорошо знал не только я, но и весь район. (Место, в смысле район и деревню, я умышленно не называю, что бы было неповадно туда поехать любителям фантастической рыбалки.) К счастью, мой браконьер был дома и ковырялся он в разобранном на составные части подвесном моторе.

– Коля, – обратился я к нему, – расскажи нам с Максимкой, что мы сейчас видели?

Браконьер Николай с любопытством посмотрел на нас.

– Что, на пруду были?

– Да.

– И видели?

– Мы всё видели. Это фантастика! Но мы ничего не поняли. Это что – карпы?

– А чего тут понимать? Это – не карпы. Это – сазаны, у сазанов мясо красное, как у говядины. У них – нерест. Они нерестятся один день в году. Вам повезло. Завтра их уже никто не увидит. И не поймает. И кто только и как только не пытался их словить – ничего не получается. Их в пруду штук тридцать-сорок таких больших. Вон, во двор пошли.

Николай открыл ворота, и мы вошли в крытый двор. Посреди, на дощатом полу, лежала крупная рыбина, почти с метр длиной. Она ещё шевелила жабрами.

– Так ты её только что поймал? Как?

– Только что! Я видел вас на лодочке на другом конце пруда. Вилами я его, вон из кучи навозной достал, в сапогах болотных по колено зашёл и ткнул. Я каждый год одного беру, больше не надо. В нем девять с половиной килограмм. Чуть-чуть до десяти не дотянул.

Максимка тем временем подошел к рыбине и открыл у неё рот. И тут я вновь увидел эти губы! Те губы – губы моей русалки, которые меня трогали пятьдесят лет назад, большие, женские, сочные, фарфоровые, чуть голубые и чуть розовые.

Олег Рябов